счастье
купеческое.)
     И  вот  пока мы еще  можем о  чем-то связно  беседовать, я спрашиваю  у
Кузьмы: "Купчина, за каким хреном ты-то на Войну побежал? У тебя -- лавка, а
на Войне-то постреливали!"
     В отличие от философа у купца ответ проще, правда, всякий раз - разный.
Однажды он сказал мне, что его поставщик свинины и всяких машинок похвалялся
родством с Бенкендорфами, а Лукич ему люто завидовал.  Когда того растерзали
поляки,  Лукич совсем разорился и уж думал руки на себя наложить, ибо думал,
что это его "Господь наказал за грешные помышления". (Русское купечество  --
неоднозначно, - днем он купец, а ночью с кистенем-то за  пазухой -- вроде  и
нет! Так вот  Лукич и надумывал порою не раз "прищучить"  моего родственника
-- своего собственного поставщика. И  надо же так тому выйти, что всякий раз
--  дело откладывалось. А  потом  Война, казнь  немца  поставщика, разорение
Лукича и тяжкие думы о Божьей Каре...)
     Так  вот  -  когда  случайно  увидал  он меня  у  иконы,  молящимся  на
православный манер, тут ему в голову и вошло:
     "А послужу-ка я  Бенкендорфу. Мужик  он  по слухам  - фартовый, авось и
удастся в Европах вернуть свое -- кровное!".
     Это одно из объяснений Кузьмы Лукича. А вот - иное:
     "Злой я был - страсть. А тут смотрю, ты стоишь и лбом в землю  долбишь,
да так истово, что я сразу смекнул - ты злей меня! Под твоим-то началом я за
все убытки с гадами посчитаюсь!"
     Мысль  понятна, но вот  как найти  то  общее "рациональное" (называемое
порою -- "Россией") объединяющее Герцена и Лукича, для меня - темный лес.

     Это - одна сторона Москвы. Была и другая.
     Был (да и есть) такой театрал Шереметьев. Был у него крепостной театрик
в  Останкине. Место  тихое, благостное.  И вот  повадились  туда лягушатники
спектакли смотреть, да актерок щупать. Ну, и актеров из тех, что поглаже, да
- помоложе.
     Дело  сие обычное, для актерок -  естественное,  так  что  никакой  тут
Измены. Якобинцы такие же мужики, как  и наши,  а те, что  на сцене -- те  ж
проститутки, - какой с  них спрос? Закавыка в том, что стояли в Останкине не
просто  якобинцы,  но   --  как   бы  сказать...  Каратели.  Те  самые,  что
расстреливали наших под кремлевской стеной.
     Стрельнут разок-другой,  сядут  на лошадей,  приедут в Останкино  и  ну
давай  -  с  актерами  забавляться. Сперва  просто  забавились, а  потом - в
благодарность  стали они сих шлюх обоего пола на  расстрелы возить. А эти...
представляли комические сценки с несчастными.
     Возьмут  шпагу  и давай  ей полосовать под аплодисменты и речи  "принца
датского". А якобинцы им за  это деньги целыми кошельками. Иль того хлеще, -
намажутся  дегтем  и  давай  приговоренную  девчонку  голыми  руками душить.
Задушит, а  Шереметьев ему - вольную, как "участнику  борьбы с партизанами".
Вот и возникли  у меня  вопросы к "театралу", актерам его и  просто тем, кто
смотрел, да хлопал...

