рта "добровольцы". Я познакомился  с
двумя   студентами   из  Харьковского   университета,   которые  были   тоже
мобилизованы в Рыльске. На вид они  были тихие и  забитые люди; один из них,
однако,  большой критикан. По своему интеллектуальному уровню  они были выше
остальной рыльской группы (провинциальная "интеллигентность"  последних была
очень  слабая).  Воинского  духа   и  желания  нашей  победы  в  них  совсем
отсутствовали. В одной из бесед,  один из них обратился ко мне со словами: "
Получено хорошее  известие.  Вышло  распоряжение  студентов  освобождать  от
военной службы, дать им возможность продолжать  учиться в  университете. Вот
мы и решили подать прошение и поехать доучиваться в Харьков". "  Странно, не
очень верю в такое распоряжение, - ответил я. - Да если оно и есть, оно меня
совершенно не интересует.  Главное сейчас не учится, а защитить свою родину,
закончить  войну  и  разбить  большевиков".  " Что  Вы, что Вы!  -  отвечают
студенты. - Мы все так устали от войны. Довольно крови, хочется мирной жизни
и учится. А все остальное нас не касается. Это пусть профессионалы воюют".
     В последствии стало многое  ясно.  Все эти "интеллектуалы добровольцы",
пока дела на  фронте  шли успешно, были  настроены  оптимистически и были за
нас,  но когда  наступил  перелом  и  успехи сменились  топтанием  на месте,
отходом и  поражениями,  настроение у них упало  и изменилось.  Именно в  их
среде появились перебежчики, предатели и началось разложение.
     Среди рыльских "добровольцев"  печально  выделялась тогда  своеобразная
фигура  некоего  Жеребцова.  Это  был  тринадцатилетний  хулиган  из  бедной
городской семьи, отбившийся от рук. Когда в город пришли белые он поступил к
ним добровольцем.  Для  него  это был выход из трудностей жизни, и он в силу
своего характера, представлял войну как легкую и приятную прогулку. Он верил
в то, что скоро окажется с белыми в  Москве и  "выйдет в люди" (как и почему
это было второстепенно). " В Москву мы приедем  на подводах или в теплушках,
а может быть и на белых конях,  -  говорил он,  - а обратно  нас  повезут до
дома,  в вагонах первого класса, на крахмальных простынях". Но прошло совсем
мало  времени   и   ему  пришлось  испытать   трудности   походной  жизни  и
разочарования.  Он  озлобился и  разложился  больше, чем  кто-либо другой. У
него, как у меня, не было ни  белья, ни  вещей в обозе, и потому,  грязный и
неопрятный  по природе,  он развел вшей больше, чем кто-либо другой, так что
рыльские земляки запрещали ему ложиться спать близ других. Он был совершенно
"придурковатым", не предсказуемым и жестоким,  из того типа людей, которых я
встречал в  рядах Красной  армии и которых думал никогда  не встретить среди
белых.  Меня этот хулиган возненавидел лютой  ненавистью,  за то,  что я  по
своим убеждениям поступил в Белую армию. Он не мог мне простить, что я не из
Рыльска и, что  я  интеллигент, совершенно чуждый элемент для него, делю все
невзгоды рядом с ним и не особенно жалуюсь. Он не мог понять, кто я такой  и
всячески издевался  надо  мною, лез  в драку  на кулачки,  чем ставил меня в
трудное положение.  Драться с ним  я считал для себя унизительным, а если не
отвечать, он  только больше  наглел. Конечно,  его  легко  могли  остановить
другие рыльские добровольцы, но  они как земляки, скорее его поддерживали. А
тут  еще  одно  обстоятельство  обострило положение. Как-то  во время учения
поручик Андреев спрашивает меня: " Вы не родственник врангелевского премьер-
министра Кривошеина?" " Да, я  его сын", - отвечаю  я. До сих пор меня никто
не  спрашивал о семье  и  не  сопоставлял мою  фамилию  с  отцом.  Но раз уж
спрашивают нужно  отвечать  правду. Поручик был поражен. " Вот как!  А я Вас
просто так спросил, совсем не думая, что Вы  на  самом деле ему родственник.
Ваш батюшка известнейший человек и политик!" И помолчав, добавил: "  Ничего,
имейте терпение, все  восстановится, все  будет  по-прежнему!"  Я был тронут
сочувствием, но не совсем разделял его мнение, чтобы все было "по-прежнему".
