е концы, все
начала того, что тут делается, и, однако, ошибся.
     ...Нынешнее  утро мы  встретили  с необычно возбужденными  хлопотливыми
настроениями  --  оно  было  первым  среди  неизвестности -- и  странно!  --
покойной, бестревожной неизвестности...
     Последние   месяцы  наших  бессмысленных   скитаний,   полных   острого
напряжения нервов, слепого озлобления, шумных, мстительных разговоров -- все
это  перегрузило наши  души лишним мучительным  грузом.  Мы встречали каждую
ночь с грызущей  тревогой,  дню  радовались постольку,  поскольку его зев не
глотал нашего физического покоя.
     И  вдруг  --  мы  у солнечного  безбурного  берега:  такое  впечатление
производит Митава.
     Утром,  как только  над  низкими каменными  домами приподнялось солнце,
брызнуло золотом по темноголовым вербам у пруда, тускло мерцавшим под  сетью
плесени, мы выскочили к умывальнику во дворе. За забором кричали куры.
     -- Торопитесь, господа, -- громко сказал Кочан, -- к восьми надо быть в
штабе.
     Мы  поспешили. Вышли  в  узкую  мощеную  уличку, из которой темно-сизой
кривой полоской уходила в поле дорога.  Там за последними домами слышны были
командные крики и сигналы рожков, шли военные занятия.
     Это радостно возбуждало.
     Выходя  на большую  улицу, вы вдруг заметили над узором залитых солнцем
берез  развевающийся в  воздухе  огромный  белый  флаг с черным  мальтийским
крестом 4 посредине.
     Мне кажется, многие из нас  в эту минуту почувствовали  острый толчок в
сердце: вот  знак,  под которым  мы выразим  России  нашу  преданность, нашу
любовь и долг...
     Штаб -- это двухэтажное здание на Константиновской улице; стены его  от
дождей  облупились,  крыша  выцвела,  и  весь его вид  --  это  облик сухого
старика,  у  которого  только  и живого на  изможденном лице --  это  глаза:
окна... Над  входной дверью висит большая доска,  на которой густыми черными
буквами выписано:  "Штаб пластунского отряда имени гр[афа]  Келлера". Против
здания  шумит  под  налетом  июньского  ветра  небольшой  сквер,  в  темной,
прохладной глубине  которого яростно кричат галки, хлопая крыльями, и звенят
воробьи.
     Мы остановились  на дороге. Из  открытого окна  слышался  стук печатных
машин,  затейливый  звук  шпор и чьи-то  громыхающие голоса.  Минуту  спустя
Кочан,  ушедший  в  здание  штаба, вернулся, махнул  нам  рукой,  и мы стали
заходить в помещение.
     Первое, что бросилось в глаза --  это масса столов, различных  вывесок,
объявлений, инструкций.
     Налево,  на дверях,  белел  картон,  на котором мелькнуло: "Вербовочное
бюро".  Этажом  выше  были хозяйственная  и штабная  канцелярии.  Мы вошли в
обширный зал. Позади нас о чем-то зашушукали  двое офицеров в белых погонах,
с  восьмиконечными  термаламмными  крестами 5  на  левых  рукавах
мундиров.  Они с  озабоченным видом  пробежали в  дверь, на  которой  висела
бумажка: "Кабинет командира отряда".
     Слышно  было,   как  за  дверью  раздался  чей-то  окрикивающий  голос,
торопливое объяснение другого голоса и легкое позванивание шпор...
     --  Слушаюсь! -- вырвалось  оттуда уже более явственно.  Мы выстроились
незамкнутым  квадратом по  указанию Кочана.  Дверь быстро  открылась,  и  из
кабинета  выбежал  белокурый  пухлощекий корнет в  аксельбантах. Обратясь  к
Кочану, он проговорил, сыпля словами, как потрескивающим горохом:
     --  Командир  сейчас  выйдет, приготовьтесь; пожалуйста, имейте  список
наготове. -- И убежал куда-то вниз по лестнице.
     В  ту  же минуту  дверь опять настежь, и на пороге показался...  черкес
среднего роста в барашковой папахе, бескаблучных сапогах и черной черкеске с
серебряными газырями на груди; левый бок украшал массивный серебряный кинжал
с насечкой, висевший  на тонком пояске. Это -- первое впечатление, а  второе
(мы его разглядывали  так же  внимательлно, как и  он нас)  --  он  был весь
какой-то гибкий, по-кошачьи напряженный, глаза его поигрывали, меняя остроту
выражения... Я заметил: из  широкого рукава его черкески  выглядывала  белая
рука с выхоленными ногтями.
