ишь в вашем уме, их нет в самой действительности, где все
перемешано. Стало быть, вы прибегаете к абстракции. Согласен. Зачем  бояться
слов? Ни одна наука не может  обойтись без  абстракции.  Так же,  как и  без
воображения. Примечательно, кстати что те же люди, которые пытаются  изгнать
первую,  относятся, как правило, столь же враждебно  и  ко второму.  Это два
аспекта  все  того  же  дурно  понятого позитивизма.  Науки  о  человеке  не
представляют   исключения.   Можно  ли   считать  функцию  хлорофилла  более
"реальной"--   в   смысле  крайнего  реализма  12,   чем   данную
экономическую функцию?  Вредны только такие классификации,  которые основаны
на ложных подобиях.  Дело историка  -- непрестанно проверять устанавливаемые
им  подобия,  чтобы лучше уяснить их оправданность, и,  если понадобится, их
пересмотреть. Подчиняясь  общей  задаче воссоздания  подлинной  картины, эти
подобия могут устанавливаться с весьма различных точек зрения.
     Вот,  например, "история права".  Курсы лекций  и учебники--  вернейшие
средства для развития склероза --  сделали это выражение ходовым. Но что  же
под   ним  скрывается?  Правовая  регламентация  --  это  явно  императивная
социальная норма,  вдобавок  санкционированная властью,  способной внушить к
ней  почтение  с  помощью  четкой  системы принудительных  мер и  наказаний.
Практически  подобные предписания  могут управлять самыми  различными видами
деятельности. Но они никогда не являются единственными: в нашем каждодневном
поведении  мы постоянно подчиняемся  кодексам  моральным,  профессиональным,
светским, часто  требующим  от  нас совсем  иного,  чем кодекс  законов  как
таковой. Впрочем,  и  его границы непрерывно колеблются, и  некая признанная
обществом  обязанность,  независимо от  того, включена  она в  него или нет,
придается ли ей тем самым больше или меньше силы или четкости, по  существу,
очевидно, не изменяется.
     Итак,  право  в  строгом  смысле  слова  --   это  формальная  оболочка
реальностей,  слишком  разнообразных,   чтобы  быть  удобным  объектом   для
изолированного изучения, и ни  одну из них право не может  охватить во  всей
полноте. Возьмем семью. Идет ли  речь о малой современной семье-супружестве,
постоянно колеблющейся, то сжимающейся, то  расширяющейся, или же  о большом
средневековом  роде,  коллективе,  скрепленном  прочным  остовом  чувств   и
интересов,--  достаточно ли  будет для  подлинного проникновения в ее  жизнь
перечислить  статьи  какого-либо  семейного  права? Временами, видимо, так и
полагали,   но   к   каким   разочаровывающим   результатам   это   привело,
свидетельствует  наше  бессилие  даже  теперь  описать  внутреннюю  эволюцию
французской семьи.
     Однако  в понятии юридического факта, отличающегося от  прочих  фактов,
все же есть  и нечто точное. А именно;  во  многих обществах применение  и в
значительной  мере  сама выработка  правовых норм была  делом  группы людей,
относительно специализированной, и в этой роли //82// (которую члены группы,
разумеется,  могли сочетать  с  другими  социальными  функциями)  достаточно
автономной, чтобы иметь свои  собственные традиции и часто даже особый метод
мышления.  В общем история права  должна была бы существовать самостоятельно
лишь как история юристов, и для одной из отраслей науки о людях  это тоже не
такой  уж  незавидный способ  существования. Понимаемая в  таком смысле, она
проливает  свет  на  очень  различные, но  подчиненные  единой  человеческой
деятельности  феномены,  свет,  хотя  неизбежно  и ограниченный определенной
областью,  но  многое проясняющий.  Совсем иной тип  разделения  представлен
дисциплиной,  которую привыкли именовать "человеческой географией". Тут угол
зрения  не определяется умственной деятельностью какой-либо  группы  (как то
происходит с  историей права, хотя  она  об этом и не подозревает). Но он не
заимствован  и  из специфической природы данного  человеческого факта, как в
истории  религии  или  истории  экономики:  в истории религии нас интересуют
верования,  эмоции, душевные  порывы,  надежды и  страхи,  внушаемые образом
трансцендентных  человечеству  сил,  а  в  истории  экономики  -- стремления
удовлетворить  и  организовать  материальные   потребности.  Исследование  в
"антропогеографии"  сосредоточивается  на  типе связей,  общих для  большого
числа  социальных  феноменов;  она изучает  общества в  их связи с природной
средой  -- разумеется, двусторонней, когда  люди непрестанно воздействуют на
окружающий мир и одновременно подвергаются его воздействию. В  этом случае у
нас также  есть всего лишь один  аспект исследования, оправданность которого
доказывается его  плодотворностью, но его нужно дополнять другими аспектами.
