расстрела из всех щелей.  Официально. На  самом  же  деле все четверо
были  ранены и умерли позже. В нашем тренировочном зале.  Кузен осознал, что
пули, сразившие фон Фока, предназначались нам с ним и был... в ярости.
     Я уже  доложил, что фон  Фок был среди нас  - личностью не  последней и
выделялся своими  взглядами. Они  были  самыми  радикальными  и восходили  к
феодальному праву псов-рыцарей.
     Теперь он  стал мучеником,  убиенным польскими либералами. Мы требовали
смерти сей сволочи и сам Государь убоялся разгула страстей. Он вызвал к себе
Константина и, стращая  ужасами  "Белого Террора",  принудил того отречься в
пользу нашего  Nicola.  Но  он  не был  бы  Александром,  ежели  б нам в том
признался.

     Похороны фон Фока вылились в смотр сил нашей партии. Подходы к Немецкой
Церкви  были  с утра  забиты  ликующими  монархистами, кои  связывали теперь
надежды свои с Николаем. Когда мы вышли из кирхи, я не видел окрестных домов
за морем черно-желто-белых полотнищ. Nicola был  смертельно бледен, печален,
натянут в струну и голос его дрожал над телом фон Фока.
     Дамы  рыдали в голос, офицеры  сжимали эфесы  шпаг,  священство просило
пощады  для детей  масонов и якобинцев, -  общество  ликовало  от лицезрения
своей новой мощи, единства и силы.
     Когда же мы с  кузеном и прочие Бенкендорфы подняли гроб и он поплыл на
наших  плечах  над  морем  людских  голов, с  толпой приключилась  истерика.
Дамочки падали нам под ноги с визгом:
     - "Вот наши Государи!  Вот  наше правительство! Империей должны править
красивые,  высокие, сильные и  Честные! Смерть  жидам, масонам, коротышкам и
кочевряжкам! Ура -- Монархии!"
     Сложно сказать, что думал в  тот миг ваш покорный слуга, будучи жидом и
масоном. (Слава Богу, что хоть не коротышка, да кочевряжка!) Но сие... Это и
есть та стихия, что выдвинула наверх Nicola и  всю нашу монархию.  В зеркало
неча пенять, коль рожа...
     Так вышло,  что  до  Nicola из русских монархов ростом  гордились  лишь
Петр, да моя бабушка. Прочие ж, особенно из последних, были мал мала меньше,
в постели слабше, а на лик -- гаже.
     Я  вижу  в этом случайность,  но Герцен верит,  что  Величие  настолько
пропитывает  человека,  что он  даже маленьким кажется  великаном. (Весь мир
поражался Величию Бонапарта и лишь потом зашушукались, что он, в сущности --
коротышка. Ослы любят лягнуть мертвого Льва.)
     Николай же  был счастлив. Он не  мог сдержать слез и только  с чувством
пожимал  руки, стоя  у могилы фон Фока. Потом он  говорил,  что лишь на сиих
похоронах он впервые почуял близость Короны и Власти.  А кузина, указывая на
свой живот и младенцев в имперских пеленках, плакала и повторяла:
     -  "Господа,  не нам! Не нам! Вот ваши  будущие правители! Русские, для
России и русских!"

     К  ноябрю моя команда была уже в Бремене, а к Рождеству - в Амстердаме.
Противник отступал по всему фронту и бои шли местного значения. Матушка была
счастлива, что именно нам с  Константином (Костька  стал начальником штаба у
барона  фон  Винценгероде)  довелось  освобождать   наше  родовое  гнездо  -
Голландию.
     Константин  на сей счет намарал  книжку. Мы прошли больше и дольше всех
на  Войне и  ежели  считать  по головам, да  площади, - мы  - лучшая из всех
армий. Но в сих расчетах много лукавства. Расписывая сии подвиги, Костька не
упомянул  главного, - все  наши победы случились в принадлежащих нашей семье
Ганновере, да Голландии.
     Сие наступление сродни подвигам Шварценберга летом  1812 года. Он тоже,
как снежный ком, прокатился по униатским Подольской и Житомирской губерниям,
но  застрял,  стоило  ему  подойти  к  Киеву,  коий  удерживали  верные  нам
православные украинцы.
     Так  и мы, - пронеслись как вихрь по лютеранским  землям, но застряли у
Шельды,  отделяющей фламандских  протестантов  от  валлонских католиков.  За
Шельдой  остались  Брюссель, Лилль и  Льеж --  все кузни  Антихриста и можно
считать, что он, по-крайней мере, не проиграл ту кампанию.