     Кочан скомандовал хриплым басом:
     -- Господа офицеры!
     Бермонт (это был он)  театрально взмахнул рукой, поднеся ее к папахе и,
шелкнув бесшпорными каблуками, проговорил сипловатым властным тоном:
     -- Господа  офицеры! -- Не останавливаясь,  продолжал, шагнув  с порога
ближе к нам: -- Я горячо приветствую вас, господа, как командир пластунского
отряда.
     Глаза  его  быстро  пробежали  по  нашим  лицам,  хмурясь  и  наливаясь
свинцовым поблескиванием. После незаметной паузы он снова заговорил:
     --  Я прошу  вас,  господа, каждого в  отдельности  представиться  мне,
называя свой чин, фамилию и род оружия, а также часть, в которой вы служили.
     Он бесшумно, легко, словно прыгнувшая кошка,  встал рядом с полковником
Кочаном. Подав ему руку, застыл в позе выжидания. Тот назвал  себя. В четкой
тишине я слышал:
     -- Поручик Клейнберг, 16-го стрелкового полка...
     -- Поручик Крестини, штаба Кавказской армии...
     -- Прапорщик Ивнев, 8-й артиллерийской бригады...
     Очередь дошла до меня.  Я  назвал  себя. Бермонт  глянул  мне  в глаза,
слегка сощурился и, пожав руку, передвинулся  к следующему. Обойдя всех,  он
вышел на середину залы. Позади него вырос неизвестно откуда взявшийся пухлый
корнет, видимо, он был адъютантом Бермонта...
     -- Итак, господа, я  весьма рад познакомиться с вами, -- заговорил  он,
-- должен вам сказать спасибо  за  доверие, которое вы оказали мне тем,  что
избрали службу под моим начальством. --  Секунду он подумал.  -- Говорить  с
вами  у нас  есть  о чем, тем много, но, разумеется, главная  из  них (так я
понимаю) -- Россия... Для нее  мы подняли здесь наш  белый флаг -- видели?..
Я,  господа, твердо заявляю: мне нужны не тысячи  и десятки тысяч разбродных
солдат и офицеров, а всего лишь простые десятки, но зато -- смелых  голов...
Я с ними сделаю больше, чем кто-нибудь с многотысячной армией.
     Он щелкнул пальцами, изогнул талию, как женщина, и, выпрямившись, снова
заговорил:
     --  Хотите  работать со  мной -- готовьтесь нести тяжелый труд; я отдал
России  почти все,  от  нее ничего  не беру  -- наоборот,  несу ей последние
остатки сил... и  --  пусть!  Я  израсходую  их до конца,  во  имя порядка и
закона. Согласны вы на это?
     Он помолчал.
     -- Все мои офицеры, которых вы уже видели, прошли огненный путь: они со
мной  не  боятся  действовать  и дальше.  Я,  господа,  испытанный  человек,
послужите -- увидите... А теперь попрошу вас получить из хозяйственной части
ордер  на  обмундирование,  приведите  себя  в порядок,  завтра поговорим  о
назначениях.  Вы свободны... Да,  еще одно, --  спохватился он, -- я  хочу с
каждым из вас немножно побеседовать.
     Он   опять  подошел  к  Кочану.  Стоя   у  окна,  они  долго  о  чем-то
разговаривали. Я начал прочитывать  на  дверях и  стенах разные инструкции и
объявления.
     "...наружный дневальный сменяется через каждые два часа..."
     "...дежурный телефонист при каждом вызове со станции  обязан немедленно
докладывать   об  этом   адъютанту,   если   таковой   отсутствует   --  его
заместителю..."
     "...при  записи  добровольцев  в  пластунский  отряд  вербовочное  бюро
предъявляет следующие требования:
     1. Записывающийся обязан представить послужной список или копию его; за
неимением этих документов можно представить другие, но..." следует целый ряд
пояснительных пунктов; в  конце таблицы приписано: "Вербовочное бюро дает от
себя подписку каждому добровольцу в том, что при аккуратном и добросовестном
несении  последним  службы  оно  будет  неукоснительно  исполнять  все  свои
обязательства, перечисленные в уставной таблице бюро".
     Я  не  успел  дочитать  пунктов,  определяющих  взаимные  обязательства
добровольцев и бюро, как Бермонт направился ко мне.
     -- Вы, кажется, пулеметчик, не так ли?
     Я ответил.
     --  А,  это чудесно --  мы  нуждаемся  в специалистах.. И  потом  вы...
