вятые  античной  поры,  которых  средневековые  писатели   наивно
окрашивали  в цвета  собственного времени. Сильвестра  Боннара (если  на миг
поверить, что  эта вымышленная фигура  существовала во  плоти), "подлинного"
Сильвестра  Боннара,  родившегося  при  Первой  империи,  поколение  великих
романтических  историков  могло   бы   считать  своим:  он  разделил  бы  их
трогательный и плодотворный  энтузиазм,  их  несколько  простодушную веру  в
будущее "философии" истории. Но уйдем от эпохи, к  которой мы его отнесли, и
вернем его тому времени, когда была сочинена  его вымышленная биография. Там
он  будет  достоин занять  место  патрона,  цехового  святого  целой  группы
историков,   бывших   примерно   духовными   современниками   его  биографа:
добросовестных  тружеников, но с несколько коротким  дыханием.  Как у детей,
чьи  отцы  чрезмерно  предавались  наслаждениям,  на  их  костях  как  будто
сказалась  усталость  от  пышных  исторических оргий  романтизма;  они  были
склонны  принижать себя  перед собратьями-учеными и  в  целом скорее  //14//
призывали к осторожности,  чем к  дерзкому порыву.  Думаю, не будет  слишком
злым считать,  что их девизом  могут  служить  поразительные  слова  которые
однажды  сорвались с уст человека, весьма,  впрочем, острого ума, каким  был
дорогой мой учитель Шарль Сеньобос: "Задавать себе вопросы очень полезно, но
отвечать на них очень опасно". Что и говорить, это не речи хвастуна. Но если
бы физики  не  были так  дерзки в своей  профессии,  многого  ли достигла бы
физика?
     Словом, умственная атмосфера  нашего  времени уже  не  та. Кинетическая
теория  газов,  эйнштейновская механика, квантовая  теория  коренным образом
изменили  то  представление  о  науке,  которое  еще вчера  было  все-обшим.
Представление  это не  стало менее высоким-- оно сделалось более гибким.  На
место   определенного   последние  открытия  во  многих   случаях  выдвинули
бесконечно  возможное;   на   место   точно  измеримого--   понятие   вечной
относительности меры. Их воздействие сказалось даже на тех  людях--  я, увы,
должен  к  ним  причислить   и  себя,--  кому  недостаток  способностей  или
образования  позволяет  наблюдать  лишь  издали и как бы опосредствованно за
этой великой метаморфозой.
     Итак, мы ныне  лучше подготовлены к мысли,  что некая область познания,
где  не   имеют  силы  Евклидовы   доказательства  или   неизменные   законы
повторяемости, может,  тем  не  менее, претендовать на  звание  научной.  Мы
теперь  гораздо легче допускаем, что определенность  и универсальность-- это
вопрос  степени.  Мы уже  не чувствуем своим долгом навязывать всем объектам
познания  единообразную  интеллектуальную  модель,  заимствованную из наук о
природе,  ибо даже там этот шаблон уже не может быть применен вполне. Мы еще
не слишком хорошо знаем, чем станут в будущем науки о человеке. Но мы знаем:
для  того, чтобы  существовать --  продолжая, конечно,  подчиняться основным
законам разума,-- им не придется отказываться от своей оригинальности или ее
стыдитьс я-
     Я  бы  хотел,  чтобы   среди  историков-профессионалов  именно  молодые
приучились размышлять над этими  сомнениями, этими постоянными  "покаяниями"
нашего ремесла. Это будет для них самым верным путем для того, чтобы, сделав
сознательный выбор, подготовить себя к разумному направлению  своих  усилий.
Особенно я  желал бы, чтобы все  больше  молодых  бралось  за историю  более
широкую  и углубленную, судьбу которой мы --  а нас с каждым днем все больше
-- теперь намечаем. Если  1  книга моя этому поможет, я буду думать, что она
не вовсе бесполезна. В ней, должен признаться, есть некая доля программы.
