й
15. Спустя несколько дней, его приговорили к расстрелу. Однако за
два часа до казни его  вывезли оттуда, и в  эту же ночь с группой офицеров и
генералов  он катил к германской границе. На станции Клинца на поезд  напала
разъяренная толпа  мужиков. Эшелон  растерялся, но Бермонт (по его рассказу)
сохранил  присутствие  духа, забрав в  свои руки водительство  эшелоном; это
подействовало  на молодежь подкупающе; с этой ночи за Бермонтом установилась
репутация необычайно дерзкого (он  в открытую  бранил  генералов) и твердого
офицера.  Эшелон не пострадал и благополучно ушел из-под занесенных дубин  и
щелкающих винтовок.
     Живя в Германии (лагерь Зальцведель), Бермонт часто ездил в Берлин, где
по  счастливой случайности встретил офицера  Генерального штаба (немецкого),
кап[итана]  R-e,  который  и  посодействовал ему в получении  разрешительной
грамоты на организацию отряда в лагере (с тем чтобы потом с ним  отправиться
в Прибалтику). Собирая охотников в Зальцведеле, Бермонт не упускал из виду и
центра: в  Берлине в один из своих приездов он познакомился с представителем
ген[ерала]   Деникина  --  кап[итаном]  Непорожным.   Последний  обещал  ему
сотрудничество.
     К  началу мая этого  года  упорно собранный  Бермонтом отряд скрепился,
разработан был план будущего разворачивания в "настоящий" отряд, а 14 мая из
Зальцведеля в Митаву выехал первый эшелон.
     Митаву избрали потому, что она лежит на кровобьющей артерии, уходящей в
Германию, откуда должно было происходить  главное питание, и  вполне  удобна
для временной спокойной организации. Впрочем, соображений было много. Таково
начало. Мальтийский крест на  белом поле -- это знак "крестоносный", так как
весь  свой путь прошлый (киевский) сочли крестным, и  весь будущий (здесь, в
краях, где когда-то жили рыцари) предполагают  пройти под белым  ограждающим
крестом терпения и неутомимой борьбы.
     Так было  мне нарисовано Бермонтом; если  те  внутренние  теплые  тона,
которые  проникали  его рассказ, лягут в основу  его задач (я отбрасываю все
другие  элементы  -- саморисовка, легкомысленный задор и т. п.),  дело может
принять серьезные, ценные формы; и результаты не замедлят сказаться.
     4 июля.
     Осведомительный  политический  отдел  в  том  виде,  как  он существует
теперь, учреждение  довольно  нелепое. Сегодня зашел  нарочно  и  потребовал
некоторых справок  -- видимо,  обо  мне знали:  дали без затруднений. Тут же
работает  и  культурно-просветительная секция. Мне любезно  предоставили для
ознакомления  отпечатанные  воззвания  к  красноармейцам,   которые   секция
намеревается  в ближайшее время сбрасывать с  аэроплана в черте расположения
красных войск.
     Составлены пошло, крикливо,  без необходимой серьезности и обоснований.
Я обратил на это внимание сидящего там поручика Гуаданини.
     -- Да, да... но ведь это ничего, -- сказал он, -- они все поймут.
     -- Поймут-то поймут, но поверят ли?
     Гуаданини пожал плечами  -- не моя,  мол,  вина. ...Зашел на  минутку к
Ремеру,  начальнику осведомительного  политического отдела.  Поделился с ним
впечатлениями относительно только что виденных воззваний. Он возражал весьма
осторожно,  видимо, нащупывая мои мысли; при  этом  хитро поблескивал узкими
глазками из-за пенсне. Говоря, кривит ехидно рот  и  насмешливо  постукивает
пальцами  по столу.  Приглядишься  -- и  видишь,  что  это  гнутая  ящерица.
По-моему,  он  занимает  пост  не  по себе. Однако  я уверен,  что  при всех
перемещениях служебных лиц он пойдет вверх, а не вниз.
     ...Завтра я назначаюсь дежурным по гарнизону -- придется объезжать весь
город, проверяя посты: они раскиданы положительно по всем углам и закоулкам.
     6 июля.
     По городу  трубят о счастливой  звезде Бермонта:  сегодняшней ночью  на
него совершено покушение -- к счастью, неудачное. И надо же этому  случиться
-- в мое дежурство!
