за тем, как-то
более робко следовало: "Долой войну!"
     Видно   было,   что   в   отличие   от   предыдущего   дня    появились
"профессиональные"  агитаторы  и  революционеры,  стремившиеся  организовать
взбунтовавшиеся   массы  и  направить  этот   бунт  в  желательном  для  них
направлении.  В подавляющем большинстве  эти  массы  состояли из  городского
простонародья,   преимущественно  рабочих,  разных  возрастов.  Но  в  толпе
мелькало и немало студентов с  их университетскими фуражками. Мужчины в этой
толпе всецело  преобладали, женщин из народа, простых  баб, почти  совсем не
было,    зато   довольно   много    курсисток.   Начались    сентиментально-
искусственные,( как мне показалось, несмотря на мои левые настроения), сцены
"братания"  рабочих  со  студентами.  Выглядело  это  так:  рабочий  берет у
студента  его  фуражку,  надевает ее  себе на  голову  и  отдает  свою кепку
студенту. "Да здравствуют студенты!", - кричит кто-то из толпы, - они всегда
с  народом!" Какой-то молодой  парень, на вид  мастеровой, со смазливой,  но
пошловатой физиономией, берет  под ручку молодую толстенькую, хорошо одетую,
в  шубку,  курсистку  с  миловидным  лицом  и,   шагая  так  с  ней,  громко
разглагольствует: "  Вы представить  себе не можете, какие я в себе чувствую
силы. Дайте мне волю,  я черт знает, что способен сделать. Но не  могу!  Нас
душат, нас давит самодержавие, капиталисты. Мы порабощены капиталом. А то бы
я черт  знает,  что был бы способен  сделать!" Это "чертыханье" он повторяет
много  раз.  Я  видел, что  курсистка воспринимала  эти громкие  излияния  с
каким-то смущением, видно,  она  не  привыкла  ходить по улице  под ручку  с
мастеровыми, но  вместе с  тем было заметно, что она  гордится,  что  служит
революции.
     Вскоре  организовался грандиозный  митинг,  море  голов. На  возвышение
вылез  оратор,  человек  лет  сорока  с всклокоченной  бородой  в  рыжеватом
пальтишке, яркий  брюнет, но скорее с русскими  чертами лица.  Он начал свою
речь. Было  видно, что он натасканный и опытный  оратор, говорил плавно, без
запинки, говорил злобно, угрюмо, сначала без особого  пафоса и без  огня, но
под конец он умело и театрально зажег толпу своими  лозунгами.  Первая часть
речи была посвящена  теме: "  Долой  самодержавие!", вторая: "Долой войну!".
Оба эти лозунга он выкрикивал на протяжении всего своего  выступления. Толпа
отвечала  воем  одобрения, аплодисментами, но должен сказать,  что опять  же
лозунг " Долой самодержавие!" имел  несравненно  больший успех, чем,  "Долой
войну!".   Этот   последний   призыв   казался   каким-то   непривычным,   и
чувствовалось, что он не вполне соответствовал настроениям большинства.
     Внезапно произошло какое-то замешательство, движение в толпе. Раздались
крики: "Провокатор! Провокатор! Поймали провокатора!" Оказывается, - так, по
крайней мере, шумели в толпе, лично я ничего не видел из-за народа, - кто-то
пытался  крошечным  фотоаппаратом  снять  чернявого оратора.  Это  заметили,
аппарат вырвали  и разломали  на куски, а с  "провокатором" тут же покончили
самосудом. Убили! "Мы его давно знаем, он нам  известен",  кричали  в толпе.
Вскоре  новая сцена  убийства.  Вижу,  совсем недалеко  от  меня, происходит
какая-то свалка,  кого-то  сильно бьют, а другие кричат: " Не  убивайте,  не
убивайте! Никого не надо убивать!" Толпа  разделилась во мнении. Подхожу. На
земле лежит убитый полицейский офицер в шинели. Я плохо разбирался  в чинах,
но это  был или  пристав, или  околоточный.  Лицо  молодое,  бледно-зеленого
цвета.  Глаза закрыты. Из правого  виска сочится  кровь,  из  носа  тоже, из
открытого рта  слюна. На лице выражение муки  и боли. Видно, он был забит до
смерти. Это был первый  убитый, которого  я видел в моей жизни. Но как он, в
форме  полицейского  офицера,  очутился  один   среди   этой  многотысячной,
обезумевшей  и  взбунтовавшейся  толпы  народа?  Говорили,  будто  он  хотел
арестовать митингового оратора. Трудно поверить. Убитого куда-то уносят...