     Когда  ж  сошел снег и  подсохли  дороги,  ваш  покорный  слуга  стал в
армейской среде почитаемым полководцем. Дело в том, что враг  обратил Шельду
в  неприступный  крепостной   вал,  укрепив  Антверпен  не  хуже  Познани  с
Лейпцигом. Численный перевес был теперь на его стороне, а бельгийские заводы
день и  ночь выдавали на-гора стопы фузей и мушкетов.  Главные же силы никак
не могли переправиться через Рейн.
     Антверпен оказался  единственным  местом, где  мы  были на той  стороне
Рейна   и  противник  сам  перешел  в   контровую,  силясь  выдавить  нас  с
антверпенского  плацдарма.  Тогда  я реквизировал  все доступные  мне лодки,
баркасы и  другие плавсредства, посадил на весла и рули эстонцев, да финнов,
а латыши с русскими исполнили роль десанта.
     Задумка была в том,  чтобы ударом с моря  взять  Кале, ибо в сем городе
немало  потомков английских  семей.  Но  нашу  флотилию заметил  противник и
высадились мы у Дюнкерка. Там довольно пологое  дно и много пришлось идти по
воде. Раны мои совсем разболелись...
     По словам очевидцев, это было жуткое зрелище, когда из утреннего тумана
показался лес  рук,  сжимающих штуцера, а  потом из  ледяной воды  на  берег
полезли злые, как черти, мои егеря.
     Наш удар был столь быстр и внезапен, что противник  ударился в панику и
я был в Кале вечером того дня. Но это -- не главное.
     Стоило  мне  получить  известие  от  Винценгероде,  что  враг  отходит,
страшась  окружения, а в Антверпене выброшен  белый  флаг, я тут же  оставил
Кале и поплыл дальше. На  третий день сей операции, мы вошли в устье Соммы и
заняли совершенно  не  защищенные  Сен-Валери и  Аббевилль.  Шок, испытанный
якобинцами, можно сравнить лишь с громом с ясного неба: Враг был на земле La
Douce France!
     Отступление  из  Бельгии  стало паническим, мой  же отряд  соединился с
Винценгероде в Аррасе.  Я не хвастаю полководческим даром, даже сей десант -
скорее  диверсия,  нежели  наступление, но  с  того  дня  я  стал  одним  из
почитаемых  вояк Империи,  а  Гвардейский Экипаж  с того дня  тренируется не
столько для боя, сколько именно для десантно-штурмовых операций.

     Фронт  рухнул практически в  одночасье. Бонапарт,  страшась  окружения,
отошел  от Рейна  и  дал последний бой  на  французской  земле. О  том,  что
творилось  во  Франции, можно понять по тому, что  за  одну весну 1814  года
Россия  потеряла столько же народу, сколько за весь 1813 год.  (Впрочем, это
--  неудивительно.  В 1813  году гибла "ветеранская" Северная,  а  в 1814 --
относительно  "необстрелянная"  Главная  армия.)  Отчаяние удесятерило  силы
французов, а родная земля буквально каждой кочкой, каждой травинкой помогала
несчастным. Но участь галлов была решена.
     Я принял капитуляцию от Мармона генералом "от Пруссии". Я был  в Гавре,
когда пошли слухи о капитуляции, и меня вызвали, чтоб проследить, - в  суете
среди сдавшихся могли затесаться преступники.  Когда  я выявил  и  арестовал
всех  врагов  Бога  и  человечности, как-то само  собой  получилось,  что  я
возглавил  Особую Комиссию  по  массовым преступлениям якобинцев  (бессудные
казни высшего сословия, казни ради расхищения  имуществ казненных,  нарочное
насилие над женщинами и детьми и прочая, прочая, прочая).
     Говорят, мой  доклад  на Венском  Конгрессе вызвал фурор, но -  не  мне
судить. Могу сказать  лишь,  что слишком многие гады в горячке боев получили
прощение, просто сложив оружие.
     Я не смог  привлечь их к суду за все  злодеяния и потому решился просто
рассказать обо всем миру. Многие  считали меня  романтиком, но как  показали
события - все  преступники, объявленные мною в Вене,  приняли участие в "ста
днях". Общество не могло покарать их, ибо невольно простило, но смогло ими -
брезговать.  А в столь тесном  кругу,  как  наш,  есть вещи  - страшнее  чем
Смерть.
     Другие  же  назвали меня скрытым бонапартистом, ибо  я,  по их  мнению,
обелял якобинскую армию, но поймите и меня - правильно.