     Вышло это так:  около  12  ночи  я,  подходя  к  помещению  гауптвахты,
заметил, как в  окне при желтом свете лампы метались испуганные лица солдат,
о чем-то горячо переговаривающихся. Услышав мои  шаги,  они  выстроились для
встречи,  и  в ту  же  минуту начальник  караула, подойдя  ко  мне  с ночным
рапортом,  тревожно  стал  докладывать: "...Во  время  дежурства, в половине
12-го случилось просшествие:  из  сквера,  расположенного напротив  квартиры
командующего отрядом, брошена в окно его спальни бомба. Упав на мягкую землю
у самого  подоконника,  она не  разорвалась. Часовой Земенко  схватил  ее  и
бросил в канал, после чего сигнальными свистками вызвал караул".
     Уже в форме рассказа караульный офицер поведал о  том, что еще с вечера
якобы  кто-то  из солдат  заметил  маленького сухопарого господина  в  худом
пальто, шагавшего по скверу. Он подозрительно косил глаза на окна Бермонта и
притворно откашливался, когда  мимо него кто-нибудь проходил. Будто  видели,
как он шептался с таким же человеком за церковью (в сквере же); в сумерки он
куда-то исчез.
     -- Когда мы прибежали, -- сказал офицер, -- мы уже никого не нашли.
     Около пяти  утра  я зашел к Бермонту.  В легком шелковом халате он  уже
сидел в кресле и чистил ногти.
     -- Приветствую, капитан, -- крикнул он беззаботно.
     Я  рассказал  ему о  ночном  происшествии.  Ни  малейшего  впечатления.
Выслушав  до конца,  он  скривил губы  и прошелся  по комнате.  Потом быстро
распахнул окно на улицу, выглянул туда; часовой брякнул ружьем.
     -- Здравствуй, молодец!
     -- Здравия желаю, г. полковник!
     -- Ну что, говоришь, убить хотели вашего командира?
     -- Так точно, да Бог миловал.
     -- Со  мной всегда Бог.  А как ты думаешь, молодец, убьют  меня в конце
концов?
     -- Никак нет, -- гаркнул солдат.
     --  Э,  душа моя,  убьют -- другой найдется Бермонт. Так или иначе, а в
Москве мы будем. Правда, дружище?
     -- Так точно.
     Это становилось уже театральным.  Из глубины  комнаты  вышел  заспанный
Линицкий.  Еще  в  дверях  он  изобразил  на лице  испуг, сменив  его  вдруг
радостью.
     -- Ах, сволочи...
     Бермонт задорно оскалил зубы и выругался.
     -- Что,  Линицкий, шевельнулась, брат, душа? Плохо они знают  Бермонта:
на него нужны двенадцатидюймовые пушки.
     Он  щелкнул пальцами  (мастер!)  и,  выглянув в  сонную  улицу,  громко
свистнул, потом сказал часовому:
     -- Подойди ближе, голубчик, дай твою руку -- вот тебе моя. Передай всем
твоим товарищам, что ни один  из  вас со мной даром не погибнет. Слышишь? Ни
один!  А  убить меня нашим  врагам  не удастся.  Видимо,  солдат растерялся:
слышно было глухое бормотанье.
     ...Поверить в искренность покушения какого-то чудака  я не могу. Что-то
темновато.
     9 июля.
     Штабы  и разные управления нарастают с непостижимой быстротой: появился
штаб  железнодорожной роты, управление инженерно-строительной роты,  рабочей
роты и  т.п.  С  каждым  днем через  вербовочное бюро  в  Берлине (кап[итан]
Непорожный) к нам прибывают офицеры и солдаты разных родов оружия -- саперы,
железнодорожники, артиллеристы, авиаторы, пехота.
     Один  из  наших  полковников  (Вольский)  послан  в Шавли для  открытия
вспомогательных  вербовочных бюро. В  настоящее  время  число их  доходит до
одиннадцати.  Средства  на  это  отпущены  огромные.  Кстати,  жалование  мы
получаем -- т[ак] называемые] Ostgeld; солдаты до 10 мар[ок],  офицеры от 10
[до]  50 мар[ок] в день. Кухня у нас немецкая --  невкусно, но сытно. Каждый
день к казармам  подкатывают  грузовики,  отмеривают  "порции" для роты  или
батальона и катят дальше.
     Солдаты довольны. Офицеры все жалование спускают  по ресторанам и кафе,
отчего вид у многих остается по-прежнему  притертым.  Немецкие  мундиры надо
непременно перешивать --  без  этого они мешковаты. Бермонт возмущается тем,
что офицеры много пьют: вчера за это долго распекал на улице одного из них.