     Первые казни начались с 1 декабря 1812 года. Всего предстояло исполнить
более восьми тысяч казней, из них - до трех тысяч в отношении женщин.
     В   отсутствие   пороха   и   чрезвычайно  суровой   зимы   захоронение
представлялось немыслимым. На Вешняковских прудах, где - выходы  известняка,
были выдолблены  этакие желоба,  ведущие к прорубям. Обреченных подводили  к
верхнему концу желоба и приводили приговор к  исполнению,  а тело само собой
скатывалось вниз и своим весом продавливало тела казненных ранее, что весьма
облегчало работу. Даже  если кто и выживал после  рокового удара, -  он, или
она падали обнаженными в  кровавую ледяную кашу  при тридцати градусах  ниже
нуля.
     Правда,  возникли известные трудности. После трех-четырех раз на лезвии
настывало  столько мозгов, что  топор приходилось менять. Но самым  страшным
бичом были не стылые мозги, но - волосы, особливо женские. Они так опутывали
лезвие, что ни о какой продуктивной работе не могло быть и речи.
     Поэтому  с  третьего  дня мы  плюнули  на топор и перешли к полену.  Но
штатные палачи наотрез отказались исполнять казни поленом!
     Так что палачей мы подобрали из тех, кто казнил наших. Им обещали,  что
если все пройдет без сучка и задоринки, их помилуют.
     Кроме  палачей,  помилование  получили  и шлюхи.  Дамы (в том  числе  и
барышни) после  врачебного осмотра могли собственным телом заплатить  за то,
что их отправление в Вешняки задержалось.
     Я предложил Изменницам  выбор, -  либо "Вешняки", либо  путь через  всю
Европу на положении полу-пленниц с обязательным исполнением ночного долга.
     Я  шел  от  древней  культурной  традиции уводить  в полон  хорошеньких
пленниц.  Как  следует  из хроник,  традиция сия была весьма характерна  для
Древней Руси и изжила  себя потому, что новые  пленницы по своим культурным,
языковым и национальным корням стали слишком отличны от русских воинов.
     Хотите верьте,  хотите нет, но мой план удался! Я забрал  с собой почти
триста девиц польской крови,  замаранных Изменой и преступлениями. Они пошли
по рукам почти двух тысяч москвичей сильно злых на поляков  и  польское. Все
думали, что полячки не переживут той зимы...
     Но   практически   все  они   вернулись   живы-здоровы,  да  что  самое
удивительное  -- вышли  замуж  за  своих  сторожей. Таких же  как  и они  --
москвичей. И я был  счастлив. Я, в  отличие от Антихриста, взял  Москву  под
свою руку надолго и по сей день числю ее моей вотчиной.
     Поляки  отвечают  в  Златоглавой   за  ткацкие,  скорняцкие  дела,   им
принадлежат все  трактиры,  харчевни  и  львиная  доля  ямских.  Неужто  мне
оставить Мой Город без этого?!
     То,  что  случилось  в  Москве  -- ужасно. Но  я верю, что  если кто-то
выказал звериную суть -- нам не след брать сие за пример.
     Коль мой  человек привел к  дом  полячку  -- дай Господи  им  счастья и
полный дом деток, чтоб не тронули  их ни опаленные той войной  мои немцы, ни
столь  же опаленные нами  поляки. Дай им, Господи! Мне нужно по-новой Москву
заселить...