Мы ведь сражаемся за Россию новую, а не ту что привела большевиков к власти.
Другой  аналогичный  случай  с  моей фамилией произошел чуть  позже, когда я
заполнял  "вопросник"  -  имя,  возраст, место рождения  и  прочее.  В графе
"сословная принадлежность" приходится написать правду - дворянин. В Брянском
особом отделе я был "крестьянин", но это спасло мне  жизнь. Оказывается, что
я  из всего взвода единственный  из дворян.  Кто-то  увидев,  что я написал,
советует: " Не пишите так, а то  если попадете к красным,  будет плохо!" Да,
мне это уже знакомо.
     Но  то, что  узналось,  что я  сын царского  и врангелевского министра,
никак не отразилось  на  моем положении. Некоторые офицеры, стали относиться
ко мне с  большим интересом, задавали вопросы об отце, его политике и работе
со Столыпиным, но я, как  и прежде, продолжал ходить  в моих рваных сапогах.
Зато  у  Жеребцова,  эта история с  моим  "происхождением",  вызвала  только
большую антипатию ко мне и  прямо скажем, ненависть. Он по своей примитивной
психологии не мог  себе представить, что "сын министра" ходит  без  сапог  и
вообще  служит рядовым на фронте, а не устроился где-нибудь в тылу на теплом
месте. А, может быть, его ненависть исходила  из  непонимания,  как дворянин
терпит и разделяет все  невзгоды  фронта с простыми мужиками? Более всего он
издевался  над моей неспособностью  и неуклюжестью в быту, а то, что он  был
куда проворней, хитрее и ловчее  чем я,  вызывало в нем страшный протест. Он
стал издеваться над  моей семьей и  мною  каждый день.  " Ну, давай расскажи
нам, каким  министром был твой отец? Может быть, над лошадьми?  Кучером?", -
язвил он и изображал жестами, как кучер правит лошадьми. Более того, он стал
говорить между  "рыльцами",  что  я  барчук,  выскочка и все вру про то, что
дворянин. Вскоре последовал случай,  который  вызвал резкое отчуждение между
мною и "рыльцами". В избу, где мы стояли, обыкновенно  приносили еду  на всю
нашу группу, пять-шесть человек. Крестьян среди нас не было,  все  горожане,
но все  имели обыкновение  есть из одной миски. Я же предпочитал черпать суп
из отдельной тарелки. Случалось  также,  что я по светской привычке  забывал
перекреститься перед обедом. На это обстоятельство обратили внимание хозяева
избы.  Мужички и бабы стали подозревать, что я еврей или сектант. А  так как
разговоры Жеребцова и его травля меня  продолжалась постоянно, то  они стали
говорить:   "   Ест  отдельно!  Не  крестится!   Точно   не  наш!"  Пришлось
перекреститься  перед  ними  и  показать  нательный  образок,  подарок  моей
тетушки. Поверили. С тех пор я стал есть со всеми из одной миски.
     Я  был  молод  и  совершенно  не  опытен  в  быту,  а  то  что касается
межсословных отношений и даже межэтнических меня никогда не занимало. Но тут
я столкнулся  с тем, что уже  наблюдал  среди красных, отношения  на  уровне
простых людей. Меня поразила  ненависть, дикость и нетерпимость  между ними.
Что уж тогда говорить о классовой вражде!  Дело в  том,  что между рыльскими
добровольцами  и  местными  мужиками  возникла  некоторая  отчужденность.  "
Рыльские" были полу-украинцы. Между собой они говорили по-русски, но с рядом
украинских  выражений:  "  у  Рыльск"  вместо "  в  Рыльск", "бачить" вместо
"видеть", никогда не слыхали  слова "щи", а только  "борщ". Они смеялись над
великорусским говором  орловских  мужиков и особенно баб,  которые  говорили
"ен",  а не "он", "откроить  хлебушка,  а не " отрезать",  дверь  "закутана"
вместо "закрыта" и  т.д. Вообще  для малороссов Великороссия  представлялась
каким-то  краем  света, почти  Сибирью.  Все  это  отражалось на  настроении
"рыльских",  отчасти даже  и наших  "сумских"  офицеров с  тех  пор,  как мы
вступили в Орловскую губернию. Отмечу еще, что  в  Упорое нам показывали как
достопримечательность  "курную"  избу. Эти  избы  строились  без  трубы, дым
выходил через дверь, низкий потолок, черный от сажи. Такие дома уже давно не
возводились и остались как " экспонаты", они были заброшены и в них никто не
жил.  Но нашим офицерам - южанам не мешало  иронизировать, по поводу местных
жителей: " Вот как здесь живут! Дикари! У нас это не мыслимо!"

