е  спали на
каменном  полу,  как можно  ближе  к печке. Эти недели проходили  в каком-то
оцепенении,  в нелепых  вылазках и ситуациях. Красная конница наводила страх
на  наших  "добровольцев". Поручик  Роденко  нас всячески поучал:  "  Пехота
никогда  не должна  бояться  кавалерии,  против  пехоты она  бессильна, если
только  пехота  не поддается панике.  Испугаться  и начать  бежать - гибель.
Конница всегда  настигнет и зарубит. Нужно твердо стоять на месте и стрелять
по  атакующей  коннице. Она  не выдержит. Лошадь так устроена,  что не может
идти против огня. Шарахнется в сторону и побежит обратно". В связи с этим, я
запомнил случай, как за  одним из наших, долго  гнался красный конный, а наш
убегал  от него на  санях. Тогда везде установился санный путь.  Красный уже
совсем  его  настигал,  махал  шашкой,  чтобы зарубить,  но,  слава Богу,  у
крестьянина -  возницы была  хорошая  лошадь. Красный долго  гнался, но  под
конец отстал.
     При установившихся холодах в нашем  взводе возник большой недостаток  в
продуктах, особенно в мясе. И вот однажды меня послали в  соседнюю  деревню,
верстах в двенадцати, от места нашей стоянки, реквизировать барана. Я поехал
один,  с винтовкой,  на крестьянских  санях  вместе с возницей. Приехали  на
место и  вызвали старосту.  Он как-то  странно  и недружелюбно  посмотрел на
меня,  вздохнул,  кликнул  бабу  и  приказал ей  привезти  барана.  Она  это
исполнила, но стала причитать и укорять  старосту: " Уж это я тебе припомню,
никогда не забуду,  что ты у меня забираешь последнее. У богатых побоялся, а
у меня отбираешь".  Мне было страшно неловко, но я  исполнял приказание. Дал
бабе  расписку, что у нее был реквизирован баран и что она может получить за
него деньги  в  соответствующих  инстанциях.  Конечно,  такая  бумажка, была
"филькина  грамота"  и  за  нее баба ничего  не получит.  Из  разговоров  со
старостой я  понял, что Красная  армия очень близко,  чуть  ли  не на другом
конце деревни. Спешу уехать, начинает темнеть. Только мы выехали из деревни,
как совсем рядом услышали залпы батареи! Неужели красные? Вспоминаю случай о
красном всаднике гнавшемся за белым  в санях и невольно представляю  себя на
его  месте. Убегу ли я?  По благополучному  возвращению  рассказываю нашим о
бабе  выражавшей  свое  недовольство. Офицер  говорит  мне:  "  Не надо было
отбирать в таком случае барана". Ох, как трудно найти в этих обстоятельствах
грань справедливости! Где она? На какой середине... Хотя проходит  несколько
часов и офицер, и я, с удовольствием, вместе со всеми вкусно ужинаем жареным
бараном.
     Помню, что  прошло  несколько  дней.  Поздно вечером  нас  вызывают  на
соседний  полустанок.  Там стоит  вагон  со снарядами, а разведкой  получены
сведения, что поблизости бродит отряд красных. Есть реальная  опасность, что
они  могут  захватить или  даже  уничтожить снаряды.  Нужно срочно  оттащить
боеприпасы  на другой полустанок,  ближе к  югу. Но  паровоза нет,  а потому
приходится самим  впрягаться в вагон.  Трудность в том,  что железная дорога
вначале  слегка  идет в  гору,  а  потом - крутой подъем. Мы  впрягаем  пару
лошадей в вагон,  а сами,  всем  взводом и  с  офицерами толкаем  его сбоку,
упершись плечами. Сначала толкать  не особенно трудно, но  когда  начинается
крутой подъем, приходится напрягаться изо всех сил. Вагон движется с трудом.
У лошадей подгибаются ноги, двое мужиков хлещут их почем зря. Мне страшно на
это изуверство смотреть. Несмотря на мороз,  пот с меня течет градом, я весь
мокрый,  изнемогаю, кажется,  никогда в  жизни так  не уставал,  а  конца не
видно. Поручик Роденко нас подбадривает: " Ну, ребятки, еще немного! А ну-ка
навались!  Не забывайте, что  вы добровольцы!  Сами в армию пошли,  а потому
держитесь!" Его слова дают  нам силы, наконец мы  достигаем вершины подъема,
начинается  спуск.  Быстро  распрягаем лошадей,  вскакиваем  в  вагон  и  он
катиться уже сам. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.  Так мы и
доезжаем до безопасного полустанка.