     Грибовские  (верней  -  Гржибовские)  родом  из  Могилевской  губернии,
отошедшей к России по Первому Разделу Речи. Когда выявился "польский след" в
пугачевщине,  бабушка  отдала  приказ  выселить всех поляков из  Могилева  и
Витебска.
     (Потому Витебск так  легко  перешел  к  моей матушке  - там не осталось
местных дворян и помещиков.)
     Выселенье поляков шло мирно -  им платили компенсацию за неудобства,  а
расселение проводилось по  центральным губерниям. Так дед  юного Грибовского
стал помещиком Московской губернии.  Впрочем, хозяйство у него было малым  и
по завещанию  все отошло старшему сыну. Младшему ж пришлось открыть ателье и
он переехал в Москву со своими домашними.
     В 1812 году поляки  выказали  свое истинное  лицо,  целиком и полностью
перейдя на якобинскую сторону.  Дядя Грибовского предоставил оккупантам свое
имение, провиант и фураж, отец вошел в оккупационную администрацию.
     Но мать  юного  Грибовского была русской - потомственной  москвичкой, а
невеста  -- немкой и сердце юноши разрывалось на части. Потом были расстрелы
и добрую треть курса, на коем учился студент Грибовский, поставили к стенке.
(Поляки не  так уж и любят учиться --  "польским" Московский Университет был
только по бабушкину принуждению. Стоило ей умереть и Университет быстро стал
"немецко-еврейским". А с некой поры и -- "русским".)
     В память о казненной невесте, не желая отстать от товарищей, Грибовский
состоял в  подпольном движении и также был схвачен и осужден. Только просьбы
родителя  отвели от него чашу сию, но на семейном совете решили, что молодой
человек обязан вывезти сестру из Москвы.
     Где-то через неделю после выезда за город  брат с сестрой проснулись от
ужасного шума и выстрелов. Молодых, брыкавшихся людей вывели в гостиную, где
офицер, командовавший партизанским отрядом, вершил суд и расправу.
     По  рассказам юного прапорщика вид  того  человека был ужасен: какое-то
серо-землистое лицо язвенника со впалыми щеками,  белесые  и  всклокоченные,
как нечесаная пакля, волосы, налитые  кровью, маслянистые от выпитого, глаза
и тяжкий запах сивушного перегара.
     Палач  был в черно-зеленом мундире моих  егерей,  а на левом плече  его
была  вышита  смеющаяся  мертвая  голова,  -  символ  "Тотенкопфвербанде"  -
мемельских добровольцев.
     К  этому   ужасу  подводили  всех  пленных.  Он  критически   оглядывал
несчастных с  головы до ног, иной раз по его молчаливому приказу обреченному
раскрывали рот и смотрели  зубы (поляки служили при доме), или рвали  одежду
(по той  же причине),  а посланец Аида делал отрывистый взмах  рукой и... на
дворе крепили очередную петлю.  Никаких вопросов, никакого дознания, никаких
свидетелей. Целы зубы, да исподнее из хорошего полотна - на осину!
     Очередь  двигалась  быстро -  каратели  время зря не теряли,  -  те  из
домашних, коих  миновала чаша сия, помогали поддерживать порядок в очереди и
усмиряли  строптивцев, так что не  прошло и десять минут, как брат с сестрой
оказались перед Посланцем Вечности.
     Офицер,  даже  не  взглянув  на Грибовских, коротко  махнул рукой  и их
повели на смертную казнь. Тут сестра Грибовского вырвалась из рук палачей и,
бросившись к ногам  офицера,  принялась умолять его. Под аффектом она  стала
рвать крючки лифа, пытаясь если не убедить судью, так  хотя б соблазнить его
- девушке шел пятнадцатый год.
     Но  по мере  того,  как  сестра Грибовского  продолжала свою тираду,  а
капитан  в черном  отклонялся назад, брат осознал ужасную истину -- немец не
понимал  русского  языка!  Он видел,  что  девочка предлагает себя, но  юный
Грибовский со  слов приятелей знал, что это  - ошибка. Средь немцев бытовала
молва, что русские барышни, жившие по домострою, гораздо скромнее полячек!
     Юноша уж отчаялся, но тут их старенькая русская няня  (одно время семьи
отца  и  дяди  Грибовских  жили в  одном имении) коршуном  бросилась  на его
сестру, зажимая ей рот, с криком:
     - "Не молись! Не  молись  по-вашему! И  себя,  и  брата погубишь!" -  и
обернувшись к зловещему капитану, истово крестясь, сказала:
     -  "Пришлые они. Сироты! Бегут от француза,  замерзли, оголодали, вот и
приютили их... Не наши они. Отпусти их, Вашбродь... Отпусти!"
     Немецкий  капитан  уставился на старуху, силясь разобрать  сложные  для
него  звуки,  а потом, окинув взглядом молодых  брата с сестрой,  кивнул и в
первый раз за весь вечер выдохнул:
     -  "Weg..."  - и указал  при этом на  дверь. Девушка, не  помня себя от
счастья и ужаса,  что  есть силы вцепилась  в  Грибовского, а тот еле слышно
переспросил:
     -"Нам можно..?"
     - "WEG!"- взревел немец  и уцелевшие домочадцы  разве  что не  на руках
вынесли своих юных  господ  на двор, а там уже были сани и кучер с белыми от
страха глазами только шептал:
     - "Скорее, панычи, будьте  ласковы...  Не-то передумают!"  - а  женщины
совали им в руки какие-то  свертки. Только в непролазном черном лесу,  когда
один из сверточков  вдруг  шевельнулся и  пискнул, Грибовский осознал, что в
его  руках  шевелится  маленький.  А  рядом  -  еще  один.  И  еще... Восемь
младенчиков вывезли  той  ночью молодые  Грибовские со своего  имения. А  их
старый кучер, мешком свалившись  с козлов, встал на  колени по пояс в белом,
ломком  от мороза снегу, и, крестясь на луну, только и мог, что повторял без
конца:
     - "Матка Боска... Матка Боска..."