     Но  я пишу  не  только-- и  даже  не  главным образом-- для внутреннего
цехового употребления.  Я не думаю, что следовало бы скрывать сомнения нашей
науки от людей просто любознательных. Эти сомнения -- наше оправдание. Более
того --  они  придают  нашей науке свежесть молодости. Мы 'не  только  имеем
право  требовать  по  отношению к истории //15// снисходительности,  как  ко
всему  начинающемуся. Незавершенное, которое  постоянно стремится  перерасти
себя, обладает  для всякого живого ума  очарованием не  меньшим, чем  нечто,
успешнейшим  образом  законченное.  Добрый землепашец,  сказал  Пеги,  любит
пахать и сеять не меньше, чем собирать жатву. * * *
     Это краткое введение мне хотелось бы заключить личным признанием. Любая
наука,  взятая  изолированно,  представляет  лишь  некий фрагмент  всеобщего
движения  к знанию.  Выше я уже  имел  повод  привести  этому  пример: чтобы
правильно понять  и  оценить  методы исследования данной  дисциплины-- пусть
самые специальные с виду,-- необходимо уметь их связать вполне убедительно и
ясно со  всей  совокупностью  тенденций, которые одновременно  проявляются в
других  группах  наук.  Изучение  методов  как  таковых  составляет   особую
дисциплину,  ее  специалисты  именуют  себя  философами.  На  это  звание  я
претендовать  не  вправе.   От  подобного  пробела  в   моем  первоначальном
образовании  данный очерк, несомненно, много потеряет  как в точности языка,
так и в широте кругозора. Могу  его рекомендовать лишь таким, каков он есть,
т. е. как  записи  ремесленника, который всегда  любил размышлять над  своим
ежедневным заданием, как блокнот подмастерья, который долго орудовал аршином
и отвесом, но из-за этого не возомнил себя математиком.


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИСТОРИЯ, ЛЮДИ И ВРЕМЯ"


     " 1. Выбор историка. "

     Слово  "история"  очень старо, настолько  старо,  что  порой надоедало.
Случалось  -- правда, редко,--  что его  даже хотели вычеркнуть из словаря..
Социологи  дюркгеймовской школы отводят  ему  определенное  место  _  только
подальше,  в  жалком уголке наук  о  человеке;  что-то  вроде  подвала, куда
социологи,  резервируя за  своей  наукой  все,  поддающееся  по  их  мнению,
рациональному  анализу,  сбрасывают  факты человеческой  жизни,  которые  им
кажутся наиболее поверхностными и произвольными.
     Мы здесь, напротив, сохраним за  "историей" самое  широкое ее значение.
Слово это как таковое не налагает запрета ни на какой путь исследования -- с
обращением  преимущественно к человеку или к обществу, к описанию преходящих
кризисов или к наблюдению за явлениями более  длительными.  Само по себе оно
не заключает никакого кредо -- согласно своей первоначальной этимологии, оно
обязывает всего лишь  к "исследованию". Конечно, с тех пор как оно, тому уже
более двух тысячелетий, появилось на  устах  у людей, его  содержание сильно
изменилось. Такова судьба  в  языке  всех  по-настоящему живых слов. Если бы
наукам приходилось  при каждой из  своих побед искать себе новое название --
сколько было  бы крестин в  царстве  академий, сколько потерянного  времени!
Оставаясь безмятежно верной славному своему эллинскому имени, история все же
не будет теперь  вполне той  же историей,  которую  писал Гекатей Милетский,
равно как физика лорда Кельвина или Ланжевена-- это не физика Аристотеля. Но
тогда что же такое история?
     Нет никакого смысла помещать в  начале  этой книги, сосредоточенной  на
реальных  проблемах  исследования,  длинное  и  сухое  определение.  Кто  из
серьезных  тружеников  обращал  внимание  на  подобные символы  веры?  Из-за
мелочной  точности  в  этих определениях не только  упускают все лучшее, что
есть  в  интеллектуальном порыве (я разумею  его попытки пробиться к  еще не
вполне ясному знанию, его возможности расширить свою сферу). Опасней то, что
о них так тщательно  заботятся лишь для того,  чтобы жестче их разграничить.
"Этот предмет",-- говорит Страж //17// Божеств Терминов,-- "или этот  подход
к нему, наверно, очень соблазнительны. Но берегись, о эфеб, это не История".