пишете? Очень  хорошо; у меня здесь есть шелопут -- мичман Протопопов; я ему
поручил писать историю отряда, но что-то она, кажется, у него не пишется. Вы
не могли бы взять на себя эту работу?
     Я изъявил согласие. Бермонт неожиданно проговорил:
     --  Вот что, штабс-капитан, заходите завтра ко мне в  шесть часов утра,
не позже, слышите? Мы с вами поговорим на одну тему.
     Должно  быть,  я выдал мое удивление  по  поводу  раннего часа. Бермонт
пояснил:
     -- Я,  голубчик, встаю  очень рано: дел  уйма  --  не заспишься. Ну, до
свидания.
     Он  отвесил  общий  поклон  --  и   попытался  сделать   холодное  лицо
--начальническое. Затем быстро ушел в кабинет.
     -- Огонь, -- улыбнулся тихонько Кочан и покачал головой.
     Остаток дня мы провели в парке на слиянии рек Дриксы и Аа. Разглядывали
темные полуразвалины древнего замка Бирона, в сырых подвалах которого до сих
пор лежат груды пожелтелой гнилой бумаги, разные книги на немецком и русском
языках и тетради с выцветшими страницами.
     На дворе замка звучала громкая немецкая  речь, слышался визг и хлопанье
бича, дребезжание водовозной бочки. По голубой Аа летали, как дубовые листья
на ветру, лодки;  из них  доносились  веселые  голоса...  В  дремотном парке
сонно, словно мухи, бродили  городские  девицы, переглядываясь с  одиночными
офицерами, тоже скучающими.
     Мы долго сидели с Кочаном на скамье в глуши крапивы у берега и говорили
о предстоящей службе в отряде. В сумерках вернулись в казарму.
     Итак, начало  сделано,  мы его, правда, плохо еще  ощутили, но это  все
равно -- будущее (конец?) подведет итоги всему.
     7 июня.
     Время поразительно красочно разбивается на  мелкие  куски -- не успеваю
заняться моими записками. А я ведь твердо решил от поры до времени вносить в
эту тетрадь мои заметки обо всем, что будет интересного, по крайней мере  за
этот год. При теперешней фееричности событий нельзя загадывать на будущее.
     Мой  ранний визит  к Бермонту  был  почти  беспричинно ранним: я  вынес
впечатление,   что   ему   хотелось  утвердить  через   меня   мнение  среди
новоприбывших  о его кипучей деловитости. Живет он  в  низеньком  деревянном
флигельке, тут же, рядом со зданием штаба. У дверей квартиры торчит часовой,
постукивая ружьем о камни. Меня впустили после доклада.
     --  А, пришли? -- крикнул он из соседней комнаты. Та, где я стоял, была
темной, сжатой  однотонной голубой мебелью.  В углу белел  круглый мраморный
столик, на котором  стоял портрет Бермонта в коричневой рамке. Пахло духами,
точно в будуаре женщины.
     Выбежал адъютант и коротко представился:
     -- Корнет Линицкий.
     Я назвал себя.
     -- Сейчас командир выйдет, -- предупредил Линицкий.
     За стеной послышался плеск воды и фырканье умывающегося.
     -- Ну, вот и  я. Здравствуйте! --  Бермонт тряхнул мою  руку.  --  Кофе
хотите? Федя, подай!
     -- Слушаюсь!
     По коридору забегали, раздался веселый смех.
     --  Эй,  ты,  пистолет,  что  смеешься?  --  крикнул притворно  сердито
Бермонт. Вышло это  как у задорного корнета, только что вылетевшего в  жизнь
из каменного гнезда училища.
     Мы разговорились.  Первое, что Бермонт рассказал -- это о своих длинных
разнообразных  историях, из горнила которых  он "вышел твердым, закаленным".
Тон его был легкий, играющий, слегка покровительственный.
     -- Я, батенька,  вижу на  семь саженей в глубину  --  англичане меня не
проведут. Вы  думаете, запутают  меня в сеть, которую плетут в Эстонии. Нет!
-- он указал на огромную географическую карту, синевшую в глубине комнаты на
стене.  --  В  море утонуть? Нет-с, я поведу солдат, куда мне хочется, а  не
куда  англичанам  вздумается. Надо бить железным кулаком  без оглядки  перед
хозяином... -- так или не так?..  Без хозяев лучше. Не так ли? -- Он крепко,
с загибами, выругался и заиграл кошачьими глазами. Потом быстро  скользнул к
окну и наполовину в него  высунулся. -- Так что ли,  друг мой? -- крикнул он
часовому. -- Здравствуй, голубчик!