     Когда Грибовский на приеме рассказал  мне эту историю,  (она занесена в
протокол и я вспомнил  ее по сему документу) я  сразу понял о ком идет речь.
Звали его Хельмут Вагнер - из померанских Вагнеров и был он чуток не в себе.
     В юном возрасте сей барон обрюхатил  девицу,  но признал  дочку своей и
дал возлюбленной домик и девок прислуги. Надо сказать, что любовница Вагнера
была кашубкой - эта народность издревле жила в Померании и сильно  смешалась
с немецкой нацией,  но  поляки считают их  за славян. Именно  потому кашубы,
лужичане и прочие мелкие народности тех краев держатся немцев.
     Немцы относятся к славянам, как к низшей расе,  и не берут их в расчет,
дозволяя  прислуживать,  но не меняя  ни  культуры,  ни  быта.  Поляки  же -
вырезают   мужчин   сих   племен   и   насилуют   женщин.   Это   называется
"ополячиванием".  Делается сие ради  "Польши от моря  до  моря". Увы, и ах -
поляки никогда не жили на морских  берегах, вот и продолжаются из века в век
все эти мерзости.
     Когда  Пруссию  разбили  в  прусской кампании,  в  Померанию  ворвались
поляки. Узнав, что одна из кашубок родила от немца - они целой ротой обидели
ее, а дочь Вагнера расшибли о притолоку. Кашубка ж - повесилась.
     Вагнер вернувшись из плена, подал прошение в "Тотенкопф" и хоть не  был
"мемельцем"  -  стал  моим  офицером.  В  ходе  войны он  выказал себя самым
страшным карателем и я удивился, - за что он пощадил польских детей.
     Я вызвал  Вагнера и он явился как раз,  когда у меня был Грибовский. По
их  лицам я понял, что  они  узнали друг друга и рассказ Грибовского получил
подтверждение (в  противном случае  его ждала пуля в затылок  - были случаи,
когда "добровольцами" подводили ко мне наемных убийц).
     Я спросил Вагнера -  почему он пощадил  юных Грибовских  (семья их дяди
была казнена в полном составе). На что Вагнер ответил:
     - "Руки молодых людей были слишком белы, а цвет лица слишком бледен для
деревенских. Одеты были по-городскому и  хоть на внешность они были сходны с
семьей сих предателей - их скулы..."
     Вагнер показал на крупные скулы прапорщика:
     -- "Это русские скулы. А моя дочь..." - голос Вагнера на миг прервался,
- "Моя дочь была - немкой.
     Не  стал  брать греха  на  душу  - на миг влез  в шкуру незнакомого мне
русского  офицера,  женатого на полячке... Переведите  сему  юноше, что  его
спасли скулы русского отца, иль - русской матери".

     Такова  правда о том, до какого  ожесточения  дошла война  меж  нами  и
поляками той  страшной зимой. Дабы завершить разговор, доложу, чем кончилась
война для Вагнера и Грибовского.
     Я  не  смог держать  поляка  в  моем  отряде  и при первой  возможности
сосватал его "Костику" фон  Бенкендорфу - Грибовский выказал себя дельным, и
если бы не  его кровь...  В должности адъютанта Константина фон  Бенкендорфа
сей юноша прошел по всем дорогам войны и погиб в 1814 году - в Голландии.
     В нелепой стычке (на штабной отряд случайно выскочила группа окруженных
врагов) Грибовский грудью закрыл моего "не  совсем  брата"  и умер на другой
день от штыковой раны в живот.
     За сию службу  должно платить и я выдал замуж юную Грибовскую за одного
из моих офицеров. А как у  них пошли детки,  стал им  крестником. А крестным
нужны подарки.  Так в мой круг вошли  и  поляки. Это  было  уже  в двадцатые
годы...

     Вагнер  остался  в  "Тотенкопфе".  После  войны  он взял  в  жены вдову
товарища и растил пять детей, - из них троих от  первого брака. В  1823 году
он умер на плацу во время муштровки. При вскрытии выяснилось, что сердце его
представляло  из  себя  сплошной  шрам,  -  столько  на  нем было  рубцов от
инфарктов.
     И  если  при  жизни  его  звали не иначе,  как главным палачом  дивизии
"Мертвая Голова", после смерти  и такого открытия солдаты сами собрали денег
на памятник  и сегодня  Хельмут  Вагнер  почитается в  Пруссии  -  одним  из
основателей  "Тотенкопфвербанде". Не судите о людях по  их поступкам.  Вы не
видели  сколько шрамов на их  сердцах... Вагнер умер  - тридцати семи лет от
роду.

