автор.
     И только  внимательные чтецы из цензуры мигом учуяли, что речь  идет не
просто  о  бекеше, но  сизой жандармской  бекеше с генеральскими смушками. А
такая  -  одна на  всю  Россию.  Тем  более,  что у меня голова и  впрямь --
"редькой концом вниз"!
     Я  не  смеялся, я ржал, как  полковой жеребец, до  коликов в животе, до
слез с голубиное яйцо. Тем более, что 1833 году (за год до издания  повести)
всю Россию облетела моя ссора с  Несселем, в  ходе коей Нессельрод ни с того
ни сего обвинил меня в том, что я - скрытый иудей по  вере - торгую свиньями
и свининой, покупая на них машины в Англии с Пруссией.  (Вспомните повесть!)
Я же отрезал ему, что никаких очередных торговых договоров с Австрией нет  и
не будет. Тогда он выкрикнул, что  у меня на уме только "погусачить на плацу
на прусский  манер".  А  я  в  ответ сказал,  что мы  не будем  нянчиться  с
прогнившей Австрией, "как дураки с писаной торбою".
     Что  началось после  появления повести о  двух  Иванах!  Мои жандармы и
разведчики  на всех балах только  и развлекались  тем, что ставили  занятные
сценки, в  которых  были,  к  примеру,  такие  фразы:  -"А может ты  и мясца
хочешь?" - "Ой, как хочу, батюшка!" - "Ну так ступай, милая, с Богом!" - при
сием намеки и телодвижения исполнителей были самыми непристойными, а нищенка
почему-то обыкновенно  бродила  перед публикой  со скипетром, державой  и  в
огромных ботфортах...
     Вот такую свинью подложил мне Гоголь за всю мою доброту! Впрочем, я сам
люблю посмеяться, так что нисколько не обиделся на сей памфлет политический,
тем более, что столь тонкий юмор, кроме жандармов, ни до кого не дошел!
     Самая же занятная штука вышла, конечно же, с "Ревизором". Но прежде чем
рассказать о ней,  я  должен вернуться к  событиям 1813  года,  ибо  истории
свойственно повторяться,  а в свете  одних  событий  другие  часто  обретают
весьма забавный оттенок.

     Битвы  весны  1813  года показали,  что Северная  армия  слишком  мала,
русские  же  застряли  в  Польше,  скованные  партизанами.  Но  и  контрудар
противника  захлебнулся, - те  силы, что подошли сюда из  Италии и  Германии
оказались - второй эшелон и не решили задач.
     Беда врага  была  в том, что его позиция обратилась в  тришкин  кафтан.
Пред  ним  стоял грустный выбор,  - дать  бой в  Германии,  уравняв  штуцера
фузеями Жюно и сдать не только Испанию, но и юг Франции. Иль отойти за Рейн,
бросив все против Веллингтона.
     Я знаю немало людей, считавших, что у Бонапарта был выбор, я  ж  думаю,
что в реальности выбора не было. Штука в том, что Жюно, обладая  подавляющим
огневым перевесом, третий год не мог угнаться за Веллингтоном.
     Англия  позже   других   занялась   штуцерами   (сказался  ее  исконный
консерватизм)  и к  Испании они не поспели. Посему милый Артур,  готовясь  к
португальскому делу,  пустился на хитрость. Он отказался от артиллерии, дабы
она не сковывала его  (лобовая  встреча Веллингтона  с  Жюно  вышла  бы  ему
боком). Он  не взял  кавалерию, ибо счел, что  в  местных  горах не сыщет ей
фуража (после дел Бонапарта  в  России сие  решение - образец стратегической
подготовки к грядущей кампании). В конце он отказался от тяжелой пехоты!
     Как стало ясно, что  Артур хочет  спасти Испанию одной  легкой пехотой,
его подняли насмех. Не будь сей прожект оплачен со стороны, будущего герцога
упекли бы  в Бедлам за  разжижение  мозга, - легкая  пехота неспособна брать
чужих городов, иль  дать  большого сражения.  Жюно,  узнав - с какими силами
идет Уэлсли (тогда еще просто - Уэлсли), поклялся,  что "кончит с  выскочкой
за одно  лето".  Вместо того  он получил  герилью  в  масштабах,  поражающих
воображение.
     Веллингтон  не взял ни одного города и не подставился ни под один удар.
Вместо того он горными тропами кружил перед вражьей позицией, склевывая один
гарнизон за другим  и снабжая оружием и боеприпасами испанских герильяс. Три
года Жюно ловил  своего  визави,  но  как  сие сделать, коль у  врага нет ни
лошадей, коих можно загнать в горный тупик, ни тяжких пушек?
     Возвращаясь к событиям 1813 года, позвольте спросить, - мог ли Бонапарт
поймать  милого Артура  за одно лето, если того  не словили  за целых  три?!
Великий  корсиканец  и  не пытался. Так фузилеры Жюно стали прибывать на наш
фронт...
     Я  не полководец  и не Господь Бог. Я не верил,  что  удержу  ветеранов
Жюно. Да я и не пытался, - мои  москвичи, да  лютеране пока не имели ни сил,
ни опыта для таких приключений. И еще  я не мог вымолить дождь у Всевышнего.
Зато...