     Когда армия с боя врывается в город, там творится черт знает что. Когда
командир дивизии обнаруживает у себя под боком деревню, кишащую партизанами,
он  смеет  принять  любое  решение. Ибо  в сии минуты  Судья  -  Господь,  а
обвинители  - трупы  товарищей.  И не  надо потом говорить,  что та  армия -
якобинская, а наша - монархическая. Резня шла такая, что все были хороши...
     Я не нашел состава преступления ни в действиях маршала Даву, хоть тот и
командовал  карателями  в России  в 1812 году, ни в действиях маршала  Жюно,
каравшего испанскую  герилью. На  их месте я действовал  бы  точно  таким же
способом (что и случилось в Польше в 1813 году). Но... были иные случаи.
     Я издал приказ маршала  Нея, в коем он объявил жидов "врагами Христа" и
обещал  премию за "каждую  жидовскую голову".  Я  доказал, что маршал  Мюрат
нарочно сажал  пленников на кол, чтоб  испытать возбуждение и совокупиться с
собственными адъютантами.
     Да, - те же приказы издавал Павел,  тем же баловался  и Константин. И я
не постеснялся провести параллелей.
     В итоге многие  на  меня обиделись, ибо по их мнению "я  выносил сор из
избы",  но... Я  произнес  в том печальном докладе: "Коль мы -  соль  Земли,
хотим  ли мы знать о  нашей же грязи? Настолько ль мы скисли, чтоб не видеть
бельма в своем же глазу? Иль в каждом из нас крохотный якобинец? Ибо то, что
дозволено  черни -- грех для высших сословий!? Готовы ли  мы судить  лишь за
Страх?! За тот самый Страх, что наводили на  нас наши  противники? Если так,
зачем тогда  суд? Убьем их  и  завтра  наши  же  якобинцы убьют  нас, ибо мы
вызываем подобный же Страх у наших же подданных!
     Судите Даву,  прощая меня  и  завтра русские якобинцы будут  вешать нас
тысячами. Казните  Мюрата, милуя Константина  и завтра вас вздернут  на кол!
Убейте Нея и гунн станет резать поляков за то, что они --  поляки, немцев за
то, что они -- немцы, русских за то, что они -- русские.
     Судите,  но знайте, что сегодня  мы судим  не битых врагов, но -- самое
себя и сию Войну, как повод к потере всего человеческого!"

     То, что после  доклада Мюрат стал скрываться, устроил заговор, был взят
и расстрелян, - не ко мне. Сие к его Совести!
     Коль Ней  стал главным  карателем  Бонапарта,  в "сто  дней"  резал без
устали, и был расстрелян именно за это, и сие не  ко  мне...  Каждый  из нас
услыхал в сем докладе -- свое и сам свершил Суд над собой.
     Победили же мы потому,  что после доклада все поклялись перед Господом,
что  отныне не прольют "братней крови" и никогда,  ни при  каких условиях не
начнут Войны первыми.
     Так  клялся  и  Бонапарт.  Но обманул.  И Гнев  Господен  обрушился  на
предателя. (То, что в день Ватерлоо  прошел сильный дождь и грязь не пустила
"гроньяров" на Мон-Сен-Жан -- неспроста. Как  и  странная болезнь Бонапарта.
На все -- Божья Воля. Поверьте старому реббе.)

     "Сто  дней"  застали  меня  в Париже  и  мой отряд  отступил  вместе  с
Блюхером. Как чисто егерская часть, мы были с пруссаками при Линьи и удирали
по дороге  на Вавр от наседающих якобинцев. Надо сказать, что  с  Блюхером у
меня не  сложилось, -  тот имел  на меня  зуб  за то, что "я  увел  у  него"
Винценгероде. В  итоге  тот  так и застрял на Северном  фронте,  а  потом не
вернулся, когда тут стало жарко.
     В оправданье  скажу,  что  мы стали лучшим десантом союзников и нас  не
пустили от берега. Мы так и прошли на Гавр и там и встретили победную весть.
     Там, где мы стояли, был курорт в сравнении с адом Парижа, но еще б один
штурм  означил, что латыши с эстонцами кончились. И если у Блюхера была  его
правда, у нас - своя.
     Поэтому, когда пруссак  пошел к Веллингтону, он с радостью простился со
мной:
     -  "Ты мастер  на фокусы, - сделай-ка,  чтоб якобинцы не  знали, куда я
ушел. А удержишь Груши у себя, - за мною голштинское".

