ских
полков Добровольческой армии. Во  время конной атаки он  был  оглушен ударом
шашки по голове, упал  на землю  без сознания и был подобран в окровавленном
виде большевиками. Они сразу поняли, что это не мобилизованный, а  настоящий
доброволец.  Поэтому и  послали на доследование в Особый отдел. С ним у меня
завязалась настоящая дружеская беседа. Была  ли она откровенной до конца, не
знаю.  Он  мне  рассказывал,  почти  шепотом, чтобы  никто не слышал,  много
интересного о Белых,  но что он настоящий доброволец, он не говорил, а я его
не спрашивал. При всей откровенности наших бесед, я все-таки не говорил ему,
что стремлюсь  к Белым, но по сердцу, я  чувствовал, что мы  хорошо понимаем
друг друга. Он много и с любовью говорил о Белой армии, но опять  же в нашем
положении не переходя грани осторожности.
     Ежедневно  вызывали двух человек  подметать  пол на площадке  лестницы,
рядом с  нашим  залом. Вот  и  отца Павла  дошла  очередь.  " Длинногривого,
длинногривого! - закричала хулиганы. - Пусть поработает!" Батюшка смиренно и
беспрекословно вышел подметать площадку. Мы с ним сблизились за наше сидение
в Брянске  и много  говорили  друг с другом. Он  мечтал, если его освободят,
вернуться к себе в Снагость, хотя бы  пешком. " Но как я смогу перейти линию
фронта?" - недоумевал он. " Кто знает, может быть, к тому времени фронт  сам
перейдет сюда?" - отвечаю я.
     Как раз  на  следующий день, после о. Павла и меня  назначили подметать
пол  на площадке. Дали в  руки метлу. Я стал энергично подметать, но  больше
подымал  пыли,  чем  дело  делал. Наблюдавший  за мной солдат, заметил это и
попробовал сначала меня учить, но без успеха. " Видно, ты никогда в жизни не
подметал пола, -  сказал он мне раздраженно. - Сидел бы спокойно,  а то нет,
лезешь  все не по  делу". Слышу, как  тот же караульный при мне рассказывает
своему красному товарищу: " Повели  мы  на  расстрел  генерала. Монархист, у
него мы нашли  три  пуда погромной  литературы (уже  тогда, подумал  я).  Не
разговаривает, только повторяет нам "Что делаете? А если делаете, то делайте
быстро!" Проводим его мимо церкви. А он крестится! С чего ему крестится, все
равно ему конец, не спасет Бог. Неужто сам того не понимает?"
     В этот момент на площадку, которую  я подметал, привели два-три десятка
пленных солдат.  Все они  бывшие  красноармейцы, попавшие в плен к  Белым  и
зачисленные их в  армию, но опять взятые в плен Красными. " У белых плохо, -
говорили они мне,  чуть что, порют шомполами. Вот мы и переходим к красным".
" А к  белым как вы перешли?" - спросил я. " Мы к белым  не  переходили, они
нас забрали в  плен", - испуганно встрепенулся пленный. Сколько во всем этом
было неправды и сколько приспособления к обстоятельствам, сказать  трудно. У
белых  они  пробыли три недели. Их не  посадили  вместе с нами,  как  белого
кавалериста, но держали на  более свободном положении, хотя и под арестом. А
беседа моя  с Кириллом Дюбиным ни к  чему не привела. Непроницаемый человек.
Рассказывает, как он  участвовал во  Всеукраинском съезде  советов,  но кому
сочувствует, не поймешь.
     Как я  узнал,  за время  моего заключения, у  Красных  была тогда такая
система по отношению к пленным, которые побывали у Белых.  Большевики делили
их  на  три  категории:  1)  Мобилизованные, сдавшиеся  в  плен.  Их  вскоре
зачисляли в Красную армию.2) Бывшие красноармейцы, попавшие в плен к Белым и
вновь  взятые в плен Красной армией. К  ним относились строже  и производили
расследование,  при каких условиях  они  попали в  плен к белогвардейцам. Не
перешли ли  сами? 3) И, наконец, заядлые белогвардейцы, их сажали  в  Особые
отделы и, вероятно, ликвидировали, если не расстреливали на месте.
     Знаю,  что  наших  мужичков  из  Снагости  били  при  допросах,  пугали
расстрелом.  Значит,  не всех  так "корректно"  допрашивали,  как меня  (мне
говорили "Вы" и ни разу не называли "товарищем").
     На  третий день  моего  заключения  в  Брянске  к  нам  привели  группу
арестованных из  брянской  чрезвычайки.  Как  выяснилось,  в  минувшую  ночь
чрезвычайка расстреляла 45  заложников, находившихся вместе с ними в тюрьме.