     * * *
     Наш  уход  из  Упороя  совпал  с  началом  морозов.  В  дальнейшем  мои
вспоминания, вплоть  до прибытия в Дмитриев 27 октября,  перепутались, я  не
запомнил дат, ни проходов по деревням. К  сожалению, наше  отступление  было
чаще чем  продвижение.  Для моего  читателя  я  постараюсь  отмечать  только
запомнившиеся эпизоды и по возможности в хронологическом порядке.
     Итак, мы двигались близ фронта, но самого фронта не видим. Ночь, мороз,
луна  и  наша  рота  идет по  большой дороге. Мы стараемся не разговаривать,
чтобы  не  привлечь  внимания. Ротный  командир едет  на своем коне впереди.
Неожиданно  нас  обгоняют два всадника. "Здорово ребята!  Вы какой части?" -
обращаются они  к нам и не дождавшись ответа быстро скачут вперед. Но тут из
наших рядов  выбегают два добровольца и кричат ротному: " Слушайте командир,
это же два рыльских красных комиссара! Мы их знаем!" Ротный бросается вскачь
догонять  их, машет  пистолетом, кричит, но их  и  след простыл.  Почему они
появились  на  нашем  пути?  Может  это   разведка?  Ротный  возвращается  и
приказывает: "Ну-ка поставьте этих двух добровольцев в наказание под ружье!"
Среди рыльцев ропот: " За что так?! Следующий раз вообще говорить ничего  не
будем,  раз  нас за  это наказывают". " Так, что же вы во время  не сказали.
Надо  было сразу их арестовывать  или стрелять  по ним!" -  сердито отвечает
ротный. Да, он несомненно храбрый человек, но совершенно  не умеет подходить
к  людям! Ночное  продвижение  по этой  дороге сталкивает  нас  постоянно  с
разными людьми. Так через несколько часов нам навстречу попадается человек в
солдатской шинели. " Проверьте быстро этого товарища!" - приказывает ротный.
К  нему подходят два  дроздовца: " Документы!"  Тот вытягивается  в струнку,
отдает  честь,  показывает документы.  Потом объясняет,  почему  пробирается
ночью. У него все в порядке, он не красный и его отпускают.
     Уже под утро пять  человек нашего взвода  с офицером во главе  посылают
занять  сторожевую  позицию.  Идем полями, рассвет нас нагоняет и вдруг  над
нами начинает довольно низко кружить самолет. Он делает несколько облетов, а
потом  берет  направление  на  юг.  По всему  видно, что  самолет  совершает
разведку.  Но кто он? Наш или вражеский? Офицер нам говорит, что это самолет
Красной армии, у  нас на  фронте  их нет.  Всем  досадно  и горько, почему у
красных есть самолеты, а у нас нет! Почему англичане их нам не дали?
     Продолжаем  идти  весь  следующий  день,   событий  никаких,  встреч  и
неожиданностей  тоже. Уже  вечером  мы  останавливаемся  на  большой  опушке
молодого леса.  Располагаемся на ночлег, разводим огонь.  Собирая ветки  для
костра  мы натыкаемся на  труп. Широко раскинув руки, на спине лежит красный
латыш.  Стоит мороз  и  потому от  трупа никакого запаха не  исходит. Латыша
видно убили  пулей в живот, шинель и куртка в  крови.  Сапоги его уже кто-то
украл.  В кармане  у него дроздовцы находят  деревянную ложку. А  я  как раз
потерял мою. После некоторых  колебаний  беру ложку красного латыша и с этих
пор ем  из нее.  Из  темноты, на  наш  костер  неожиданно появляется человек
средних  лет. Его  рыжая борода, хитреца в  глазах, тулуп -  все карикатурно
говорит  о  том,  что  это  типично   русский  мужичок.  "   Да  здравствует
Учредительное собрание, господа офицеры!" - визгливо выкрикивает он, да  так
неожиданно, что я даже вздрогнул. " Вот  нас пугали, - ораторствует мужичок,
- что  придут  белые, будут мучить людей, ломать ребра, руки, пытать... Но я
не верил  и  говорил, что это неправда. Не  может быть,  чтобы ученый народ,
образованные офицеры, допустят это безобразие!"