     -- Здравия желаю, ваше... 6 г. полковник!
     -- Слышал, молодец, что я сказал?
     -- Никак нет!
     -- ?..
     Часовой громко рассмеялся.
     -- Так точно!
     Повернувшись лицом в комнату, Бермонт сказал:
     -- Славный  народ. Надо  уметь  их  пошевеливать. Я,  дорогой,  солдата
изучил вот как! Думаете, не знаю, о чем он, подлец, размышляет сейчас, бродя
под окном  на  солнышке?  Знаю...  --  Бермонт  щелкнул пальцами  и  крикнул
денщика:
     -- Эй ты, курица, чего зубы скалишь?
     -- Никак нет.
     -- Смотри у меня...
     Денщик метнулся притворно в дверь.
     --  Думаете, он боится меня в эту минуту? Ни капли, а вот когда надо --
он сам это понимает.
     Появился  опять Линицкий. Кажется,  он  был рьяным  рыцарем Бермонта  и
неотступным  его  услужником. Именовал, однако, Бермонта  "г.  полковником",
хотя за  официальным флером я  угадывал,  что  без "посторонних" они говорят
другими голосами между собой.
     В конце разговора Бермонт сказал:
     -- Я назначаю вас, штабс-капитан, историком отряда. Отыщите-ка вы этого
мичмана, заберите  у него материал,  какой  есть,  и  пишите  историю.  -- Я
заметил ему об обиде мичмана.
     -- Да, авось, он рад  отделаться от этой обязанности.  Вы не  знакомы с
ним?  Познакомитесь -- увидите.  Ну, до свидания, капитан. Оставьте все ваши
казарменные дела и каждое утро будьте у меня, к восьми, или в штабе, там вам
отведут угол.
     Я  попросил оставить меня  в  роте, пообещав ему, что  "история"  будет
писаться аккуратно.
     -- Великолепно, капитан, вашу руку.
     ...Так  произошло мое  назначение.  Мои  обязанности  несложны:  писать
"историю" по  официальным приказам,  пояснительным запискам и  распоряжениям
штаба --  другими словами,  зафиксировать факты и события,  развивающиеся на
моих  глазах.  Бермонтом  выдано  мне удостоверение, в  котором между прочим
стоит: "...разрешить штабс-капитану Коноплину собирать материал  по  истории
отряда, для  чего  приказываю всем учреждениям,  не  исключая контрразведки,
осведомительно-политического  отдела,  оказывать  штабс-капитану   всяческое
содействие".
     9 июня.
     Мы  (прибывшие)  влились  в состав 4-й роты 1-го пластунского батальона
(их четыре -- все они только  списочны).  В нашей  роте ни одного солдата --
все  офицеры разных родов войск. Командиром  назначен  полковник Кочан, я --
полуротным.
     Сегодня были за городом на тактическом учении. Офицеры лениво  выбивали
шаг, кособоко таскали винтовки и отругивались -- не нравится...
     Из старых деревянных казарм, где мы  провели первую ночь,  нас перевели
ближе к центру на  одну из  боковых улиц.  В  этом же здании размещаются три
первые роты -- они наоборот: исключительно состоят из солдат.
     Батальоном командует  полковник гвардии Евреинов -- несколько холодный,
острый, насмешливый; бородка  клинышком точно дополняет неприятный блеск его
взгляда; и звенящий  голос: все вместе дает  впечатление  щемящей  цепкости.
Солдаты его боятся, офицеры избегают общения, но тем  не менее с  ним как-то
уживается некая группа (его же батальона). Они отлично сыгрываются в карты и
мило пьют. Это -- поручик Савельев, поручик Димитриев, прапорщик Колчак... У
последнего тонкая  как  стебелек,  с  синими глазами жена  в  белой  косынке
сестры.  За  ней  увивается  в  нервном  настойчивом  напряжении   Савельев,
конкурентом  его -- Дмитриев; вечная история полковой любви: принимает формы
и очертания игры летучего момента. Явись синеглазая номер второй -- "любовь"
изломается и пойдет по линии легчайшего сопротивления.
     Вечером.
     Проходя  по большой улице,  встретил на углу  Бермонта  в сопровождении
Линицкого. Лицо последнего сияло.
     -- А, капитан, вы мне нужны, я вас ищу...
     -- Что прикажете?
     -- Немедленно приступите к собиранию обличительного материала...
     Я не понял.