     Если вы хотите понять все коллизии того времени, читайте "Дубровского".
Сперва  события  проходили в  Минской  губернии  и  поляки  Дубровские  были
выселены за симпатии к якобинцам. (В 1813 году поляков чаще не выселяли,  но
убивали на месте.)
     Этот вариант был не пропущен цензурой и Пушкин его  переделал. Но то ли
по лени, то  ли  с умыслом - хвосты остались и читатели спрашивают, - почему
крестьяне поддерживают бандита Дубровского? (Потому что  он их -- "природный
барин".) Почему Троекуровы живут  будто  бы - в  осажденной крепости? (Среди
крестьян  много поляков,  убивающих  русских.)  Почему  от  Дубровского  все
отвернулись?  (Началась  массовая "чистка"  польских  крестьян, - их  частью
отогнали  в Сибирь,  иных -  уничтожили.) Куда в конце делся  Дубровский? (В
первом варианте Дубровский убил Троекурова и хотел "мстить за Родину" бедной
Машеньке. Она  же, не  зная, кто  убил папеньку, готова была... Но мои  люди
открыли ей сию тайну  и в миг свидания убили "демоническую личность" прямо у
нее на  глазах.  Помните ли  жандарма,  коий  привозил  Троекуровым описанье
преступника? В начальном варианте он и убил Дубровского и,  судя  по  всему,
Машенька собиралась замуж за сего вроде бы -- негероического спасителя.)
     Разумеется,  всего  этого  мы  пропустить  не  могли  и  из  необычайно
волнительной истории о любви и страшной повести об оккупации вышла невнятица
в стиле Вальтера Скотта. Впрочем, читайте, - коль любите русский  язык, сами
почуете  все заплатки и  составите общее впечатление о том, как все это было
задумано.
     Однажды я  спросил  Пушкина, почему  он  сжег  начальный  вариант, а он
отвечал мне:
     - "Сказали, что меня ждут неприятности".
     - "Кто сказал?"
     Поэт чуть склонил голову набок и лукаво посмеиваясь, отвечал:
     - "Вы же только и  ждете, чтоб "съесть  меня"! Женка и  просила за меня
Государя, а  тот сказал  ей, что если выйдет  что-нибудь в  таком роде, граф
Бенкендорф подымет на ноги всю Россию. Я и сжег".
     -  "Бог  вам  -  Судья.  Как  жандарм,  я стер  бы  вас  в  порошок  за
прославленье разбойника. Но, как латыш, я вознес бы  вас до небес за Честную
повесть об оккупации. Это было б важно для публики...
     Берегитесь  теперь.  Сегодня вы  показали,  что умны в  сих делах. А  с
умного - иной спрос".

     К Новому 1813 году  моя команда приняла вполне сносную  форму. Форму...
Сейчас во  всяких там оперетках  выходит, будто бы мы были одеты с иголочки,
да щеголяли пред светом не хуже противника.
     В  реальности все, мягко говоря, не совсем  -  так. К 1812 году в армии
были  запасные  комплекты  одежды, но  квартировали полки близ границы  и  в
первые же  дни  отступления  наши склады  сожжены  уходящими. Вывезти  мы не
могли,  - подвод не  хватало для раненых. (А кроме того -- львиная доля всех
шуб  была  нами  же  заражена "вшиными  кладками". Ну,  - да я  уже  об этом
докладывал.)
     С другой стороны, ткацкое производство в России в польских руках, а они
не  желали одеть  и обуть наших  армий. Пришлось  перешивать  из  ношеного и
константинова   гвардия  (кою  все  ж  обшивали  поляки)  стала   звать  нас
"потешными".
     Люди  мои страшно  огорчались и куксились,  я  же,  чтоб их подбодрить,
смеялся в ответ:
     - "Дались вам  ваши  мундиры! Зато  у гвардейцев нет  штуцеров!  А  что
важней в драке, - штуцер, иль ментик?!
     И что за обида в  "потешном"? "Потешные"  показали себя при Полтаве,  а
где мы видали Гвардию  в последний раз? При Аустерлице, да Фридлянде! Да еще
ее задницу с Альп на потеху всему человечеству. Так кто должен гордиться?"
     Люди смеялись, но я чуял, что это -- не то. Слишком сильна была разница
меж нашей рванью и парадной формой гвардейцев. Война -- странная штука и тут
из таких  мелочей и  составляется общий  дух. Нужно было что-то придумать, а
вот что  --  если даже сукна нет, чтоб пошить новую  форму?! Из гульденов-то
кольчугу не наплетешь!

     Средь  вновь прибывших были совсем юные ребятки в совсем уж невероятной
и ветхой  форме анненских времен,  да  еще  с черно-оранжевыми  курляндскими
кантами, обшлагами и проймами!
     Где,  в  каком  медвежьем  углу  Московской  губернии  сохранились  сии
раритеты,  ума  не  приложу.  Но  ребятки   держались  кучкой   вкруг   двух
благообразных  старцев в  бабушкиной форме Семеновского полка. То ль потомки
одного корня, то ль -- соседи, призванные в