     Я  тут  же  принялся  за решение сей  задачи.  Я  согнал  католиков  на
строительство  циклопического  палаточного городка. На  центральной  площади
сего лагеря был  вывешен русский  штандарт и родовой стяг  Витгенштейнов,  с
окрестных  же  сел  я  согнал баб  "для  русских  господ  офицеров".  Им  мы
объясняли, что "Витгенштейн вышел из Померании".
     Тут есть одна языковая тонкость. Любой немец с закрытыми глазами укажет
вам Померанию.  А  если  добавить,  что сие --  "прусская  Померания" (а  не
шведская), речь о  "зоне  Кольберга", или по-польски -- Колобжега. Именно  в
Кольберге и  квартировал  Витгенштейн.  До Ватерлоо тысяча  верст пути,  иль
месячный переход. Не поняли шутки?
     А ларчик - прост. Для французов "Померания" -- не историческая область,
но -- скорее "поморье". (Обыденный, но -- неточный перевод с языка на язык!)
Для  немца "Померания" - имя собственное (с большой буквы), для французов --
нарицательное  (с маленькой). Но у немцев-то  все  существительные пишутся с
большой  и  посему  подмены  не  ощущается!  А  что для  француза  "прусская
померания"?  Это  -- Ганновер! Это сразу на восток от Голландии!  Сто верст.
Три дня марша. Кавалерия будет раньше.
     После Ватерлоо мне достались бесценные образцы переписки меж Бонапартом
и несчастным Груши.  Маршал известил Императора,  что "Витгенштейн  вышел из
померании".
     Император ответил,  что  знает,  что "Витгенштейн в Померании". Что  же
касается его намерений, "я  верю, что  вы успеете разбить  Блюхера к тому
времени (выделено Антихристом), иль я подыщу себе иного помощника".
     Думаю,  что  Император  счел  своего  маршала  дураком,  а  тот облился
холодным потом, решив, что его "бросили на съедение волкам".
     Когда  Груши  прибыл к Вавру, обнаружил  за рекой траншеи,  уходящие за
горизонт,  увидал моих  егерей  с витгенштейновскими штандартами  и  услыхал
страсти  про реквизицию  местных баб, он  так растерялся,  что стал  строить
редуты, готовясь к круговой обороне.
     Будучи  хорошим слугой, он  не решался сказать господину столь страшную
весть  и признался  лишь после  того,  как Наполеон обещался удавить его  на
вожжах, если тот не явится к Ватерлоо.
     Не знаю,  рехнулся  ли  Бонапарт,  услыхав,  как  Груши  ждет атаки  от
Витгенштейна, но это  его здорово подкосило. Говорят, он  стал хихикать, как
ненормальный. А обо мне с той поры ходят легенды.

     Одна из них касалась моего участия в турецком походе 1829 года. События
декабря  1825  года показали  врагам раскол в русском  обществе и  Турция  с
Персией  немедля напали  на  нас. Против турок был  выставлен Витгенштейн, а
против  персов  -- Ермолов. Если к Ермолову нет  претензий и  после войны он
стал московским генерал-губернатором (сие - доходнейший  губернаторский пост
Империи), Витгенштейн придержал латышей.
     А  царствование  Nicola  было  еще непрочным, -  над Варшавой сгущались
тучи. Тогда Государь вызвал меня и сказал:
     - "Пусть  Дибич  берет  Дунайскую  армию, а ты  -  при  нем  с  особыми
полномочиями. Пусть ты не  лучший Волк, но ты -- Лис  Империи.  Бери с собой
кого хочешь, но привези мне Олегов щит и врата Цареграда!"
     Приказ Его Величества не обсуждается. Я поднял Рижский конно-егерский и
во главе нашего "родового" полка выступил.
     Положение  на  Дунае  было  ужасным.  Робость Витгенштейна,  да аресты,
вызванные   декабрьскими  событиями,   уронили  дух  армии  ниже  некуда.  В
Кирасирской в день моего приезда никто на ногах не стоял -- пьяны в усмерть!
     Кирасиры  --  особая  каста  даже  внутри кавалерии.  Если  драгуны  --
крестьяне нашего круга, уланы -- крепостные  помещиков, гусары -- приказчики
из трактиров, да лавок, кирасиры -- с заводов и фабрик.
     Кирасир знает,  что  дни его  сочтены. Его удел -- таранить  каре.  Нет
силы,  способной  удержать на  штыке кирасирский центнер, да  еще  тонну его
мерина!  Тактика тут  проста, -  колонна идет на разбег и  все, что окажется
перед ней, будет растоптано в пыль. Вместе с первыми рядами самих кирасир...