По России в эти дни прокатилась огромная волна расстрелов. Дело в том, что в
Москве,  в месте заседания  ЦК коммунистической партии была заложена  бомба.
Она взорвалась, и при  этом было убито несколько  десятков  человек. Об этом
писали  советские газеты (23).  В  отместку,  большевики произвели  массовые
расстрелы заложников по всей территории России.
     В Брянске в  качестве заложников  держали местных  "буржуев", купцов  и
видных лиц; некоторые из них сидели в тюрьме уже долгие месяцы  и совершенно
не ожидали  того,  что  с  ними случилось.  " Среди расстрелянных  был  один
местный богатый  человек,  -  рассказывал  нам, весь  потрясенный,  один  из
переведенных  к нам из чрезвычайки,  - он  такой  был всегда жизнерадостный,
всегда  бодрый. Он  нас  всегда  утешал, успокаивал  и уверял,  что  все  мы
вернемся  скоро домой. Он с вечера еще ничего не знал,  а ночью его с другом
неожиданно забрали,  увели и  расстреляли. Это так ужасно!  Вчера с ним  еще
шутили, разговаривали,  а  сегодня  он уже расстрелян!" Известия  о массовых
расстрелах ширятся и потрясают всех. Я начинаю думать, как бы красный террор
не  перекинулся и на нас в этом  зале. Будут  косить  без разбора. Говорю  о
своих опасениях  одному из заключенных. Но его  реакция меня удивляет:  " Да
что  тут  общего?  Там буржуи,  контрреволюционеры,  а мы  честные советские
служащие. Что тех расстреляли, это правильно, хорошо,  так им и надо,  но на
нас это не отразиться. Нас ведь не обвиняют в контрреволюции?!"
     Так прошло три дня. Читаю московские газеты, их можно заказывать вместе
с    продуктами   на   базаре.   Вижу:   у    Белых   большие   успехи    на
Льговско-Дмитриевском фронте. Быстро продвигаются вперед и,  если  будет так
продолжаться,  они  скоро займут  Дмитриев, потом Селино, что  может  сильно
осложнить мое положение,  начнутся проверки,  письма и  запросы в Москву.  В
общем, вряд ли мой переход к Белым осуществиться, как я задумывал, вероятнее
всего меня в ближайшее время здесь расстреляют.
     С  такими мыслями я тогда  пребывал,  и  потому  для  меня было  полной
неожиданностью,  когда  на  пятый  день моего заключения,16  сентября,  меня
вызвали на допрос. Опять  ведут по  разным лестницам, закоулкам и коридорам.
Вводят  в комнату,  где за столом сидит  человек  лет сорока пяти  с красным
одутловатым лицом. На нем военный китель. Видно более важный, чем мой первый
следователь.  Сажусь  перед  ним на стул.  На  столе у него мои документы  и
карта, которую  он как будто  рассматривает. Я  сразу пытаюсь ему объяснить,
откуда эта  карта, но он меня обрывает: "  Оставьте, карта не имеет никакого
значения.  Мы  рассмотрели Ваше  дело и видим,  что Вы  были  арестованы без
всякой причины и неосновательно. Прошу Вас, не обижайтесь на нас. Вы знаете,
наши красноармейцы на фронте возбуждены, волнуются, раздражены. Это понятно,
но на  нас  Вы  не сердитесь,  как  говориться по пословице: " От сумы  и от
тюрьмы не отрекайся!" Сегодня Вы будете свободны". Я не верю своим ушам. Что
это - действительность или сон? Стараюсь быть сдержанным и говорю: " Раз все
благополучно  кончается,  сердиться не  буду,  но  красноармейцы  на  фронте
действительно выходят из себя" Прощаюсь и, меня выводят с солдатом за дверь.
Голова моя идет кругом. Я как говорится " лечу на крыльях ветра".
     Возвращаюсь  в  нашу  общую  камеру-залу и  в первый  момент  ничего не
рассказываю  о  происшедшем.  Через некоторое время, меня опять гонят  мести
пол. " Меня  сегодня выпускают", -  возражаю  я. "  Ну и что  же, - отвечает
караульный,  -  выпускают  вечером,  а  сейчас  иди,  подметай".  Приходится
подчиниться. Мои слова о выходе на свободу вызывают сенсацию. Одни радуются,
сочувствуют,  другие  завидуют, удивляются и возмущаются: "  Как  это такого
явного шпиона с картой, освобождают! А мы  здесь сидим,  вообще ни за  что".