     Был жаркий  солнечный  день  посреди знойного лета.  Мы  с моими людьми
стояли у карты местности и обсуждали, что дальше. Тут к моему штабу подъехал
верховой  в странной форме. Я кивнул, принял от него смятый  пакет и спросил
по-немецки:
     - "Как добрались?" - на что странный визитер, не спешиваясь, отвечал на
немецком с ужасным испанским акцентом:
     -  "Дорога закрыта  лишь для пехоты. Верхом  можно пройти. Не стреляют,
чтоб не  выдать позиций", - с  этими словами он  мне откланялся и,  повернув
лошадь, ускакал по дороге на запад.
     Я  развернул пакет,  пробежал  глазами его  содержимое, а потом бережно
сложил его, поставил печать и задумчиво посмотрел на  моих адъютантов.  В те
дни каждый человек был на счету и  я  не  мог лишить  себя  любого из старых
помощников. Но был средь них один юноша...
     Он был из московских добровольцев,  после Берлина и  Познани командовал
ротой и неплохо показал себя в деле. Снял же  я его за  содомию. Он  нарушил
мой запрет на эти дела,  а я  объявил по Северной армии "крестовый  поход на
сию мерзость".
     А  еще меня грыз червячок, - откуда узнали,  что я буду в Ставке в день
смерти Яновского и смогли так хорошо подготовиться? Я лишний  раз просмотрел
все  дела и вдруг обнаружил,  что  сей человек в свое  время крутил амуры  с
куафером  -- поляком.  Тот  путался  в  богемной  среде  и принял участие  в
артистических казнях наших  людей. Я с чистым сердцем осудил его на смерть и
он был не того пола, чтоб на постелях отработать прощение.
     Когда  я увидал сию запись,  у  меня раскрылись  глаза.  Константин был
московским  генерал-губернатором  и у  него,  конечно ж, остались  в  Москве
какие-то связи. В первую голову -- мужеложеские. Я упомянул, что его выгнали
из Москвы как раз за гадость сию и замаранные в той истории бежали за  своим
покровителем.  Те ж сластолюбцы, коих миновала чаша сия, легли на  дно и, по
моим сведениям, их домогались поляки  с  угрозами  доложить  москвичам, коль
несчастные не исполнят кой-каких дел. (Смею уверить -- далеко не содомских!)
     Я сразу приблизил сего глиномеса к  себе.  Он стал единственным пока --
не-евреем среди  моих  адъютантов. (С  жандармом  бойтесь  не столько  опал,
сколько милостей!)
     Теперь я, поманив его пальцем, сказал:
     - "Надобно доставить это Барклаю. Лично и только ему".
     Юноша взял  пакет и... как в воду  канул. Вновь я встретил его лишь  на
дыбе в парижском застенке. Французы выдали нам бывших наших  и сего  молодца
не обошла  чаша сия. Следователи  успел  потрясти его  на  сем аппарате и  с
руками  жертвы  все  было кончено.  Чтоб  сие  стало  уроком, я вернул его в
камеру. К уголовникам. Тех же я  известил о пристрастиях моего юного друга и
просил его хоть как-то утешить. К  утру он умер. Больше в моем окружении нет
содомитов.
     Что до пакета, - в нем некто обращался ко мне с рекомендацией от "моего
знакомого",  с коим отправитель "вел дела  долгие  годы". За известную сумму
автор готов был  "придержать людей", дабы "Вы  вышли из  боя без ущерба  для
Чести, как это было в Испании".
     Когда Бонапарт увидал этот  опус, ему  стало плохо. Правда,  вездесущий
Бертье тут же  предположил, что сие -- "очередная проделка Бенкендорфа, коий
- мастер  на провокации". Тут же припомнили, что гонец,  принесший якобинцам
пакет, был у меня в  немилости,  а подобные в моем окружении  -- не живут. К
тому  ж выяснилось, что  текст писан  левой рукой и почерк  не  схож с рукой
графа Жюно...
     Это и  стало причиной сомнений.  Враг знал, что  я пишу  любым почерком
(сие у меня  от моей матушки),-  к чему мне писать левой рукой, коль  я могу
сделать письмо неотличимым от маршальского?
     Бонапарта  вдруг одолели сомнения насчет испанской кампании. Веллингтон
был  слабее Жюно во всем за вычетом  денег нашего дома. А  то,  что Жюно три
года ловил ветра в поле, наводило на размышления.
     И   тогда  l'Empereur   провел   повторную  экспертизу.  Через   неделю
кропотливой работы эксперты вынесли свой вердикт:  "тонкости начертания букв
в сем письме характерны лишь для Андоша Жюно"!
     Бонапарт лично прибыл  на фронт и вел  разговор тет-а-тет с обвиняемым.
Тот  все  отрицал и  вызвал монаршее раздражение. Сам  лично сорвал с жертвы
погоны  и поместил того под  домашний  арест.  На  другой день всех потрясла
весть, - ночью  адъютант Жюно пронес тому  пистолет  и бывший Хозяин Испании
свел  счеты  с  жизнью,  оставив записку, в коей  "клялся  в Верности своему
Императору".
     Фузилеры не  могли поверить случившемуся. Жюно для  них был Бог, Царь и
Отец. Они так растерялись  и озлобились  на Бонапарта, что сдали  позицию  и
знамена моим  латышам.  В  один  день фронт рухнул  и к  вечеру мы  вышли на
историческую границу  Пруссии.  Мои  люди  были достаточно  благородны, дабы
принять шпаги  у  ветеранов испанской кампании со  всей  милостью  и Честью,
приличествующей ситуации.
     Ни один из  ветеранов Жюно не  был взят  мною в плен.  Всех  их вывезли
морем  в  Америку и они  там  осели  в  Нью-Орлеане.  Война есть  война,  но
побеждать лучше не сталью, но милостью.
     Тем  более, что  пока стояла сухая  погода,  мы  ничего не могли с ними
сделать. (Будь  в  Риге  столько ж  людей, как в России, мы б  врага с кашей
слопали, но пока каждый латыш на счету...)