Разве  мы--  цеховой совет былых  времен, чтобы  кодифицировать  виды работ,
дозволенных ремесленникам? и, закрыв перечень, предоставлять право выполнять
их только нашим мастерам, имеющим патент? Физики  и химики  умнее: насколько
мне известно,  никто  еще не видел, чтобы  они  спорили  из-за прав  физики,
химии,  физической  химии   или  --  если  предположить,  что  такой  термин
существует,-- химической физики.
     И  все   же   верно,   что   перед   лицом  необъятной   и  хаотической
действительности историк  всегда вынужден  наметить  участок,  пригодный для
приложения его  орудий;  затем  он  должен  в нем  сделать  выбор,  который,
очевидно, не будет  совпадать с  выбором  биолога,  а будет  именно  выбором
историка.   Это   --  подлинная   проблема  его   деятельности.   Она  будет
сопутствовать нам на всем протяжении нашего очерка.

     " 2. История и люди. "

     Иногда  говорят: "История -- это наука о  прошлом". На мой взгляд,  это
неправильно. Ибо, во-первых, сама мысль,  что  прошлое как таковое  способно
быть объектом науки,  абсурдна. Как можно, без  предварительного отсеивания,
сделать  предметом рационального познания феномены, имеющие между собой лишь
то общее, что они не современны нам? Точно  так же можно ли представить себе
всеобъемлющую науку о вселенной в ее нынешнем состоянии?
     У истоков  историографии  древние  анналисты, бесспорно,  не  терзались
подобными сомнениями. Они рассказывали подряд о событиях, единственная связь
между  которыми  состояла  в  том,  что  все они  происходили в одно  время:
затмения,  град,  появление  удивительных  метеоров  вперемешку  с  битвами,
договорами,  кончинами  героев и  царей.  Но  в  этой первоначальной  памяти
человечества, беспорядочной, как восприятие ребенка, неуклонное стремление к
анализу мало-помалу привело к  необходимости классификации.  Да, верно, язык
глубоко  консервативен  и  охотно  хранит  название  "история"  для  всякого
изучения перемен, происходящих во времени... Привычка безопасна-- она никого
не обманывает.  В  этом  смысле существует  история  Солнечной  системы, ибо
небесные тела,  ее составляющие, не всегда были такими, какими мы 'их  видим
теперь. Эта история относится к астрономии. Существует история вулканических
извержений,  которая, я уверен, весьма важна для физики земного шара. Она не
относится к  истории историков.  Или, во всяком  случае, она к нашей истории
относится  лишь в  той  мере,  в какой ее  наблюдения  могут  окольным путем
оказаться связанными  со специфическими интересами истории человечества. Как
же осуществляется на практике разделение задач? Конкретный пример, вероятно,
поможет нам это понять лучше, чем долгие рассуждения.
     В Х веке в  побережье Фландрии врезался глубокий залив Звин.
Затем его занесло песком. К какому разделу  знаний отнести изучение этого фе
//18// номена? Не размышляя, всякий назовет геологию. Механизм наносов, роль
морских  течений, возможно" изменения уровня океанов -- разве не для  того и
была создана и выпестована геология, чтобы заниматься всем этим? Несомненно.
Однако, если приглядеться, дело вовсе не так просто.
     Прежде всего, видимо, надо  отыскать причины изменения. И наша геология
вынуждена задать вопросы, которые, строго говоря, уже не  совсем относятся к
ее ведомству. Ибо поднятию дна в заливе наверняка  способствовали сооружение
плотин,  каналов,  переносы  фарватеров.  Все  это   --  действия  человека,
вызванные общественными нуждами и возможные лишь при определенной социальной
структуре.
     На   другом   конце  цепи--  другая   проблема:  проблема  последствий.
Неподалеку  от  котловины  залива  поднимался  город.  Это был Брюгге. Город
связывал с  заливом короткий  отрезок  реки. Через  Звин  Брюгге  получал  и
отправлял  большую часть  товаров,  благодаря  которым  он был-- в  меньшем,
разумеется, масштабе -- своего рода Лондоном или Нью-Йорком того времени. Но
вот с  каждым днем  стало  все сильней ощущаться  обмеление залива. Напрасно
Брюгге,  по  мере  того  как  отступала вода,  выдвигал  к  устью реки  свои
аванпорты  --  его  набережные  постепенно замирали. Конечно, это  отнюдь не
единственная причина упадка  Брюгге. Разве могут явления природные влиять на
социальные, если их воздействие не подготовлено, поддержано  или обусловлено
другими факторами, которые идут от человека? Но в потоке каузальных волн эта
причина входит, по крайней мере, в число наиболее эффективных.