Как мне  становится известным, собирались даже  подать  письменный  протест,
тюремному начальству. Хожу по зале и думаю: как это могло произойти? Правда,
против меня не было никаких улик, но  ведь они  должны были навести  справки
обо мне в Москве. Иначе как  могли доказать, что я чист.  А если в тогдашнем
хаосе не могли ничего узнать, то просто поверили моим рассказам. Более того,
ни  следователям, ни "красным  кубанцам", не пришло в  голову,  что  я  хочу
перейти  фронт к Белым.  Единственное  объяснение  всей этой  неразберихи  и
произволу, что в брянском  особом отделе засели тайные  белогвардейцы, и они
меня  освободили. На  днях  я  подобном  случае читал  в  газете,  что белые
проникли  в  курское  ЧК,  помогали  там контрреволюционерам,  но  потом  их
раскрыли.  Может быть  и здесь так?  Ведь, как не  скрывай  мою историю, под
"командировку", а потом "за солью", мне не верится, что можно так, просто не
проверив  меня отпустить.  Мне всегда казалось, что и в манере говорить и  в
облике моем, было много подозрительного. То, что называется, за версту несло
"недобитком" и буржуем.
     Часы проходят, но никто за мною не приходит. Начинаю нервничать. Неужто
меня  обманули? Наконец в пять часов меня вызывают. Наскоро прощаюсь с отцом
Павлом. Караульный ведет меня опять по лестницам  и приводит в совсем другую
комнату, чем та, где меня допрашивали. Долго там жду один. Начинает темнеть.
Наконец приходит служащий, зажигает свет, долго выписывает что-то из толстой
книги. " Прошу дать мне свидетельство, - говорю я ему, - что я был арестован
без  основания, просидел  две  недели,  освобожден  и  могу  продолжить свою
командировку". Служащий настукивает на машинке следующую бумажку: " Такой-то
был  арестован такого-то  числа, освобожден Особым отделом  14-ой  армии  по
отсутствию   состава  преступления.   Разрешается  поездка  в  Дмитриев  для
исполнения  служебных  обязанностей". Потом  он  мне возвращает  документы и
карту. Я не хочу ее брать. " Она мне не нужна", - говорю я. " Нет, она Ваша,
берите!" - настаивает служащий. Чтобы  не заводить спора, беру. Возвращают и
отобранные  деньги,  но вместо пятисот керенок дают  на  эту сумму облигации
займа Временного Правительства,  которые ничего не стоят. Это надувательство
и  обман!  Я мог  бы протестовать,  но  молчу, чтобы ни на  одну  минуту  не
задержаться здесь. Скорее из тюрьмы на волю!
     Караульный ведет меня на  тюремный  двор к  выходу.  Вижу  как  один из
красных офицеров бронепоезда, (тот, кто отбивал чечетку) колет  под надзором
дрова. Увидев  меня, распрямляется  и  скорее  с  грустью произносит:  " Эх,
бывают же на свете счастливые люди!" Меня доводят до ворот, дальше солдат не
идет. Прохожу мимо часового, который не обращает  на меня никакого внимания.
Я на свободе!


Глава 6
Снова на ЮГ

     Казак на север держит путь,
     Казак не хочет отдохнуть.
     А.С.Пушкин. "Полтава"
     ( Вместо "север", в моем случае, нужно читать "юг")


     За воротами тюрьмы я окунулся в ночь, дождь и ветер. Очень  холодно и я
устал.  У  меня  мелькает  мысль:  бросить  все  и  вернуться  в  Москву,  в
Весьегонск. Там, по крайней мере,  в  помещениях тепло. Мгновение малодушия,
сразу сменяется твердой  решимостью немедленно продолжать свой путь на Юг, к
Белым! Быстрыми  шагами  направляюсь  к  вокзалу, до которого,  как узнаю от
прохожего, три версты.  Но я решаю избавиться от этой злосчастной карты, раз
и  навсегда. Рву ее на мелкие  кусочки  и  бросаю  в  канаву.  Продолжаю  по
каким-то пустырям, под ветром и дождем, двигаться к вокзалу. Вскоре в ночной
тьме вижу его огни. На станции на путях стоит поезд. Думаю,  что он  идет на
юг, влезаю в освещенный вагон. Много народу, шумно. Публика с вещами, скорее
интеллигентная,  не мужики. " Пожалуйте, пожалуйте!  - говорят мне. - Вместе
поедем до Москвы. Будет веселее!" " Как до  Москвы? Разве поезд  идет  не на
юг?" -  удивляюсь я. " Да нет, он идет  в Москву". Оказывается,  поезд везет
советским  служащих и  коммунистов,  эвакуированных с юга ввиду  наступления
белых.