     Толпа  двигается вдоль Невского  проспекта по направлению Николаевского
вокзала.  На этот  раз никто ей не препятствует. Все больше и больше красных
флагов.  Появляются  целые красные  полотнища с  теми же лозунгами:  " Долой
самодержавие!  Долой  войну!"  Толпа  заполняет почти  всю  ширину  Невского
проспекта, простирается далеко на горизонт. Но не все идут посредине улицы с
процессией.   Много   народу   стоит   на  тротуаре,   они   не   двигаются.
Преимущественно интеллигенция,  люди  "прилично"  одетые, но есть  и простые
люди,  питерские обыватели,  служащие, лавочники....  Они  стоят неподвижно,
молча, лицом к проходящей толпе. Внимательно, с серьезными лицами смотрят на
нее, но  ничем  себя  не  проявляют  -  ни сочувствием,  ни  одобрением. Это
вызывает неудовольствие у демонстрантов. Начинаются крики, провокации.  "Что
вы там  стоите  на панели?  - кричат  из толпы, - идите,  присоединяйтесь  к
нам!".  Люди на  тротуаре, однако, никак не реагируют. Раздраженные крики из
толпы  усиливаются: "  Долой  с панелей! Буржуи, долой  с  панелей!  Прочь с
дороги!" Но Люди на тротуарах продолжают неподвижно стоять и мрачно смотреть
на демонстрантов. Видно, что угрозы их не пугают
     Толпа идет дальше. Проходим мимо редакции газеты "День", самой левой из
тогдашних  легальных петроградских  газет. На балкон второго  этажа высыпали
служащие газеты, с полтора  десятка. Машут  какими-то платками, почему-то из
черной  материи,  видно  красных  флагов  не  успели  припасти. Приветствуют
демонстрантов. В ответ жидкие выкрики: " Да здравствует газета "День"!" (  У
большевиков эта газета была не в почете. Меньшевицкого духа!)
     Слышу  вокруг нелепые разговоры, поразившие  меня  своим невежеством (и
это несмотря  на  мое тогдашнее сочувствие происходящему): " Сейчас  ни один
буржуй  не выйдет на улицу без револьвера в  кармане" Или: " От войны буржуи
только наживаются. Самый  последний лавочник получает сейчас более восьмисот
процентов  прибыли со  своего товара". Но  раздаются  и более  благоразумные
голоса.  Пожилой  рабочий  с умным  лицом, сразу видно -  положительный тип,
говорит:  "  Я  понимаю,  почему  немцы   с  их  Вильгельмом  должны  теперь
радоваться, тому, что у нас начались беспорядки. Это им на руку. Нехорошо во
время войны устраивать бунты.  Но что поделаешь? Довели нас до  всего  этого
все  те  же Штюрмеры. Как  им доверить ведение войны?" Подходим к Знаменской
площади,  против  Николаевского  вокзала. Со  стороны  Лиговки  приближается
пехотная воинская часть  с ружьями за плечами, походными сумками и т.д. Идут
рядами, направляются на вокзал. Рядом с ними офицеры. Видно,  их привезли на
вокзал  для  отправки  на фронт. Все  больше  пожилые,  многие  с  бородами.
Агитаторы из толпы стараются их пропагандировать, кричат им: "Долой  войну!"
Но солдаты  не  обращают на них  никакого  внимания. Молча продолжают шагать
рядами.
     Было около  трех часов  дня. Толпа  остановилась на Знаменской площади.
Опять  начался  митинг.  Ораторы  взбирались   на  возвышение   у  памятника
Александру Третьему и оттуда зажигательными речами старались  воздействовать
на  народ.  Мне трудно было  расслышать,  что они  говорили,  но  как  будто
тематика  была обычная революционная.  Вдруг неожиданно, откуда  ни возьмись
(вероятно,  со стороны Знаменской  улицы) появились пять, если  не ошибаюсь,
конных полицейских с  шашками наголо и  устремились  карьером на стоявших  у
памятника ораторов. В  моей памяти ярко запечатлелся один из них,  вероятно,
начальник,   с   высоко  поднятой  вверх  обнаженной  шашкой.  Трудно   себе
представить, какая паника овладела  многотысячной толпой. "Рубят! Рубят!"  -
раздались  крики. Все бегом устремились  скрыться в прилегающие  к  Невскому
улицы; в частности, бежали на Знаменскую улицу. Туда поспешил и я.