     После Победы Бонапарт на одном из допросов спросил:
     - "Ведь Жюно - Изменник, не так ли?"
     - "Не знаю. Я сам удивился. Готов дать ручательство".
     С этими словами я взял лист и написал на нем по-французски:

     "От подателя сего, Александра Бенкендорфа,
     следователям французского министерства
     внутренних дел касательно дела Андоша Жюно".

     "Ничего не знаю о деле, ибо  не имел к нему  никакого касательства и не
могу знать о том, чего не знал и не ведал".

     Писал  я все это правой  рукой,  но если  заголовок имел "прямой  вид",
строки шатались и качались,  как пьяные, будто все  писалось левой  рукой. Я
даже подчеркнул некие буквы.
     Написав записку, я подал ее Бертье и, подмигнув на прощание Антихристу,
покинул сей кабинет. По слухам, Бертье немедля вынул из кармана сильную лупу
и, внимательно осмотрев текст, передал его бывшему повелителю со словами:
     - "Так я и думал. Лучший шахматист Российской Империи".
     Бонапарт  побледнел,  как смерть, трясущимися  руками схватил  лупу,  а
затем со стоном, - "Дьявол... Дьявол!" - выронил ее на пол. Я подчеркнул как
раз те буквы, на основании коих его эксперты "доказали" вину Андоша Жюно.