     Наше  бесконечное  топтание  на  месте  и  даже   пячение  армии  назад
отражается на настроении бойцов. Помню  как студент-критикан иронизирует:  "
Теперь уже не  "Москва нас ждет", а скорее " Харьков поджидает". Я, конечно,
возмущен  его  словами,  ведь  я  всецело  верю в  победу,  а  сама мысль об
отступлении  к Харькову мне кажется нелепостью!  " Да, безусловно, вы можете
издеваться как  угодно. Да,  есть трудности.  Но Вы не  должны так говорить.
Этого не произойдет!" - резко отвечаю я студенту.
     От  холодов, дырявых сапог,  у меня на ногах открываются раны на ногах.
Иду  в санитарный околоток.  Фельдшер смотрит на мои ноги и молча  мажет  их
мазью, потом  перевязывает раны.  "  А  нельзя ли мне эвакуироваться  в тыл,
подлечить  ноги?" -  спрашиваю я. Мне необходимо  скорее  привезти в порядок
сапоги и одежду,  чтобы воевать зимою,  чем залечивать раны. " Вот  еще чего
захотел, - грубо отвечает  фельдшер, - из-за  каких-то ранок эвакуироваться!
Воевать надоело?" Нет, не надоело!  Но в  такой амуниции,  я  плохой  вояка.
Оглядываю медчасть  и вижу, что  рядом лежит раненный в  живот кавалерийский
гвардейский  офицер. Тихо стонет в  полусознании. Рядом с ним солдат, подает
ему воды.  " К утру умрет!" - говорит фельдшер. Это и вправду не то, что мои
раны на ногах. Мне становится стыдно.
     Среди  местного населения  тоже начался  перелом в настроениях.  Мужики
мрачно молчат, но зато бабы высказываются. " Долго ли  вы  солдатики, будете
ярмо носить?"  - говорит одна в  присутствии нескольких  добровольцев. Мы не
реагируем. Да  и что с ней делать?  Задержать, чтобы  выпороть. Так от этого
еще больший вред будет, а спорить с дурой бесполезно. Надо сказать, я  устал
уже со всеми спорить. Характерный разговор для тех недель был у меня с мужем
и женой железнодорожных будочников. Я был с ними наедине, пришел погреться в
их  сторожку, а  баба мне и говорит: " Раз  мы  уже  выбрали  начальниками в
России Ленина  и Троцкого, так нужно этого и держаться,  а  не менять  опять
власть. От этого одно разорение всем  да смерть". Тут я не  выдерживаю: "Что
ты  тетка, такое  говоришь?! Кто их выбирал, они сами власть захватили. Да и
какие они русские начальники? Ты знаешь  кто  Троцкий? Он совсем не русский,
его  фамилия  Бронштейн, он  жид! И Россия ему не нужна, тем  более  русские
мужики  и  бабы!" Мужик смотрит на меня испуганно,  а баба видно  первый раз
такое слышит. Поручик Роденко, когда у нас  возникали  споры и разговоры, (а
они были неизбежно) объясняет неудачи на фронте  и в настроениях так: "  Вот
видели, что  происходит.  Опять  "жоржики" плохо  сражаются. Опять "жоржики"
драпнули!  Оставили   Севск!  А  кто  там  сражается?  Так   это   же  Пятый
Кавалерийский корпус, под командой генерала Юзефовича!"
     К вечеру 27 октября, постоянно отступая, мы докатываемся до Дерюгина, а
потом и Дмитриева. Здесь мы соединяемся  с остальной частью нашего взвода  и
со  всей  офицерской ротой.  Узнаем  новость.  Она  нас  ввергает в  печаль.
Оказывается,  что   пять  рыльских  добровольцев,  во  главе  с   Жеребцовым
дезертировали на  сторону красных! Убежали ночью, бросив винтовки. Последнее
время  он агитировал многих, говорил при всех,  что  пора  бежать, а  то все
пропадем.  При  этом,  он странным  образом, предупреждал, что  именно  меня
нельзя оповещать о намерениях  побега. " Только ему ни слова, иначе каюк. Он
помешает",  -  говорил Жеребцов. Но почему же другие, которые все  знали, не
помешали ему?





Глава 3
МЕТЕЛЬ

     " Ну, барин, - закричал ямшик, - беда, буран!"
     А.С. Пушкин


     В Дмитриево, как только мы устроились, я улучил  минуту и пошел к моему
старому  знакомому  М., у которого  оставались мои  вещи.  Увидев меня,  они
испугались.  Вся  семья  была в  большой  тревоге:  "Беда,  что делается!  -
жалуются они. -  По домам  ходят военные, обыски всюду, отбирают вещи. Вот и
из Ваших  вещей они  забрали  большую часть. Говорят, что это военные вещи и
они  принадлежат армии, мы не имеем  права их держать. Мы им  объясняли, что
это  Вы, "дроздовец", показывали записку Вашу,  но они и слышать не хотели".