     Должен  признаться,  что  паника  всецело охватила  и меня.  Это был не
просто страх смерти, но и сознание бессмысленности и ненужности такой смерти
неизвестно за  что. Вернее сказать смерти, ни за что! Ведь не было  в данный
момент  ничего,  за  что  стоило  бы  сложить  свою  голову  или  героически
погибнуть. Это ощущал  я всем  нутром моим, сознательно или бессознательно -
не знаю, но с  непреодолимой силой. И  потому бежал в  этой толпе со всеми и
очутился на Знаменской улице. Вдруг остановился и увидел, что остановились и
все другие. Тут  (или, может  быть, пока я  еще  бежал)  со стороны  площади
донесся  до нас крик  торжества,  а  вслед  и  голоса ликующей толпы. Что-то
неожиданно произошло. Все стали  возвращаться на площадь, сначала осторожно,
потом смелее.  Оказывается,  -  так  говорили вокруг,  -  казак  на  коне  с
обнаженной шашкой подскочил к полицейскому и выстрелом уложил  его на месте.
Остальные разбежались. Победа осталась за революцией!
     Постояв немного, усталый, я вернулся пешком домой по Знаменской,- около
получаса расстояния.  Больше в этот день я не  выходил.  Положение в  городе
оставалось     неопределенным,    никаких     серьезных    столкновений    с
правительственными войсками мы  еще не видели,  разве с  казаками,  явно  не
хотели  бороться,  даже  наоборот.  События  подавляли  своим  размахом, все
нарастающей  грозностью,  но трудно и  страшно было  себе  представить,  что
взбунтовавшиеся массы победят. Это было бы невероятно,  хотя бы потому,  что
очень уж робка и подвержена панике была толпа.
     Следующий день, 26 февраля, был воскресный.  В этот день в Петроград из
Минска  вернулся  мой  отец,  (Александр  Васильевич  Кривошеин)  так как  в
понедельник 27 февраля должна  была открыться сессия  Государственной Думы и
Государственного Совета. После  своей отставки с  поста министра  земледелия
отец, был  уполномоченным представителем Красного Креста на Западном фронте,
а, следовательно, он был членом Государственного Совета по назначению. Выйти
на улицу в воскресенье утром под  предлогом идти в университет я не мог, и я
оставался все утро  дома, завтракали поздно, около  часа дня.  Вокруг стола,
где  собралась вся семья, настроение  было подавленное,  больше молчали,  но
вряд  ли  кто  из  нас тогда  сознавал,  что  мы  накануне  событий, которые
перевернут  всю  Россию.  Во  втором  часу  дня  я все же вышел на  улицу  и
направился  обычным маршрутом, в сторону Литейного и  Невского.  Картина  не
изменилась.  Все  было, как  и в прежние  дни. Ни полиции,  ни трамваев,  ни
войск, только на домах висел  приказ командующего войсками генерала Хабалова
о  том, "  что  ввиду  продолжающихся беспорядков Петроград  объявляется  на
военном  (или  осадном, не помню  точно)  положении.  Всякие  демонстрации и
скопления народцу на улицах воспрещаются, в случае неповиновения войскам дан
приказ открывать стрельбу".
     Не помню точно, как я дошел до Невского.  Ничего особенно не  приметил,
демонстраций и шествий  не было. На Невском,  однако, опять начал собираться
народ,  целыми толпами, но  как мне показалось в меньшем количестве,  чем  в
предыдущие дни.
     Возможно,  что  приказ  генерала  Хабалова  кое-кого  напугал.  Все  же
образовалось внушительное шествие, которое двинулось от Казанского собора по
направлению  к  Николаевскому  вокзалу.  Было около  трех часов  дня.  Вдруг
совершенно неожиданно, по крайней мере,  для меня  и близ  меня находившейся
толпы, приблизительно около Александровской площади и памятника Екатерине II
раздалась довольно  частая оружейная  стрельба. Стрелявших не было  видно, и
кто стрелял, я не знаю. Потом  говорили,  что  это были  солдаты Павловского
полка. При первых же выстрелах толпа бросилась бежать  прочь от Невского  на
улочку вдоль сада, где памятник Екатерине, по направлению к Александринскому
театру. Стрельба продолжалась  минут пять-десять,  и было  впечатление,  что
стреляют  по  бегущей толпе.  Но  вот, что удивительно! Не только убитых или
раненых не  было  видно,  но не было слышно  и свиста пуль, ни  звуков от их
ударов  о   мостовую.   Создавалось  впечатление,  что  стреляли   холостыми
патронами. А может быть стреляли в  воздух? Это заметила и толпа. До сих пор
она бежала или, когда  стрельба усиливалась, залегала на тротуаре  у решетки
сада, а  потом  вновь бросалась бежать. Но, увидев, что  никого не  убивают,
люди поднимались и уже не бежали, а скорее  стремились разойтись  и скрыться
быстрыми шагами. Как бы то ни было, все опустело на улочке.