     -- О действиях союзников в  Одессе, понимаете ли  -- мне это  до зарезу
нужно.  Ведь они  не херувимы... Правда? Ну,  вот  -- за  дело!  Расспросите
хорошенько офицеров Генерального штаба, у нас есть такие... Прощайте! -- Они
скрылись за углом.
     "Начальство прикажет лезть  на стенку --  полезай",  -- припомнился мне
канонический лозунг моего старого командира полка.
     10 июня.
     Митава  медленно, но  упорно вскипает;  целый  день  безжизненно лежат,
точно  опаленные  зноем, ее  улички,  а  вечером кипение  буйно,  настойчиво
пробивается  наружу. Городской парк густо  набит  шумящей  публикой,  играет
военный оркестр (чаще цивильный). На эстраде кафе слышно завывание какого-то
затрепанного актерика. Хохот девиц раскатисто носится по аллеям, мешаясь  со
звоном шпор и смехом военных.  На реке тоже покрикивают, гоняя лодки вдоль и
вкось.
     Многие  офицеры и солдаты в новой форме -- это мундир старого немецкого
сукна,  такие же  брюки. На  левом рукаве белый нашивной  (иногда накладной)
крест -- восьмиконечный. Это  --  эмблема крестоносной идеи отряда. Мелькают
фуражки с голубыми, белыми, синими и красными околышами.
     ...Вернулся  домой   поздно;  по  улицам,  залитым   луной,  бесконечно
раскатывается  женский  визг.  Я  замечаю  --  гулянье  в Митаве  длится  до
рассвета; в  дальних  переулках, где  притаились "злачные" места, оно  живет
непрерывно  с  утра до  вечера и до утра  длиннейшей мертвой цепью.  Солдаты
толкутся там ватагами, странно ухищряясь нести службу  так, что в нужный час
они всегда у начальства на виду.
     Мы с Кочаном снимаем две комнаты на Зеленой улице -- это в пяти минутах
ходьбы  от нашей казармы  и  штаба.  Жить на  частной квартире нам разрешено
потому, что мы на положении начальствующих лиц.
     Окна  моей  комнаты  выглядывают на  пустынный, запущенный сад. У самых
стекол бьется  под  ветром  крапива  и  шуршит  сухая трава.  По ночам низко
нависают над качающимися верхушками деревьев мигающие глазки звезд.  И, лежа
на   кровати,  я  наблюдаю,  как  в  темной  пропасти  неба,  точно  ленивые
белопарусники, проплывают над звездами тучи.
     Вспоминиется юг,  длинный поход, отвратительная свалка на  Днестре, под
гром большевистских  орудий. А тут -- мир, успокоительное стуканье  часов за
стеной, шелест трав за  окном. Кажется, теперь я начинаю первый раз  в  моей
жизни  ценить  нормальную пульсацию быта,  насыщенного  жаждой  миролюбивого
творчества, озаренного немеркнущим светом исканий "правды". Революция -- это
горение  всех  концов  и  начал  жизни, корчевание  устоявшихся  ее форм  --
болезненное, трудное  --  разве  о  ней  хочется думать  в  эти минуты после
надломных самоощущений почти что больных и разбитых?
     После  всего  пережитого  невольно  хочется  (пусть   это  пошло,  зато
искренне)  пустить мимо себя всю громоздкость  событий, а самому уткнуться в
безмятежный угол,  где нет  "ни печали, ни  воздыхания". И разве я не слышу,
как среди ночи за стеной  мучительно вздыхает именно  об этом  "угле" Кочан?
Горячий ветер революции глубоко и дерзко опалил его, в душе он ее презирает,
но говорит о ней в тоне сдержанном и суровом.
     Так относится он и к Белой армии:  служит потому, что нет другой дороги
-- позади  встал огромный кипящий  вал большевизма -- в  него  идти страшно;
впереди же мерцает единственный просвет, еще не затянутый тенями -- армия.
     Мне думается, что все мы пришли сюда с таким восприятием событий.
     11 июня.
     Видел  мичмана;  весь  материал,  имевшийся  у  него  --  две тоненьких
тетрадки, в  которых поставлены  ненужные даты  и  отмечен первый  приказ по
отряду (8 февраля 1919 г., лагерь Зальцведель).
     Тетрадки  он отдал  с большой охотой. Производит  впечатление  мягкого,
добродушного  юноши, весьма заботящегося о гладком проборе и  чистых ногтях.
Вероятно,  он умеет беспечально  созерцать  весь  ход революционных  событий
(Белая армия -- что такое, как не первооснова углубления революции?)
     15 и