     В эту ночь мне не пришлось заснуть, а пролежал я вместе с нашим взводом
и  офицерами, в  кустах  близ  дороги,  откуда можно  было ожидать нападения
красных.  Мерзну, но не это главное. Я  не спал почти  сутки. Меня одолевает
сон.  Глаза слипаются,  каждую  минуту я засыпаю.  Борюсь  изо  всех сил, но
ничего не помогает. Офицер все время толкает меня в бок, будит и сердится: "
Как Вам не стыдно.  Вы ведь  на  посту!" В какой то момент я уже не понимаю,
сплю я или нет. Так странно проходит почти вся ночь. На рассвете со стороны,
где могут  быть красные, показывается  всадник. Едет шагом в  нашу  сторону.
Трудно на  расстоянии понять,  кто он, красный или  белый?  От нашего отряда
отделяется юнкер,  адъютант ротного, и с  револьвером в руках подскакивает к
всаднику. Тот вздрагивает: оказывается, и он  задремал на коне и его вынесло
на нашу засаду. Выясняется, что он наш.
     За   время   нашего  странного   перехода,  в  нашем  взводе  случилось
пополнение. Это  два унтер-офицера  царской армии,  перебежавшие от красных.
Один из них лет сорока, русский с бородкой, другой татарин. То  что касается
знания военного  дела, они куда выше наших добровольцев.  Оба положительные,
серьезные,  но  насколько надежные? Русский, как  выясняется, уже  пять  раз
переходил от красных  к  белым и обратно. По  всему военному воспитанию  это
"старорежимные" солдаты, и к порядкам в Добровольческой  армии они относятся
довольно критично. Кстати хочу отметить здесь одну особенность выражения - "
старый режим". Оно не только для этих офицеров (и для меня), но и для многих
пожилых крестьян отнюдь не  носило порицательного значения.  Как ни странно,
даже для противного Жеребцова, это  выражение являлось  синонимом  порядка и
совершенства. "  При старом режиме было  не так!" - мы слышали постоянно.  К
сожалению, это относилось и к порядкам в Белой армии.
     За эти недели мне пришлось столкнуться с перебежчиком из Красной армии.
Он  был  начальник штаба  41-ой  советской дивизии,  а в  прошлом  полковник
царской армии.
     Его держали под арестом при офицерской роте вплоть до расследования его
дела. Подозревали, что он только потому и бежал от красных, что  его дивизия
потерпела  поражение и  ему грозил  расстрел. Меня вызвал ротный  командир и
приказал вместе  с другим добровольцем  конвоировать перебежчика.  Полковник
был   страшно  удручен  своим  арестом,  беспокоился  за  будущее.  Он   был
малоразговорчив,  но  мне все же удалось разговориться с ним и в  результате
нашей беседы у меня создалось впечатление, что он искренне  перешел к белым.
Для него это  было не простое решение, он  колебался и, конечно понимал, что
его  прошлое  будет  вызывать  подозрение  у  белых.   Но  тогда,  может  по
неопытности,  мне  было грустно и  досадно,  что у  нас так плохо  принимают
переходящих к нам ответственных чинов Красной армии.
     Другая неожиданная  встреча произошла у меня  на  стоянке  в  одной  из
деревень. Ко мне подбежал офицер в  черном, улыбается, протягивает мне руку,
радостно   здоровается:  "  Вы  не  узнаете   меня?  Как  Вы  сюда  попали?"
Оказывается,  это   тот  красный   офицер,  с  которым  я   вместе  сидел  в
Военно-контрольном пункте и который  так ловко изображал  красного  и  умело
подлаживался к  красноармейцам.  " Как,  Вы здесь оказались?  Вас  освободил
Военный трибунал?" Он засмеялся и сказал:  "  Нет, меня  трибуналу не успели
отдать. Повезли обратно для  расследования, а я  по дороге от  них  сбежал".
Насколько  у меня была почти уверенность с перебежавшим полковником, что  он
был искренен  в  своих  чувствах, так  с этим  человеком  у  меня  закрались
подозрения.  Я  вспоминал  его и  был  поражен,  насколько  ловко  тогда  он
изображал красного! А может быть он действительно большевик и хороший актер,
и  потому сумел всех обмануть. Нет, этого  не может  быть, он не подбежал бы
тогда так радостно ко мне, да и за что его арестовали красные.  Скажу, что в
те странные недели, наступления и  отката войск, на  моих глазах происходили
самые невероятные  истории перехода военных как на сторону красных, так и на
сторону белых. Трудно было понять настоящие мотивы, а порой и убеждения этих
людей.