     ...Ливенский  отряд,  действительно,  готовится  к  отъезду   на  фронт
Юденича.
     Полковник  Вырголич,  кажется,  отделяется от  нас  (у  него  небольшая
группа). Впрочем,  он с самого  начала держит  себя  как-то  самостоятельно.
Бермонт на него поглядывает косо:
     -- Без меня у него ничего не получится.
     Эта самоуверенность -- главная черта  его; мне кажется, что  она иногда
принимает  форму непонимания и, тем  не менее, все привыкли слушать Бермонта
(за исключением  мягкого полковника  Потоцкого, который  тоже "слушает", как
безукоризненного, делового  начальника с бравой, решительной душой). Бермонт
на этом выедет.
     12 июля.
     Митава  накаляется, буйно закипает настоящей жизнью веселого гарнизона.
По вечерам ее улички густо забиваются  говорливыми толпами солдат, офицеров,
девиц.
     В  парке до утра гремит музыка, оркестр, очень часто замелькали косынки
сестер милосердия.
     Я  заметил, что не  только  лазареты (они тоже возникают и развиваются)
заполняются неисчислимым  количеством женщин, но  и все  штабы и канцелярии.
Куда ни зайдешь --  всюду слышишь  их звонкий смех, выстукивание на машинке,
шуршание платьев.
     Канцелярщина  медленно,   губительно  затопляет  военную   организацию;
присутствие  женщин перегружает  наш корабль.  Я  обратил  на  это  внимание
Бермонта.
     -- Дорогой, не могу отказать хорошенькой женщине, когда она просится на
службу, -- таков его ответ.
     Если на этих рельсах  покатимся  дальше -- верный проигрыш.  ...Вечером
произошел скандал в кафе "Elite". Пьяные офицеры, раздвинув столы в огромном
зале, сбились в кучу и громогласно запели: "Боже, царя храни..."
     Какой-то подвыпивший штатский запротестовал; среди офицерства крикнули:
"Большевик, агент..."
     Началась свалка. Штатского куда-то убрали. В эту минуту  в кафе вошел с
адъютантом полковник Потоцкий.  Резким,  категорическим  тоном  приказал  не
бесчинствовать, на что офицеры ответили покорностью.
     Сегодняшний  приказ по бригаде гласил: "...Озорство  это губительно; то
дело, для  которого  мы  сюда пришли  --  рухнет  с позором,  если  все наши
привычки и капризы мы будем  выносить на улицы  и в рестораны. Сдержанность,
самообуздание -- вот главное условие нашей работы;  внимательное отношение к
обывателю повлечет за собой доверие с его стороны к нашим целям и задачам, а
устранение всяких общественных  безобразий, вроде сегодняшнего,  есть  залог
нашего морального  успеха.  Впредь все воинские чины  вверенной мне бригады,
замеченные  мною в нетрезвом  состоянии,  будут  мною передаваться  военному
суду". (Приказ No 143, 12 июля.) Подействует ли это -- увидим.
     17 июля.
     Контрразведка работает успешно. По рассказу Линицкого (я не был за  эти
дни  у  барона  Фрайтага), ею изловлен  один  из  организаторов  Мюнхенского
восстания 16, русский коммунист Славутинский. Потом  еще какой-то
красноармеец Рождественский (из Вологды). Оба они в тюрьме -- ждут суда.
     -- Безусловно, эта сволочь будет расстреляна, --  утвердительно  сказал
Линицкий. Я спросил:
     -- А обвинения не ошибочны?
     Линицкий зловеще усмехнулся:
     --  Мы  с Селевиным  сделаем  так,  что  не  будут  ошибочны.  Что  ему
возразить?
     Бермонт  переехал на другую квартиру --  это большой, просторный дом на
Почтовой  улице.  У дверей,  как и  на Константиновской  улице, торжественно
побрякивают  ружьями  часовые,  а...  напротив, через  улицу,  под  угрюмыми
колоннами большущего  дома бродит  юркий господин в  штатском, пугливо-зорко
вглядываясь в окна квартиры Бермонта. Это -- человек из охранки.
     Кстати,  приехавший с нами чиновник Корчинский тоже поступил в охранку.
(полностью она называется -- Личная охрана командующего). Корчинский живет в
моей комнате; целыми днями почти не бывает дома. Возвращается поздно и почти
всегда угрюмо-сосредоточен, занят какими-то мыслями. Небритый вид делает его
похожим на городского хулигана.
     22 июля.