     В это время ко мне подошел незнакомый  мне студент еврей. "  Коллега, -
сказал он мне, видя мое волнение,  - как вас эти негодяи напугали.  Стреляют
по  толпе! Вам,  может быть,  далеко идти  до дому?"  Я сказал,  что живу на
Сергиевской. "Это далеко, - заметил студент, -  пойдемте ко мне на квартиру,
я  живу  тут  близко.  Там  переждем,  а  если  хотите,  и ночевать  сможете
остаться". "Нет, мне нужно на ночь вернуться домой",- ответил я. Но пойти на
квартиру к студенту согласился, хотя  и  без большой охоты, так как стрельба
совершенно прекратилась и я не видел в этом особой надобности.
     Студент жил где-то поблизости,  на одной из улиц близ Садовой. Мы вошли
в большую  комнату на  втором этаже, заставленную  в  беспорядке  мебелью  и
вещами.  Посредине  как  будто  стоял стол. В  комнату  постепенно набралось
больше десяти человек. Три курсистки,  остальные студенты.  Все  евреи,  это
сразу  было  видно  и  по  их  типу,  и по  манере  говорить. Они  все  были
революционно  настроены, но вместе  с тем видимо, подавлены событиями. Среди
них было двое-трое тридцатилетнего возраста, остальные более молодые. "Вот я
привел вам  товарища,  а  то его  там  на  улице  чуть  не  пристрелили",  -
представил меня студент. Меня  встретили любезно,  хотя несколько сдержанно.
Разговор,  естественно,  сосредоточился на  событиях дня  и  на  только  что
имевшем  место обстреле  толпы. "  Слыхали,- говорил один из присутствующих,
-Николай II перетрусил и удрал  в ставку". " Да, -  продолжал  другой,  - но
перед  тем он дал приказ стрелять  по толпе. И что же? Стоило дать несколько
выстрелов, чтобы все разбежались!" "Да, но завтра все может начаться вновь!"
- попытался возразить кто-то.
     "  Нет,  нет!  -  говорили  все,  -  революция  подавлена.  Завтра  все
успокоится, никто не выйдет на улицу". -"Никто не думал, что Николай решится
стрелять в  народ. А  вот  решился, и все  разбежались".  -  "Не  надо  было
начинать эту авантюру, раз народ неспособен к революции. Теперь самодержавие
выйдет только окрепшим".
     Разговор  перешел  на  сионистов.  Присутствующие  ругали их,  называли
предателями, возмущались  их  нежеланием  принимать участие в  революционном
движении. "Встретил  я Гришу, - рассказывал один из  евреев, - знаете, такой
маменькин  сынок, сионист. Говорит он мне: "Нас,  евреев,  эта  революция не
касается. Мы ведь не русские". Ах мерзавец!" Кто-то, несмотря на присутствие
женщин, стал рассказывать циничные анекдоты. Но его  остановили, может быть,
стеснялись меня. Они чувствовали, что я человек другой среды. А меня поражал
невысокий культурный уровень этих студентов, их неосведомленность.
     Просидев  несколько  часов  в  этой  компании,  усталый  от  всех  этих
разговоров  и  с  больной  головой  от  тяжелого  табачного  дыма,  я  решил
возвращаться домой. Студент,  который привел меня сюда, и  самый симпатичный
из  всех,  пытался  всячески  отговаривать меня,  но я настоял  на своем  и,
поблагодарив его  за гостеприимство, вышел  на улицу. Было уже  около девяти
часов  вечера.  Погода переменилась.  Все  предыдущие  дни было сравнительно
тепло,  около нуля,  пасмурно,  но без снега. А тут  ударил мороз. Я  быстро
дошел до Невского по совершенно пустынным  улицам и  вышел на  него напротив
Надеждинской улицы. Но тут на  моем  пути  возникло препятствие. Вдоль всего
Невского, посредине  него,  в две шеренги стояли войска. Тесно друг к другу,
так  что пройти сквозь них было  невозможно. На небольшом расстоянии один от
другого  горели костры, своим красноватым светом освещавшие стоящих  в строю
солдат. Перед строем  ходили офицеры. Из небольших групп гражданских  людей,
толпившихся кучками  на  тротуарах,  раздавались  выкрики:  "Долой офицера!"