     Несколькими  днями  позже  мы  пришли  на  станцию  Комачи.  Наш  взвод
действовал  пока  отдельно  от остальной  офицерской  роты. Именно  здесь  я
впервые за время пребывания в Добровольческой армии встретил  "пропагандный"
пункт Белой армии. У  станции стоит вагон с газетами, воззваниями, плакатами
и  прочим.  Бросаюсь  на  "белогвардейские"  газеты.  Вижу впервые  "Великую
Россию". Грустно,  что  в газете  всего один  листок и что напечатана она на
коричневой бумаге. В "Правде" и "Известиях" по четыре страницы, и печатаются
они  на  белой бумаге (51). Статьи в  нашем листке написаны  неплохо, но все
сводится к описанию отдельных героических подвигов добровольцев, что не дает
никакой  общей картины положения на  сибирском  и  других фронтах.  Невольно
сравниваю с советскими  сводками. Они правда, написаны  "условно-деревянным"
языком и понять  его может  не  всякий человек. Выражение как  " развиваются
бои" нужно понимать как  "  белые  наступают"  и многое в таком духе. Но кто
этот язык  научился понимать, может составить  себе довольно ясное и  точное
представление о линии фронта и о военных действиях, и притом на всех театрах
войны (52).
     Беру  в  руки  коричневую   листовку   нашего   "Обращения  к   братьям
крестьянам". После слащавого введения говорится,  что вся земля, захваченная
во  время революции, должна быть  возвращена ее  законным владельцам, но так
как ее  уже вспахали и засеяли, то из  урожая  одна  треть  должна быть дана
государству, вторая законным владельцам, а третья останется у крестьян за их
труд.  Я не  верю своим  глазам:  мы еще не взяли  Москвы,  нам нужна помощь
крестьян, а мы  провозглашаем,  что  землю нужно вернуть помещикам, и в виде
подачки, предлагаем крестьянам треть  урожая,  да и то  лишь на  первый год.
Какая глупость! Кто же составляет и рассылает такие " Обращения"?
     Ко  мне  подходит поручик Роденко: " Охота Вам  читать эту  гадость,  -
говорит  он. - эти  листки следует сжечь, чтобы их  никто  не  видел.  Вы не
можете  себе  представить, сколько зла они  нам причиняют.  Во многих местах
крестьяне встречают нас по-братски,  с полным  сочувствием, а  прочитав  эти
листки, стали относиться к нам враждебно" (53)
     Для  нас  было утешением  встретиться  на  станции  Комаричи  с  первым
Дроздовским  полком  во главе с полковником Туркулом. Помню,  как сначала на
станцию прибыл  дроздовский бронепоезд. Только часть вагонов этого состава и
паровоз  были  бронированы,  а  остальные  товарные  вагоны  были  укреплены
толстыми  бревнами и  мешками с  песком.  Сквозь них  в  отверстиях  торчали
пулеметы и  орудия. Вскоре  станция наполнилась несколькими сотнями  военных
Первого полка.  Бодрые,  мужественные, шумные,  веселые,  к  тому же  хорошо
одетые, с  блестящей  выправкой, они резко отличались о нас.  Со всех сторон
только и слышно  было: " Ну,  эти разобьют красных!" Вдруг  толпа  зашумела,
задвигалась  и  все закричали:  " Туркул!  Туркул"  Вот  он!"  Все бросились
смотреть  прославленного военачальника,  я  вслед  за  ними. Вижу,  стоит на
платформе  мужчина с военной выправкой, высокий,  красивый, с гордо поднятой
головой.
     Дни проходят  и мы все же постепенно откатываемся к югу. Почему, понять
мне было трудно,  так  как боев  мы не видали. Побывали снова  в Упорое. Там
случился ночной  пожар. Сгорели три крестьянских  дома, причины не выяснены.
Одни  говорили, что красные подожгли, другие, что  по  неосторожности пьяных
хозяев. В течение недели наш взвод оставался  на полустанке южнее Комаричей.
Стояли  морозы,  шел  снег.   Мы   целыми  днями  грелись  у  большой  печки
станционного здания  но, сколько ни  бросали  в печку  поленьев,  она только
чуть-чуть  нагревалась,  весь жар  вылетал  в трубу.  Ночью мы вс