     Итак, творчество общества, моделирующееся вновь и вновь  соответственно
нуждам почвы, на которой оно живет,-- это, как чувствует инстинктивно каждый
человек, факт преимущественно "исторический". То же можно сказать и о судьбе
крупного центра товарообмена; этот вполне  характерный пример из "топографии
знания"  показывает,  с  одной  стороны,  точку  скрещения,  где  союз  двух
дисциплин представляется  необходимым для любой попытки найти объяснение:  с
другой  стороны,  это  точка  перехода,  где,  завершив описание  феномена и
занимаясь отныне только оценкой его последствий, одна дисциплина в  какой-то
мере  окончательно  уступает место другой.  Что же  происходит  всякий  раз,
когда,   по-видимому,   настоятельно  требуется  вмешательство  истории?  --
Появление человеческого.
     В самом деле, великие наши  наставники, такие  как Мишле или Фюстель де
Куланж,  уже давно научили  нас  это  понимать:  предметом истории  является
человек. Скажем  точнее -- люди-  Науке  о разнообразном больше  подходит не
единственное  число,  благоприятное   для   абстракции,   а   множественное,
являющееся грамматическим выражением относительности. За зримыми очертаниями
пейзажа,  орудий  или машин, за самыми,  казалось бы, сухими  документами  и
институтами, совершенно отчужденными от  тех.  кто их учредил, история хочет
увидеть  людей.  Кто  этого  не  усвоил, тот,  самое  большее,  может  стать
чернорабочим эрудиции. Настоящий же историк похож на сказочного людоеда. Где
пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча.//19//
     Из  характера истории  как науки о людях вытекает ее особое отношение к
способу  выражения. История -- наука или искусство? Об этом  наши прапрадеды
времен около  1800 г. любили рассуждать с важностью.  Позже  в годах 1890-х,
погруженных в  атмосферу  несколько примитивного позитивизма, специалисты  в
области метода возмущались, что публика, читая исторические труды,  обращает
чрезмерное внимание  на то, что они называли формой. Искусство против науки,
форма  против  содержания:  сколько  тяжб, которым  место  в  архивах  судов
схоластики!
     В  точном уравнении не меньше  красоты, чем в изящной  фразе. Но каждой
науке свойственна ее особая  эстетика языка.  Человеческие факты  -- по сути
своей феномены  слишком  тонкие, многие из них ускользают от математического
измерения.  Чтобы  хорошо  их передать и благодаря  этому хорошо понять (ибо
можно  ли  понять до  конца то, что не умеешь высказать?), требуется большая
чуткость языка, точность  оттенков в  тоне. Там,  где  невозможно высчитать,
очень  важно  внушить.  Между  выражением  реальностей  мира  физического  и
выражением реальностей человеческого духа -- контраст в целом такой же,  как
между  работой фрезеровщика  и работой  мастера,  изготовляющего  лютни: оба
работают с точностью до миллиметра, но фрезеровщик  пользуется механическими
измерительными  инструментами, а музыкальный мастер  руководствуется главным
образом чувствительностью своего уха и пальцев. Ничего путного не получилось
бы,  если  бы  фрезеровщик  прибегал  к  эмпирическому  методу  музыкального
мастера, а гот  пытался бы  подражать фрезеровщику. Но кто  станет отрицать,
что, подобно чуткости пальцев, есть чуткость слова?

     " 3. Историческое время. "

     "Наука  о  людях",--  сказали  мы.  Это  еще  очень  расплывчато.  Надо
добавить:  "о  людях   во   времени".  Историк   не   только   размышляет  о
"человеческом".  Среда,  в  которой  его мысль  естественно  движется,-- это
категория длительности.
     Конечно,  трудно  себе представить науку, абстрагирующуюся  от времени.