     Опять приходит на ум: остаться в теплом вагоне и поехать в Москву. Но я
отбрасываю соблазны и  говорю соседям, что  у меня командировка,  и я должен
попасть в Дмитриев. Все, конечно,  удивляются,  как это может быть, что всех
оттуда отправляют в безопасное место, а я еду. Во  избежание лишних вопросов
поскорее ухожу  из вагона. Выясняю,  что действительно в  южном  направлении
поезда не ходят, кроме воинских  эшелонов, но на них посторонних  не  берут,
даже  с   командировками.   Нахожу  все  же  воинский   эшелон,  теплушки  с
красноармейцами. Обращаюсь  к какому-то  начальнику, говорю  ему, что у меня
срочная командировка,  прошу  пустить в поезд. Нет, строго запрещено,  брать
кого-либо. Эшелон, вот-вот  тронется.  Что  делать? И  тут  я вижу как  двое
рабочих, а может железнодорожников, забираются  на  буфера  между  вагонами.
Залезаю и я.  Поезд тронулся. Еду на буфере. Навстречу хлещет ледяной ветер,
дождь обжигает лицо. Замерзаю,  особенно руки,  еле держусь на  буфере,  так
ехать дальше  трудно. Когда же кончится  это мучение! Через  три  часа поезд
останавливается на разъезде. Слезаю с буфера и  влезаю  в  первую попавшуюся
теплушку, где немного людей. Солдаты мало обращают  на меня внимания, ничего
не  спрашивают. Поезд  долго  стоит,  потом  дергается и  движется. Так  я и
остаюсь в этой теплушке,  окруженный красноармейцами. Меня никто ни о чем не
спрашивает.  Видно,   что  всем   этим  солдатам  не  до  любопытства,  лица
напряженные  и  усталые.   По   надписям  по  вагонам  вижу,   что   эшелоны
перебрасываются  с  эстонского фронта через Брянск на  юг в  направлении  на
Дмитриев. Незадолго до  этого, большевики  заключили перемирие с Эстонией и,
очевидно,  стали перебрасывать освободившиеся  войска на  юг против Деникина
(24).
     Одноколейка Брянск-Дмитриев-Льгов была забита воинскими  эшелонами, так
что, подходя к разъезду, поезд стоял по  пол  суток, чтобы пропустить другой
эшелон. Я это  скоро понял, а поэтому  быстро перебирался  в поезд,  который
уходил  первым. Таким  образом, я поменял три-четыре раза  эшелоны, и каждый
раз смело забирался в теплушки  к солдатам.  Никто  из них, меня ни о чем не
спрашивал. Воспринимали мое появление, как нечто обыкновенное. Красноармейцы
были эстонцы и латыши, народ, как мне показалось, мрачный и неразговорчивый.
Между собой они говорили на своем языке, а со мной вообще никак.
     Главная проблема была - чем питаться? Когда поезда стояли на разъездах,
красноармейцам выдавали хлеб, они получали горячий обед из походной кухни, и
приносили себе суп  в котелках. Но мне просить  у них еду было опасно, сразу
обратишь на себя внимание. Замечаю, что когда солдаты носят в своих котелках
суп в свои теплушки,  у них выплескиваются на землю картофелины. Хожу взад и
вперед по платформе, подбираю их и ем, но чтобы насытиться, этого мало.
     На третий  день,  18  сентября, подъезжаем  с  утра  к станции Брасово.
Выясняется,  что  до вечера поезд  не тронется.  Тогда  я  решаюсь  пойти  в
ближайшую деревню, может быть, мне удастся раздобыть  немного хлеба. Вхожу в
ближайший дом и спрашиваю у хозяйки, нельзя  ли купить хлеба.  Она  дает мне
большой  ломоть и  говорит:  " Да ведь  вам  уже  раздали  всем  хлеба". Она
принимает  меня  за солдата, ими полна деревня, все они  расквартированы  по
домам.   "  Нет,  мне   не  раздавали,  -   стараюсь,  объяснит   ей,  -   я
железнодорожник, в  командировке". "  А вот и мой постоялец возвращается,  -
она  имеет  в  виду  расквартированного  у  нее красноармейца,  -  он  такой
говорун!" - добавляет она. Поспешно решаю уходить, но  на пороге сталкиваюсь
с  ним.  "  А,  товарищ,  какой  роты?"  -  спрашивает он  меня.  "  Нет,  я
железнодорожник, тороплюсь,  наш эшелон уходит", -  бурчу в ответ. Скорее на
станцию.  Здесь  у   меня   происходит  странное  знакомство.   Довольно  не
определенная   личность,   вероятно,  какой-то  служащий,  одет   в  шинель.