Правда ли все это? Подумал я. "Да кто же их забрал?" - спрашиваю. - "Поручик
из комендантского  управления". -  "  Ну, так  дайте мне  хотя  бы  то,  что
осталось".  - " Сейчас трудно, они спрятаны.  Приходите завтра, мы их к тому
времени  вынем".  Что  поделаешь,  приходиться  подчиниться  столь  странной
просьбе. Не везет мне, видно, с моими вещами. На следующее утро, 28 октября,
новое распоряжение: офицерская рота  уходит в северном направлении. То  есть
ближе к  фронту,  а  второе отделение нашего взвода  остается  в  Дмитриеве.
Значит  я и еще четыре добровольца, во главе с  офицером, поручиком Карповым
будем проводить мобилизацию в Дмитриеве.
     Как   нам  и  было   предписано,  являемся  сначала   в  "Комендантское
управление". Небольшой двухэтажный каменный домик на главной  улице. У входа
с  надписью  "Комендантское  управление  гор.  Дмитриева",  стоит часовой  с
ружьем. Входим. За столами сидят военные и что-то усердно пишут. Словом, все
в   порядке  и  спокойная   обстановка.  Двое   мальчишек  оборванцев,   лет
десяти-двенадцати,  в дырявых сапогах,  снявши  шапки,  просят у  коменданта
поступить добровольцами на фронт. Тот смотрит на них пристально и говорит: А
одежда у вас есть? Сапоги есть?" " Нет, - отвечают те, - да ведь выдадут!" -
"  Ах,  так!  Вы значит, только ради сапог  поступаете.  Это не годится, нам
такие не  нужны. Убирайтесь  вон!"  Юные "добровольцы"  поспешно  смываются.
Обращаясь к нам  комендант  говорит:  "  Прими их,  получат одежду, сапоги и
завтра же убегут! У нас уже были  такие  вояки". Мы стараемся из разговора с
комендантом,  выяснить  обстановку и  настроения  в  городе.  В  результате,
поручик Карпов договаривается с ним  относительно обеда для нашей группы,  и
мы уходим.
     Как  только мы  начинаем проводить мобилизацию,  то  скоро убеждаемся в
малой   продуктивности  этого  занятия.  Сначала  мы  действовали  следующим
образом. Идем всем нашим отрядом по улицам  и  когда встречаем молодых людей
"по-городски" одетых (вроде местной интеллигенции), останавливаемся, говорим
с ними  и предлагаем записаться к нам в  армию. Никто прямо не отказывается,
но  почти все придумывают  различные предлоги.  Одни говорят,  что  им нужно
собрать вещи,  другие, что есть  незаконченные дела, третий болен,  а кто-то
говорит, что  должен подумать и не может так сразу решить. Мы, тем не менее,
записываем все  фамилии и просим явиться  на  следующий день к девяти  часам
утра в комендантское  управление. На улицах мало народа, а  потому встречных
прохожих мы спрашиваем, где живут молодые  люди призывного возраста.  Многие
отказываются говорить  с  нами, кое-кто  называет имена и  адреса.  Начинаем
ходить по домам  и для  большей эффективности разделяемся  на две группы.  В
моей  двое: я  и  один доброволец.  В  домах  мы встречаем  ту  же  картину.
Принимают любезно, охотно разговаривают, но придумывают те или иные предлоги
для  уклонения  от  мобилизации.  Хотя прямо  никто  не  отказывается,  чему
удивляться не приходится. Ведь в момент колебаний и  неудач на фронте,  вряд
ли можно ожидать нового наплыва добровольцев, (подлинные уже давно поступили
в  армию). В  одном  из домов  нам  сообщают:  "  Красные на  вокзале!"  Нам
представляется это  невероятным но,  тем не  менее, на сердце тревожно. " Не
может быть, - говорим мы, - откуда им взяться! Кто вам сообщил об этом?" - "
Да один  молодой человек их  там видел  или об  этом  слыхал. Мы решили  вас
предупредить". Мы не придали значения этим словам, а зря.
     Время до обеда  проходит быстро,  когда  бывший со мною доброволец идет
справляться,  когда  будет  нам  роздана  горячая  пища.  Я остаюсь  один  и
прохаживаюсь  по  улицам.  На  площади  довольно большой  базар. Бойко  идет
торговля,  мясом,  хлебом, овощами, разными  продуктами.  Вспоминаю недавний
базар  большевицкого  периода, когда  нельзя было  купить куска хлеба, и шла
спекуляция всем за огромные деньги.