     Эта  история  имела  забавный  конец.  На  Венском   Конгрессе  ко  мне
подкатился  милейший  Нессель.  Он со своей  елейной ухмылочкой  на  сальном
личике сказал так:
     - "Мы понимаем, что на войне все средства  хороши,  но не уронили ль Вы
Честь России признанием?"
     Я весьма удивился:
     - "О каком признании идет речь?"
     - "О Вашей фальшивке в деле Жюно".
     Я растерялся:
     -  "Друг мой,  никакого признания не было и  в помине!  Я,  как Честный
человек,   счел   своим   долгом   показать    следствию,   что    все    их
разглагольствования  насчет "неповторимых особенностей  начертания  букв"  -
сущая ересь. Коль сии буквы могу написать я, точно так же их мог  написать и
любой другой. Тот же  - Жюно. Из моего  поступка  нисколько не следовало то,
что я,  якобы,  признался,  что  я  их  писал. О чем  я и свидетельствовал в
письменной форме".
     Вокруг нас собрались и Нессельрод деланно изумился:
     - "Но как понять Вас во всем  этом  деле?! Зачем тогда вы вообще подали
повод к сплетням и слухам?"
     Я усмехнулся и, обводя взглядом присутствующих и, как бы призывая  их в
свидетели, произнес:
     -  "Бонапарт  оскорбил   мою  Честь,  осудив  меня,  как  убийцу  князя
Эстерхази. Я объяснял,  я убеждал  его, что у нас с князем  вышла дуэль и он
первым пролил мою Кровь. Бонапарт не хотел меня выслушать, а  мы не из  тех,
кто дозволит сие отношение к Чести.
     Я  нарочно  повторил  начертание  букв,  характерное  для   Жюно,  дабы
Антихрист  мучился тем,  что  погубил  верного  ему человека. Долг  платежом
красен.  Я не убивал Эстерхази. У нас с ним случилась -- Дуэль.  Честная. По
всем правилам".
     Разговор зашел в Вене  и хоть  там  и не любят  нашей семьи, австриякам
ведомо   понятие  Чести.   Потому  аудитория  приняла  эти   слова   бурными
аплодисментами. Но Нессельрод не унялся:
     -  "Погодите. Но  как  я понял из  протоколов, Вы, сударь,  держали сие
письмо  в руках считанные  минуты. Откуда же  Вы узнали  какие  именно буквы
имеют сии -- "характерные начертания"?"
     Я  рассмеялся от  души  и  по-дружески  потрепал нашего пузана  за  его
мясистые щечки:
     - "А  у  меня наметанный  глаз и хорошая память. Докажи-ка, милый друг,
мне - обратное!"

     Более  никто  не  осмелился  "затрагивать  сей  предмет",  но есть  еще
личности, коим охота  докопаться до Истины. Истина  ж в том,  что летом 1813
года Франция была на краю  пропасти. Все трещало по швам и обыватель во всем
винил  Императора. Тому нужно было хоть как-то оправдываться и  найти  козла
отпущения. Все мы люди, все мы - человеки и ничто человеческое нам не чуждо.
     Франция в ту пору обделалась в России, и - в Испании. Если у нас винить
было некого, в Испании хотелось сыскать  Измену. Жюно был недурным генералом
и пустил пулю в лоб,  как понял,  что  Государю нужен Изменник.  А висеть на
дыбе, доказывая, что ты - не верблюд, - не для настоящих солдат.
     Жюно погиб не потому, что где-то всплыло  это письмо, но потому что так
хотел Император, а "нет противоядия -- против Цезаря".