Помнится,  как  один из  офицеров  продолжал  расхаживать взад  и  вперед не
обращая никакого внимания на кричавших. Но другой, в адрес,  которого  также
слышались выкрики,  резко обернулся. Группка штатских трусливо шарахнулась и
попятилась.
     Мне  нужно было  пересечь Невский, чтобы  попасть домой, и  я попытался
пройти  сквозь  ряды  стоящих  солдат, но меня не пустили, сказали,  что без
разрешения нельзя. Я обратился к ближайшему офицеру, объяснил, что мне нужно
попасть домой. Тот  сразу разрешил,  и я  прошел сквозь солдатские ряды, что
было не так то просто. Мне пришлось буквально проталкиваться между ними, так
тесно они  стояли.  В течение  получаса  я  благополучно дошел до  дому,  не
встретив  на  улицах  ни  души. Дома  я  узнал,  что  взбунтовался  батальон
Павловского полка, но  этот путч был подавлен другими частями того же полка,
и что зачинщики арестованы и будут преданы военно-полевому суду.
     На  следующий день, в понедельник 27 февраля, я  вышел из дому  часов в
девять-десять  утра.  Одновременно  со  мною вышел мой  брат  офицер  Игорь,
находившийся в это время в отпуске. Не знаю, по какому делу он вышел,  но мы
вместе направились налево  по Сергиевской  и стали  двигаться к Таврическому
саду.  Мы  пересекли  Сергиевскую  и  дошли   до  близко  находящегося  угла
Воскресенского проспекта. И вот здесь, на углу Сергиевской и Воскресенского,
мы  услышали со  стороны  Кирочной, доносившийся оттуда  не то  вопль, не то
протяжный крик. Слышно было  на расстоянии,  что кричало  множество голосов,
сотни, тысячи, как нам казалось. Вопили долго, непрерывно, то усиливаясь, то
ослабевая. И хотя голоса были мужские, но кричали на высоких нотах, истошно,
с надрывом, не то с остервенением, а может и с восторгом. И так долго-долго.
" Что это такое? - недоуменно обсуждали мы с братом,  - кто это так кричит и
почему?"
     В это время к моему брату подошел молодой,  высокого роста унтер-офицер
с приятным лицом. Он ловко  стал во фронт, шаркнул ногами  и, отдавая честь,
сказал  брату:  "  Ваше  благородие,  не  ходите  туда.   Там  на   Кирочной
взбунтовался Волынский  полк. Там Вас могут  убить!" В голосе его  ощущалось
сочувствие и  озабоченность о жизни офицера, даже лично ему незнакомого.  Мы
сразу  поняли,  что  означали  эти  крики  со  стороны  Кирочной.  Брат  мой
смертельно побледнел, хотя сохранял  спокойствие.  На лице  его изобразилось
горе и страдание,  как будто что-то дорогое для него  рушилось на глазах. Он
поблагодарил унтер-офицера и пошел обратно домой. Я хотел, было идти дальше,
но  мой брат начал строго  требовать, чтобы я  немедленно возвратился домой.
Восстание  в  армии  было  и  для него  и для  меня неожиданностью, казалось
невероятным!  Но  в  отличие  от брата  я  ощутил сильную  радость. Вот она,
настоящая русская  революция,  сейчас начинается.  И это казалось мне  тогда
привлекательным  и  заманчивым.  Очень уж кошмарной  была  вся петроградская
атмосфера в последнее время, так что  неудержимо хотелось перемены и выхода.
Тот, кто  не был  тогда в Петрограде,  этого не поймет.  Что  было, то было,
прошлого не вычеркнешь и что бы не случилось в последствии, история делалась
на моих глазах.
     Отец  строго запретил мне выходить из дому.  Но через некоторое время я
снова захотел выйти, но моя  тетушка это заметила и сказала отцу. Ослушаться
отца нам никому не приходило в голову, я просидел дома два дня, не выходя на
улицу, а  потому дальнейшего  хода революции непосредственно не видел. Я мог
бы, поэтому прекратить здесь мой рассказ; добавлю, однако, еще немного, чему
я все же был свидетель.
     За окнами нашей квартиры,  выходившими  на  Сергиевскую, послышался гул
многочисленных голосов. Мы стал