Однако  для многих  наук,  условно дробящих  его на  искусственно однородные
отрезки,  оно не что иное,  как  некая мера.  Напротив,  конкретная  и живая
действительность,  необратимая  в  своем  стремлении,  время  истории--  это
плазма,  в которой плавают феномены, это как бы среда,  в которой  они могут
быть  поняты.  Число  секунд,  лет  или  веков,  требующееся  радиоактивному
веществу для  превращения в другие элементы, это  основополагающая  величина
для науки об атомах. Но произошла ли какая-то из этих метаморфоз  тысячу лет
назад,  вчера, сегодня  или должна  произойти завтра,--  это обстоятельство,
наверно, заинтересовало бы уже геолога,  потому что геология -- на свой  лад
дисциплина   историческая,  для  физика  же  это  обстоятельство  совершенно
безразлично. Зато ни один историк не удовлетворится  констатацией факта, что
Цезарь  потратил на завоевание  Галлии 8 лет; что понадобилось 15 лет, чтобы
Лютер  //20//  из  эрфуртского  новичка-ортодокса  вырос  в  виттенбергского
реформатора. Историку гораздо важнее  установить для  завоевания Галлии  его
конкретное хронологическое место в  судьбах европейских обществ. И, никак не
собираясь  отрицать  того,  что  духовный кризис,  вроде  пережитого  братом
Мартином, связан с проблемой  вечности, историк все же  решится подробно его
описать  лишь после  того, как с точностью  определит  этот момент в  судьбе
самого человека, героя происшествия, и цивилизации, которая была средой  для
такого кризиса.
     Это  подлинное время --  по  природе своей некий  континуум.  Оно также
непрестанное  изменение. Из  антитезы этих  двух атрибутов возникают великие
проблемы исторического исследования. Прежде  всего  проблема, которая ставит
под  вопрос  даже   право  на  существование   нашей  работы.   Возьмем  два
последовательных периода из чреды  веков. В  какой  мере  связь  между ними,
создаваемая непрерывным течением  времени, оказывается  более  существенной,
чем  их  несходство,  которое порождено  тем  же временем,-- иначе, надо  ли
считать  знание более старого периода необходимым или излишним для понимания
более нового?
     "  4. Идол истоков. " Никогда не вредно начать  с mea culpa. Объяснение
более  близкого более  далеким,  естественно, любезное сердцу людей, которые
избрали прошлое предметом своих занятий, порой гипнотизирует исследователей.
Этот идол племени историков можно  было бы назвать "манией происхождения". В
развитии исторической мысли для него также был свой, особенно благоприятный,
момент.
     Если не ошибаюсь, Ренан как-то  написал (цитирую  по памяти, а  потому,
боюсь,  неточно): "Во всех человеческих делах прежде всего достойны изучения
истоки". А  до  него Сент-Бев:  "Я с интересом  прослеживаю и  примечаю  все
начинающееся".  Мысль,  вполне принадлежащая их  времени.  Слово "истоки" --
также.  Ответом  на  "Истоки  христианства"  стали  немного  спустя  "Истоки
современной  Франции". Уж не говоря об эпигонах. Но само это слово  смущает,
ибо оно двусмысленно.
     Означает  ли оно только "начала"? Тогда оно, пожалуй, почти ясно. С той
оговоркой, однако, что для большинства исторических реальностей само понятие
этой начальной  точки  как-то удивительно неуловимо. Конечно,  'все  дело  в
определении.  В  определении,  которое, как  на грех, слишком часто забывают
сформулировать.
     Надо ли, напротив,  понимать под истоками причины?  Тогда  у  нас будут
лишь те трудности, которые непременно (в особенности же в науках о человеке)
свойственны каузальным исследованиям.
     Но часто  возникает контаминация этих двух значений, тем более опасная,
что  ее  в  общем-то   не  очень  ясно  ощущают.  В   обиходном  слово//21//
употреблении "истоки"  -- это  начало,  являющееся объяснением.  Хуже  того:
достаточное  для  объяснения.  Вот  где  таится  двусмысленность,   вот  где
опасность.
     Хорошо  бы  заняться  исследованием --  и  весьма  интересным  -- этого
эмбриогенического наваждения. "Я  не понимаю вашего смятения,--  признавался
Баррес утратившему веру священнику.--