Такова,  в  самом  деле,  роль анализа  в  любом  виде  исследования.  Наука
расчленяет  действительность  лишь  для  того, чтобы  лучше  рассмотреть  ее
благодаря  перекрестным  огням,   лучи   которых  непрестанно   сходятся   и
пересекаются.  Опасность возникает  только  с  того  момента,  когда  каждый
прожектор начинает претендовать на то,  что  он один видит все, когда каждый
кантон знания воображает себя целым государством.
     Остережемся,   однако,   и   в  этом  случае  принимать   как  постулат
мнимо-геометрический параллелизм между науками о природе и науками о  людях.
В  пейзаже,  который я  вижу из  своего окна, каждый ученый найдет  для себя
поживу, не думая о картине в целом. Физик объяснит  голубой цвет неба, химик
--  состав  воды в ручье,  ботаник  опишет  траву.  Заботу о  восстановлении
пейзажа  в  целом,  каким  он  предо  мной предстает  и  меня  волнует,  они
предоставят искусству, если художник или поэт пожелают за это взяться.  Ведь
пейзаж  как  некое  единство  существует только  в  моем  сознании. Суть  же
научного метода,  применяемого  этими  формами  познания и  оправданного  их
успехами, состоит в том, чтобы сознательно забыть о созерцателе и стремиться
понять  только созерцаемые объекты.  Связи, которые наш разум  устанавливает
между предметами, кажутся ученым произвольными; они умышленно их  разрывают,
чтобы восстановить  более  подлинное,  по  их мнению,  разнообразие.  Но уже
органический мир ставит  перед  своими анализаторами  тонкие  и щекот //83//
ливые  проблемы.  Биолог, конечно,  может,  удобства ради, изучать  отдельно
дыхание,  пищеварение, двигательные  функции, но он  знает, что  сверх всего
этого  существует  индивидуум,  о  котором  он должен рассказать.  Трудности
истории  еще  более сложны. Ибо ее  предмет, в точном  и последнем смысле,--
сознание людей. Отношения, завязывающиеся между людьми, взаимовлияния и даже
путаница, возникающая  в  их сознании,--  они-то  и  составляют  для истории
подлинную действительность.
     Homo  religiosus,  homo oeconomicus, homo politicus -- целая
вереница homines с прилагательными на "us"; при  желании ее можно расширить,
но  было  бы  очень  опасно  видеть  в  них  не   то,  чем  они  являются  в
действительности: это  призраки, и они  удобны, пока не становятся  помехой.
Существо  из плоти и костей-- только человек как таковой, соединяющий в себе
их всех.
     Конечно,  в сознании  человека  есть  свои  внутренние  перегородки,  я
некоторые  из   наших   коллег  мастерски   их  воздвигают.   Гюстав  Ленотр
!3 не мог  надивиться, что среди  деятелей террора  !4
было  так  много превосходных  отцов семейств.  Но  даже  будь наши  великие
революционеры  и  впрямь  теми кровопийцами, образ которых  приятно  щекотал
изнеженную буржуазным комфортом публику, это изумление все равно говорило бы
о  весьма ограниченном  понимании психологии. Сколько  людей живет различной
жизнью  в трех или четырех планах, стремясь отделить их один  от  другого  и
иногда достигая этого в совершенстве?
     Отсюда  еще   далеко  до  отрицания  фундаментального  единства  "я"  и
постоянного    взаимопроникновения    его    различных    аспектов.    Разве
Паскаль-математик и Паскаль-христианин были двумя чуждыми друг другу людьми?
Разве  пути ученого медика  Франсуа  Рабле  и пантагрюэлической памяти мэтра
Алькофрибаса  никогда  не  пересекались?  Даже   когда   роли,   по  очереди
разыгрываемые   одним  актером,  кажутся  столь   же  противоположными,  как
стереотипные персонажи  мелодрамы, вполне возможно, что,  если приглядеться,
эта антитеза окажется всего лишь маской, скрывающей более глубокое единство.