     Позавчерашним  приказом  (No  151,  20  июля)  бригада  переименована в
дивизию,  а сегодня  Линицкий  сообщил, что  дивизия скоро  переименуется  в
корпус.  Что-то  быстро;  соответствует  ли  состав  войск   наименованию...
дивизия, корпус, а там -- как  знать? --  и армия...  Проверю статистические
данные.
     Штабс-капитан Марков утверждает, что общая численность войск  равняется
12  000 человек  (разумеется, с немецкими ротами "Железной дивизии", которая
разместилась  в  ближайших  к   Митаве  мызах  и  деревнях).  Если  так,  то
переименоваться в корпус  можно  при  теперешних условиях.  В  конце концов,
"именование" играет ли роль?
     23 июля.
     Газета  "Призыв" (издается в  Берлине полковником Винбергом) до сих пор
печатает ряд  острых статей по  поводу покушения на Бермонта.  Она --  резко
реакционная,  проповедует "жидоизбиение"  и целый  ряд кровавых  мер  против
коммунистов и большевиков.
     О  Бермонте  заговорили;  немецкие  газеты  отмечают  его  удивительную
организаторскую способность и психологическую власть над солдатами,  которые
"слепо верят ему, как честному, смелому вождю". Бермонт сияет.
     В  осведомительном политическом  отделе с утра до  вечера пишут сводки,
подбирают  вырезки из  многочисленных газет, комбинируют  сведения о Красной
армии и политических  тенденциях в ее рядах. Все это аккуратно приносится на
квартиру Бермонта каждое утро. Читает  он  главным образом то, что  касается
его  лично.   Иногда  я  просматриваю  весь  этот   сумбурный  ворох  бумаг:
признаться, вся эта работа без толку.
     Вырголич выехал с своей частью в Шавли -- решил, что с Бермонтом ему не
сконкурировать.  Однако  связь  с  нами  сохраняет путем  переписки и обмена
приказами. Работа у него закипает.
     24 июля.
     Приезжала к Бермонту (из  Риги) комиссия от англичан для ознакомления с
деятельностью "русского  отряда". Бермонт  прикинулся больным и принял  ее у
себя на дому, а не в штабе (не знаю, для чего это ему понадобилось).
     В разговоре с английским капитаном Райт[ом] (говорит по-русски) Бермонт
подчеркнул, что  на  фронт  выйдет не  раньше, чем  имея  50-тысячную армию,
хорошо  обмундированную,  сытую,  снабженную  оружием  и всеми  техническими
средствами.
     Капитан  Райт указал, что  все это они  могли бы ему  дать при условии,
если Бермонт пообещает перевести свой гарнизон в Ревель, вообще в Эстонию.
     Бермонт ответил уклончиво. Комиссия  уехала ни с чем,  получив, однако,
впечатление, что работа в Митаве принимает громадные размеры.
     Не знаю -- нарочно ли  это было устроено, или это совпадение,  но перед
глазами комиссии, мимо окон Бермонта, прошли  три блестящие пластунские роты
с маленьким флагом, выказав "командующему" ослепительное внимание. Увидя его
у  окон, они отдали ему  честь, гаркнув на  его  приветствие  громоподобное:
"Здравия желаем, г. полковник!"
     По отъезде комиссии Бермонт сказал мне:
     -- Видите... я их заставлю считаться со мной. О, они меня плохо знают!
     25 июля.
     В  Митаву  приехал  полковник  Чесноков.  Бермонт расцеловал его  среди
улицы, где  встретился  с  ним,  и дружески похлопал его по  плечу.  Вечером
сознался  мне, что  "собственно Чесноков не заслуживает хорошего назначения,
но ради приятельского расположения дам уж..."
     Службу  в роте я оставил: приходится ежеминутно  отрываться от строевых
занятий для работы в штабе. Это затрудняет и полковника Кочана: полуротный у
него есть (по списку), а на лицо -- я отсутствую.
     26 июля.
     Познакомился с  Чесноковым. Плутоватые  серые глаза и весь он  какой-то
гнущийся, осторожный, расчетливый. Говорит с легкой  насмешечкой,  но весьма
мягко.
     Бермонт  назначил  его  начальником  своей  личной канцелярии  (которую
назвал  "походной"),  меня  --  секретарем  (и,  следовательно,  по-прежнему
историком).
     Чесноков любезно улыбнулся, пожал мне руку и скороговоркой сказал:
     --  Вы, капитан, уже написали  что-нибудь? --  И, не дожидаясь  ответа,
обратился к Бермонту:
     -- Капитану и про Киев известно?
     -- Да, я ему все рассказал.