     Захожу  в  какую-то  мастерскую. Посетитель мирно беседует с хозяином о
разных  житейских  делах.  Ему   на  вид  лет  сорок  пять,  одет  добротно,
по-зимнему, а на ногах хорошие высокие  сапоги  бело-желтого  цвета. "Вот бы
мне такие", - мечтаю я про  себя. " Какие у  Вас хорошие сапоги!" - говорю я
этому человеку. " Да, они замечательные. Из свиной кожи, теплые, легкие и не
промокают зимой", - отвечает  он мне. Мне хочется сказать ему: " Отдайте мне
Ваши сапоги.  Вы живете мирной жизнью,  купите  себе другие, а мне  в рваных
воевать больше нет сил!" Думаю, сказать или нет? Но так и не решаюсь.
     Вдруг  слышится  сигнал тревоги!  "Красные!" - как молния передается из
уст  в уста.  Выбегаю из мастерской на площадь. Базар мгновенно опустел.  Ни
торговок, ни продуктов, одни пустые столы.  Я тоже один - ни добровольца, ни
поручика Карпова не  видно. Искать  их  времени нет,  да  и неизвестно  где.
Первая мысль, которая у  меня возникает, зайти к М., и забрать мои вещи. Дом
его  в  направлении  вокзала,  спешу   туда.  Прохожу  мимо   Комендантского
управления. Окна и двери настежь распахнуты, нет часового  у входа и дощечка
с надписью, пропала. Успели уже все убежать (54).
     Навстречу  мне  попадаются   группы,  в  несколько   десятков  человек,
отступающих  наших  солдат  и  офицеров. Идут  быстро,  в  беспорядке,  лица
озабоченные, напряженные. " Вы почему идете в этом направлении? - спрашивают
они меня. -  Красные  уже на вокзале!" Иду дальше,  отступающих все  больше.
Какой  мне смысл  из-за вещей попасть в руки Красной армии? Видно не суждено
мне их  вернуть.  Слишком  большой риск для жизни.  От волнения я путаюсь  в
дороге  к  дому  М.,  поворачиваю  обратно  и  присоединяюсь  к  отступающим
дроздовцам.  Все они из нашего полка, но  есть и из  других  рот. В толпе, я
слышу  рассказы о  том,  как красные напали  на  наши позиции, к  западу  от
вокзала,  по дороге  на  Севск. "  Утром  у них был какой-то праздник,  пели
песни,  слышно было,  как  произносили речи, кричали  "ура", -  рассказывают
солдаты. -  Потом они бросились  в  атаку,  их  было  очень  много. Наши  не
выдержали и  побежали,  стали отступать к  городу. Жаль полковника. Он у нас
тучный, да  еще в тяжелой шубе,  запыхался, не смог бежать. Видно было,  как
поднял руки,  говорит:  "Сдаюсь,  товарищи, пощадите,  не  убивайте!" Но, не
тут-то было! Подняли  его  на штыки, кричат:  "Золотопогонник!" Ах, как жаль
его, хороший был человек, а помочь ничем не могли, сами спасались".
     Я вместе со всеми выходим из города на дорогу в  направление Льгова (на
юг!).  Мне  трудно  поспевать  за  отступающими.  Подошва на  правом  сапоге
совершенно отлетела, остался только кусочек на пятке. Ступаю босою ногою, от
камней  и обледенелой  земли  из  ран сочится кровь. Больно,  но  когда нога
подмерзает, то боль утихает. На пороге  одного из домиков вдоль дороги стоит
молодая  женщина с бледным  грустным лицом, на  голове белая шерстяная шаль.
Она  зовет меня:  " Здесь один из ваших оставил две ленты патронов. Возьмите
их". Протягивает их мне, а у меня уж без того  две ленты через плечо, я  еле
иду, изнемогаю.  Благодарю  ее и  отказываюсь.  Не могу, не в силах. Женщина
огорчена и с грустью в голосе произносит: " Почему вы нас бросаете, уходите?
Мы только при  вас зажили,  а теперь придут красные, всех нас убьют.  Мы все
погибнем!"  Я сам чуть  не плачу, мне стыдно. " Не  смогли мы удержаться, не
было сил, но может быть, мы еще вернемся", - отвечаю я  ей. "  Но нас уже не
будет в живых",-  говорит  она.  Присоединяюсь  к шестой  роте  отступающего
полка, говорю офицеру: " Я  проводил мобилизацию  в Дмитриеве, потерял связь
со своими, могу я быть при вас, пока не найду своей части?" " Пожалуйста!" -
отвечают мне.