     Вернемся же к "Ревизору". Опыт дела  с Жюно показывает, что в  случаях,
когда нет прямых доказательств, люди верят тому, во что им хочется верить.
     Сразу по подавлении  Восстания  в Польше возникли проблемы.  Поляки, до
сей  поры составлявшие суть  русской  культуры,  разбежались по  всему миру,
интригуя и клевеща. Немцы же... Волчица не сможет кормить медвежонка.
     И что прикажете делать, коль Глинка с Огиньским в бегах, а  Мицкевич  с
Гоголем зажали фигу в кармане?! Мы обсудили вопрос на Малом Совете и  пришли
к единому  мнению, что  нужен второй  Жюно. Достаточно польскому фронту быть
прорванным...
     Первым  мы "сломали" Белинского. Сей поляк призывал народ  чуть ли не к
бунту в своих мерзких пасквилях и как-то раз...
     Он явился ко мне с диким криком:
     - "Почему вы следите за мной?"
     Я растерялся и отвечал:
     - "Клянусь, у  меня слишком мало жандармов, чтоб  занимать  их  всякими
глупостями. Раз  сие не жандармы, стало быть  это  -- преступники. А раз это
преступники -- стало  быть они знают  о  вас  нечто этакое, за что вас стоит
преследовать.
     Доверьтесь мне, -  признайтесь - что вы наделали? Вам легче станет -- я
знаю! Зато потом -- на Свободу, да с Чистой Совестью! Ну?!"
     Поляк отшатнулся от меня прочь. Оно замотал  головой, смотря на  меня с
явным ужасом. Тогда я позвал офицеров и сказал им:
     - "За сиим господином кто-то следит. Поймайте их и доложите!"
     Люди мои  пошли с  литератором и  почти сразу же Белинский бросился  за
каким-то прохожим с криком:
     - "Я узнал его! Он уже неделю  ходит за мной, а давеча -- даже язык мне
показывал!"
     Прохожего задержали. Выяснилось, что он -- половой в каком-то трактире.
Всякий день он обслуживает посетителей  и просто не может выйти на  улицу (я
уж  не говорю о том,  что  за  кем-то следить!).  Хозяин его  побожился, что
половой никуда, ни разу  за всю неделю не выходил, а встретить его  на улице
можно было  лишь в  тот момент,  когда юноша  шел от трактира  домой, иль --
назад  на работу.  (То, что и трактирщик, и его  половой  прошли со  мною от
Москвы до Парижа -- в протоколы, конечно же -- не вошло.)
     Белинский с его провожатыми опять вышли на улицу. Через миг  несчастный
ударился в крик:
     - "Вон из той кареты мне только что состроили морду!  Тот человек давно
уже ходит за мной!"
     Карету остановили.  Владелец  ее  -- московский  Купец  Первой  Гильдии
Кузьма Лукич  Терехов объявил, что  -- только что  прибыл в Санкт-Петербург,
приказчик же его (на коего указал Белинский) "ни на шаг не отошел от меня"!
     Офицеры мои внимательно посмотрели на идиота Белинского,  а потом взяли
его под белы руки и препроводили в дурдом. С  диагнозом "мания преследованья
опасная для окружающих".
     В  дурдоме  несчастный  что-то  вещал  --  навроде  того,  что  к  нему
применяются ужасные пытки. Мы же выяснили,  что никто  его не пытал. Просто,
пару раз, когда он впадал в аффектацию, его совали  в смирительную рубашку и
несли под душ -- "немного остыть". Там его забывали,  ибо в дурдоме -- полно
буйных, и несчастный лежал в каменной ванне, а на него капала холодная  вода
из-под  крана.  Кто  ж  виноват  в  том,  что  краны  в  дурдоме  немножечко
подтекают?! Да, я понимаю, что пару дней пролежать спеленутым в смирительную
рубашку  в каменной ванне под  каплями  холодной  воды --  удовольствие ниже
среднего, - но в чем тут пытка?! Обычнейшая халатность...
     Зато, когда он через год, вышел из сего заведения, здоровья у него явно
прибавилось.  Первым  делом  якобинец  написал  огромнейший опус о  Гамлете,
посвятив его лично мне, как  самому видному театралу и почитателю Шекспира в
частности.
     В благодарность я вызвал Белинского к себе на Фонтанку, там побеседовал
и обещал,  что мы  сделаем  все для того, чтоб  такого же приступа  более не
повторилось. Ну, а ежели повторится... Вся имперская медицина к его малейшим
услугам!
     При  упоминании "медицины" поляк бросился в ноги  ко  мне и сказал, что
готов на любое, только не надо его назад в эту ванну и  не  надо капель воды
сутками на голову... Так что он - вылечился.
     Но это была лишь щербина в Польской Стене.

     А тут подоспела театральная распря.  Не сочту себя театралом, но так уж
пошло,  что  мы  с матушкой пеклись  о  судьбе  Риги  и  ее  театра. Здесь и
местнические  инстинкты, и  желание  хоть в чем-то быть  выше  столицы, и...
известная фига в кармане, ибо в Риге представления по-немецки. Сколько б  от
наших актеров не требовали  говорить по-русски -- все  без толку.  К чему бы
сие?!
     Так уж пошло исторически, что именно в Риге  сложилась лучшая актерская
школа Империи. Если актер мечтает  хоть  как-то подняться в  этой  среде, он
просто обязан учиться у рижских маэстро.
     Я не хотел бы спорить о  том, чему  кроме актерского мастерства, учат в
Риге.  Да, каждый  из наших питомцев  обязан  платить  Десятину на Храм. Сие
справедливо, ибо один Господь дарует нам наши таланты и столь скромная лепта
-- Долг Благодарности. Тем более, что все мы -- реальные люди. Стало быть, -
наши  ученики  получат лучшие  ангажементы,  площадки и выгодные  сроки  для
представлений. Мой народ славится не только актерским талантом, но и даром к
гешефту.
     Чем толще  актер, тем жирней его  импрессарио, тем легче стричь  с  них
Десятину. Глупо  скрывать  столь  очевидные  вещи.  А  то,  что  все ученики
Рижского  театрального -- моя  паства, поверьте мне  на  слово.  Я  не люблю
лгать.
     У обучения  в сем  театральном  училище есть  и иные аспекты.  Либералы
шипят, - что актеры из Риги -- агенты Третьего Управления. Не скрою, что все
актерки (да  и кое-кто из актеров) живут с милостей сильных мира сего, а как
мы зна