     Чесноков мигнул  глазами и шепотом заговорил  о чем-то  с Бермонтом.  Я
отвернулся.
     Из Берлина  от  полковника  Винберга  приехал  гонец  --  корнет  Попов
(литературный  псевдоним).  Настоящая   его   фамилия   --   Шабельский-Брок
17.  Просил у Бермонта  денег для  газеты --  ему отпустили  6000
герм[анских] марок.
     Я расспрашивал его про  Берлин, про отношение германской общественности
к нашей деятельности, о русских эмигрантах. Попов отвечал желчно --  видимо,
настроен  недружелюбно  ко всему,  что вне  сферы  его  наблюдений. Весь  он
какой-то нервный, щеки его подрагивают,  и  глаза приметно мутнеют. Он часто
срывается с места, поправляя кинжал на боку.
     -- Пишите, капитан,  что-нибудь  в нашу газету,  -- попросил он меня на
прощанье.
     27 июля.
     Задумал пьесу 18 из борьбы  красных и белых, сегодня написал
первую сцену. Эта вещь будет  вне  всякой агитации и вообще  какой бы то  ни
было тенденции.
     Название пьесы (кажется, неудачное) "К свету".
     ...Встретил мичмана Протопопова  в  маленьком  кафе  на  Большой улице.
Рассказывал  частности об их  скудной  жизни в Зальцведеле,  об интригах тех
генералов, у которых не хватало душевных  сил скрепить вокруг себя молодежь,
которая  поэтому  явно  и  чистосердечно  от  них  отшатнулась,  обратясь  к
Бермонту.  Из  киевской  эпопеи  передал   об  одном  из  моих   начальников
(полковнике Чеснокове) любопытный факт  -- будто бы он, очутившись  каким-то
образом  (с  поручением  ездил,  что  ли)  в  заштатном   городке  Белополье
(Харьковской  губернии) продал там кому-то чужой сахарный завод по подложным
документам, выручил от этой продажи крупную сумму.
     -- Из союза "Наша Родина" он тоже взял кое-что, -- добавил мичман.
     Если это так, то... нехорошо будет.
     Слышу  через  открытое  окно на улице настоящий гром музыки и барабана,
прорывается  густая  немецкая  песня. Должно  быть,  пришли  добровольческие
пополнения. К нам в  отряд  почти каждый день вступают добровольно на службу
отлично  снаряженные, крепно слаженные  немецкие роты. Они вливаются в  ряды
"Железной  дивизии"  или  существуют  вполне  автономно,  подчиняясь  только
служебным приказам нашего штаба (не хозяйственным).
     Так  как они  не умеют  читать  русского текста, то  штаб им  переводит
приказы  на немецкий  язык. Завидя Бермонта, пролетающего  на автомобиле  по
городу,  они  удивительно подтягиваются, крепко  "геометрически" приветствуя
его. Бермонт на днях сказал:
     -- Ручаюсь головой, что с ними возьму Москву.
     29 июля.
     Видел Кочана: настроен уныло, заметно разочарован.
     -- В чем дело? -- спрашиваю.
     Махнул рукой.
     -- Покучивают наши... разве вы не знаете, что скандалы  один  за другим
разыгрываются?
     Да, я это знаю. Спрашиваю:
     -- Ну так, но где же лекарство?
     -- У начальства. Лекарство простое -- гнать  эту бродяжную шваль вон из
частей или расстрелять одного-двух для примера.
     Что говорить -- лекарство горькое, но, пожалуй, единственное.
     1 августа.
     Переименовались  в  "Западный  добровольческий  имени  гр[афа]  Келлера
корпус"  (приказ  No 162,  31  июля). Звучит внушительно;  кстати,  и состав
теперь   как   людей,   так  и   наличного   военно-технического   материала
соответствует наименовоанию -- корпус.
     В моей "Истории" я привожу подробные статистические данные о количестве
людей,  аэропланов, машин, орудий и т. д.  Общее  же число людей  -- 21  600
человек.
     Целый  день  сегодня  во  всех  учреждениях  корпуса звучит:  "Доложить
командиру корпуса". "Разрешено командиром корпуса". "Затребовано  командиром
корпуса".
     Видимо,  эти  слова произносятся с весьма ощутительным содержанием: раз
командир корпуса, значит, есть таковой (корпус), есть сила, а следовательно,
найдутся и возможности применить эту  силу к чему-нибудь серьезному и -- как
знать? --  может  быть (и даже непременно), полезному. Только не ошибаюсь ли