     Посему есть обычай, -  комвзводов перед делом  тянут бумажки:  кому где
идти. Те, кому выпала  голова трех третей  -- пишут духовную и пьют, сколько
смогут. После первой  атаки,  все  кто выжил в  первой трети,  идут в  хвост
колонны  и  так  три  раза. А четырежды на дню кирасиры не ходят.  Традиция.
Немудрено, что все они - алкоголики.

     Прибыв к кирасирам, я сказал:
     - "Себя травить -- Бога гневить. Я  Слово  знаю и заговорен  от стали и
пули. Посему -- в бою иду  со всех  сторон третьим!" (В строю пять рядов,  -
"третий в третьем" по всему -- верный покойник.)
     Люди сперва не поверили,  но  когда на учениях я  и вправду  пошел  меж
рядовыми  третьим в  третьем  ряду, они растерялись,  а потом...  Потом  они
вспомнили все  мои подвиги и  ободрились чрезвычайно. По Дивизии пошел слух,
что  я вправду -- сын Велса и стало быть,  - родной  брат Костлявой. А в сих
кругах она... Верная спутница и собутыльница.
     Многие побежали ковать  перстни с  черепом, иные принялись за латышский
(чтоб лично общаться  с "моим папочкой"), третьи...  бросили  пить, ибо я им
приказал.
     Об  этом  немедля  узнали  и турки,  кои  сперва  посмеялись,  а  потом
призадумались. Про меня уже шла молва и магометанцы  все чаще шептались, что
дыма без огня...
     Турки  в  массе  своей -  суеверный  народ.  Они  привыкли  резаться  с
христианами  и  не  боятся ни  креста, ни  икон, ни проповеди. Но  встреча с
темным таинственным из далеких болот... Мертвой Головы они  убоялись больше,
чем Христа и апостолов!
     Когда на Троицу (день высших сил Бога Любви и  Смерти) сыграли атаку, я
поднял Родовые Штандарты и из вражьих каре понеслись крики ужаса, - над моей
дивизией  поднялись "Бледная  Лошадь" (а  у  них  Белый  --  цвет Смерти)  с
"Вороным Жеребцом" (для них  сие знак Яхьи -- Убийцы  Пророков)! Русские, не
знавшие магометанских поверий, так ничего  и не поняли, а вражьи солдаты уже
видели пред собой адское воинство с Иблисом во главе.
     Страшная  жара  и  сенная болезнь  опять  вынудили  меня  надеть маску,
пропитанную  чередой. Издали выглядело - будто меж моими  штандартами белеет
живая Мертвая Голова. На черном коне. (Я выше прочих ровно на голову.)
     Я  же,  чтоб усилить эффект,  не повел Дивизию  вниз  для  разгона,  но
напротив -- вывел ее на холмы и там сказал: "Сабли наголо!"
     Люди  мои  изумились --  кирасирский  палаш в  три раза тягче гусарской
сабли! Такую дуру лишний раз не поносишь в руке и до самой атаки ее не берут
от  седла! Но, привыкнув  следовать  моей  воле, парни взялись  за  клинки и
обомлели,  когда  я  встал в стременах и  с  высоты  моего  роста  заорал на
турецком:
     - "Аллах акбар! Ты дал мне сих грешных! Ур-ра!"
     Мои  люди опять удивились и закричали "Ура",  не зная, что  по  местным
поверьям, убитому саблей  закрыты  райские кущи, а  крик  "Ура!"  со  времен
Баязида Бесстрашного -- клич самого Иблиса  и  его чертова воинства. А вы не
знали почему именно против России турки часто устраивают свой газават?!
     Слыхали  историю  иконы Казанской Божьей  Матери? А  теперь представьте
себе, что в Турции помнят о Тамерлане и верят, что тот послал эту икону, как
собственный лик, чтоб русские почитали его, как святого. (В Исламе запрещены
собственные изображения и  для турок  сие - символ того, что Железный Хромец
на  самом-то деле  был  Иблисом в человечьей личине.) Ведь в те годы  Казань
была --  не христианской и  приняв лик  Тамерлана, Москва признала  себя его
данницей. (Герцен  указывал, что  с точки  зренья мистической  доказано, что
икона Казанской Божьей Матери помогает в ратных делах, - неужто сие и впрямь
связано с тем, что на Востоке Тимура по сей день зовут  "Бог Войны" и верят,
что его личная вещь делает воина неуязвимым?!)
     Не  успела моя колонна скатиться с холма, как бедные турки завопили что
есть мочи "Яман!  Яман!", побросали  мушкеты и кинулись  наутек!  Только  их
черепа лопались  под  копытами,  как гнилые арбу