Разговорчивый.  Выясняется,  что   он  из-под  Дмитриева,  там,  где  сейчас
поблизости проходит фронт. Он возвращается к себе,  торопится, не знает, как
удастся  попасть  домой,  готов  хоть  пешком  идти.  Словом  намеренья  его
совпадают  с  моими.  Думаю даже сговориться  идти  вместе  с ним, он  знает
местность, но воздерживаюсь.
     Под  вечер  выходим  с ним прогуляться  вдоль железнодорожного полотна,
широкая проселочная дорога  идет рядом.  Проходим саженей сто до  шлагбаума,
где эта  дорога пересекает железную.  Вижу,  что с запада навстречу нам едет
обоз. Мы  остановились. Шедший  рядом  с  передней подводой военный,  увидев
меня, восклицает" "  Вот это встреча! А ты как здесь? Тебя ведь арестовали?"
Узнаю и я его, это тот красный "унтер", вместе с которым  мы  ехали в вагоне
из Льгова в  Коренево.  Видно до  него дошли  слухи о  моем  аресте.  Достаю
бумагу, документы,  рассказываю,  что  мой арест был  безосновательным,  что
Особый  отдел  все рассмотрел и,  меня  выпустили.  Читает  мою  справку  об
освобождении,  но  не  понимает: "  Так  зачем  ты  туда опять идешь? Там же
отступают!". С  запада доносятся  раскаты  канонады. "  Никуда я не  иду,  а
просто  прохаживаюсь перед станцией.  Вот  мой  спутник  тоже  со мной. Ждем
поезда". Это была полу правда, но она его  убедила. " Унтер" продолжает свой
путь рядом с обозом.
     "  Что  он к Вам  придирался?" - с удивлением спрашивает меня мой новый
знакомый.
     "Пустяки, он дурак и лезет не в свое дело, - отвечаю я, - Я ему показал
документы, он  и  отстал. Все стали подозрительными". " Да, - отвечает он, -
нужно держаться осторожно. Как бы не попасть в историю".
     На станции  идет спор  между красными и несколькими железнодорожниками.
Красноармейцы кричат и  требуют  немедленной отправки поезда. Приказывают  и
угрожают  оружием,  а  те  говорят,  что  нет  паровоза.  "  Вы,  предатели,
саботажники! Вы, железнодорожники, нам помогать обязаны, -  кричит солдат. -
Вы, что не понимаете, за что мы боремся? За ваше будущее!" " Да  не можем мы
дать  сейчас паровоза. Его пока нет, - отвечает железнодорожник. И помолчав,
добавляет:  " А за что идет война, мы понимаем". Наконец, поздно вечером наш
эшелон трогается. Забираюсь в теплушку и засыпаю.


Глава 7
Самый долгий день - 19 сентября 1919 года

     Господи, я верую,
     Но введи в Твой Рай
     Дождевыми стрелами
     Мой пронзенный край!
     С.А. Есенин

     На рассвете наш  эшелон  подошел к последнему разъезду между  станциями
Комарчи  и Дерюгино  и стал разгружаться.  Красноармейцы повылазили из своих
теплушек. Быстро были разгружены разные повозки, выкачены  орудия,  и вскоре
весь  отряд  покинул  полустанок  и  направился  в  восточном направлении  в
соседнюю деревню.
     На станции, вокруг обсуждают: " Как быстро и без криков выгрузились эти
латыши.  И  уже  дальше пошли.  Не то,  что наши!" Выясняется,  что  никаких
поездов  далее на юг  не предвидится. Значит нужно идти пешком до Дмитриева,
ждать  бессмысленно и  опасно. Спускаюсь на  рельсы и шагаю  по  шпалам.  До
ближайшей  станции  Дерюгино,  десять  верст,  а  оттуда  еще пятнадцать  до
Дмитриева.  Вокруг  меня не  души.  С обеих сторон дороги желто-  золотистый
осенний  лес. Ночью был сильный мороз, вся  трава  белая, в инее, побелели и
листья  на  деревьях,  но под лучами  восходящего  солнца  иней таит.  После
стольких  дней  дождя  и ветра опять  чудная солнечная  погода.  Тем  лучше.
Наконец  дохожу  до  Дерюгино.  На  станции  и  на площади  перед  ней полно
красноармейцев,  около  ста  человек. Одни  сидят, другие ходят,  видно ждут
отправки  куда-нибудь.  Пока я  шел по  шпалам,  меня  обогнало два товарных
поезда, теперь  я вижу,  как  их на  станции  грузят  снарядами и  готовят к
отправке. Двое подростков, явно из  местных,