     Верстах в  двух-трех от города дорога  делает поворот  и поднимается  в
гору. Оттуда открывается вид  на Дмитриев и на вокзал. " Сейчас нас  заметят
красные и обстреляют, - слышу  я кругом.  Однако кроме одной пули на излете,
которая с жужжанием впилась в землю в нескольких шагах от меня - никто в нас
не стреляет. Продолжаем  отходить. Почему, спрашиваю  я себя, что случилось,
неужто  нельзя дать отпор красным (55). К вечеру  входим в деревню, ночуем в
нетопленой избе. Сплю тяжелым сном. Нога оттаивает и начинает болеть.
     На    следующее    утро,    29    октября,    отступление   как   будто
приостанавливается. Шестая рота получает предписание двигаться вперед, но не
прямо на  Дмитриев,  а правее его,  то есть в северо-восточном  направлении.
Перед  нами движется наша батарея. Часа  через два достигаем  лощины, дорога
круто спускается  вниз, но  с другой стороны оврага видим, как нам навстречу
спускается другой поток  людей и  подвод. Идущая  перед  нами батарея  круто
заворачивает назад. Мы тоже поворачиваем назад. Оказывается, впереди крупная
неудача. Погибла дроздовская батарея, четыре орудия захвачены красными.
     С этого момента начинается настоящее отступление!(56)
     По дороге тянутся длинные линии подвод, на них наши войска. Почти никто
не идет  пешком, только я  потерявший  связь с шестой ротой, не могу  за ней
поспеть,  вынужден продолжать идти пешком.  Стоит  небольшой  мороз,  дорога
подмерзла,  но  снега  на полях  еще нет.  Тем не  менее  всюду  установился
исключительно  санный  путь.  Севернее, в  Орловской губернии, уже настоящая
зима. По  заледенелой дороге  движется линия саней, в каждой 50-100.  Иногда
правят  крестьяне, но большей частью  сами добровольцы. Многие идут  рядом с
санями, а кто  и едет.  Лошади то пускаются  рысью, то  тянуться  шагом. Мое
положение трагическое;  и за  пешими не могу поспеть, а за  санями тем паче,
(когда лошадей  пускают рысью), и говорить нечего. Я непрерывно отстаю. Сани
все время обгоняют меня. За  каждой  группой интервал  в сто-двести саженей,
потом другая  группа саней. Вся эта кавалькада проносится мимо меня. А я еле
плетусь. Кто же в хвосте этих саней и  пеших? Красные!  Я  чувствую, что они
захватят  меня!  Я сознаю, что  погиб и близок к отчаянию, но быстрее идти у
меня нет сил. Господи, пошли мне силы!(57)
     Догадываюсь, правда,  через  некоторое  время самому  садиться в  чужие
сани,  когда начинается  движение рысью, выбираю,  где поменьше народу и где
возница крестьянин,  он прогнать не посмеет. На меня, как  не относящегося к
их  части, косятся, но в общем никто ничего  не говорит. Каждый  занят самим
собою. Но ноги мои  болят все больше, сил совсем уж нет, а хвост колонны уже
близок. В моем  горе  я взываю к Богу о помощи, и БОГ, как  всегда,  СПАСАЕТ
МЕНЯ!  Меня замечает отступающий  на санях дроздовец. "Ты кто? Дроздовец?" -
спрашивает он меня. " Да, - отвечаю я, - вот отбился от части,  еле плетусь,
ноги  в ранах...". " Так садись  ко мне, поедем вместе, будет лучше вдвоем".
Благодарю его, с радостью влезаю на сани. У него прекрасная лошадь,  и мы не
только не отстаем, но скоро обгоняем всех и устраиваемся впереди отступающей
колонны.
     Мой  неожиданный, посланный  Богом,  спаситель,  тоже отбился  от своей
части. Теперь он стремится попасть во Льгов, отдохнуть там, обмундироваться.
Это в  общем совпадает с моими планами. Я думаю, что во Льгове,  мне помогут
связаться  с  моей  частью. В  штабе  наверняка,  есть сведения расположения
войск,  а  главное  я  смогу  сменить  сапоги  и  найти  теплую  одежду.  Мы
разговорились с  моим спутником,  много  обсуждали  положение на фронте.  Из
разговора с ним я понял, что он не  "интеллигент", а  солдат  старой армии и
давно  в  Добровольческой  армии. У  него душа  болела за Россию  и  он  как
"бывалый человек" довольно реально описал мне  наше положение на фронтах. Он
говорил, что белые потерпели крупнейшее поражение и  мы полностью отступаем.
Все дело в то