Немало потешались  в свое время над сочинителем  элегий  Флорианом, который,
как рассказывали, бил  своих любовниц. Но,  быть может, он расточал  в своих
стихах столько  нежности именно  из желания утешиться,  что ему не удавалось
проявить ее в  своих поступках? Когда средневековый купец, после того как он
целый  день нарушал предписания церкви насчет ростовщичества  и справедливых
цен,  набожно  преклонял колени  перед образом богоматери,  а на склоне  лет
делал  благочестивые  пожертвования  и вклады;  когда  в  "тяжелые  времена"
владелец крупной мануфактуры строил приюты  на деньги, сэкономленные за счет
низкой оплаты труда детей в лохмотьях,-- чего они оба хотели? Только ли, как
обычно  считают, откупиться от громов небесных довольно недорогой ценой, или
же  подобными  вспышками  веры  и благотворительности  они удовлетворяли, не
говоря  об этом вслух, тайные потребности  души, которые вынуждала подавлять
суровая житей //84// ская практика? Бывают противоречия в поведении,  сильно
напоминающие эскапизм.
     А  если  перейти  от  индивидуума  к  обществу? Общество,  как  его  ни
рассматривай, в конечном счете  пусть и  не сумма (это,  несомненно, было бы
слишком грубо), но по меньшей мере продукт  индивидуальных сознании, и мы не
удивимся,  обнаружив  в  нем  такую  же  непрестанную  игру  взаимодействий.
Остановлено, что с  XII в. и вплоть  до Реформации  цехи ткачей представляли
особо благоприятную почву для ересей. Вот прекрасный материал для карточки в
картотеке истории религии.  Что ж, поставим аккуратно этот кусочек картона в
надлежащий  ящик. В соседний  ящик с этикеткой "история  экономики" поместим
следующую  пачку заметок. Покончили ли мы  теперь с беспокойными  маленькими
обществами мастеров челнока? Надо еще объяснить, почему одной из их основных
черт было не  сосуществование религиозного и экономического, а  переплетение
обоих  аспектов. Удивленный  "этим особым чувством уверенности, бесспорности
своей моральной позиции", которое в нескольких предшествующих нам поколениях
проявлялось, видимо, с  поразительной  полнотой, Люсьен  Февр находит, кроме
всего прочего, две  причины --  господство над умами космогонической системы
Лапласа и "ненормальную устойчивость"  денежной системы. Казалось бы, трудно
найти что-либо, более далекое друг от друга. Тем не менее оба фактора вместе
содействовали  тому,  что интеллектуальная  позиция данной группы  приобрела
специфическую окраску.
     В масштабе коллектива эти отношения, несомненно, ничуть не проще, чем в
рамках личного сознания.  Сегодня мы бы  уже не решились написать  попросту,
что литература  есть "выражение общества". Во всяком случае, в том смысле, в
каком зеркало  "выражает" находящийся  перед  ним предмет. Литература  может
передавать не только согласие. Она почти неизбежно  тянет с  собой множество
унаследованных тем, формальных приемов, старых эстетических условностей -- и
все это причины ее отставания. "В  один и тот же период,-- тонко замечает А.
Фосильон,--  политика,  экономика  и искусство  не  находятся  (я  бы скорее
сказал:  "никогда  не  находятся".--  М.  Б.)  в  точках  равной  высоты  на
соответствующих  кривых". Но именно  благодаря такому  разнобою  и создается
ритм  социальной  жизни,  почти  всегда   неравномерный.   Точно  так  же  у
большинства  индивидуумов их разные души, выражаясь  плюралистическим языком
античной психологии, редко имеют один  и тот же возраст сколько зрелых людей
сохраняют черты детства!
     Мишле в 1837 г. объяснял  Сент-Беву:  "Если бы я держался  в  изложении
только  политической истории, если бы не учитывал различные элементы истории
(религию, право, географию, литературу, искусство и т.  д.), моя манера была
бы совсем  иной. Но мне  надо было охватить великое  жизненное движение, так
как все эти различные элементы входили в единство повествования". В 1800  г.
Фюстель  де  Куланж,  в  свою  очередь,   говорил   слушателям  в  Сорбонне:
"Вообразите,  что сто специалистов  разделили  меж  собой  по кускам прошлое
Франции.  Верите ли //86// вы, что  они смогут создать историю  Франции? Я в
этом сильно сомневаюсь.  У них наверняка не будет взаимосвязи между фактами,
а  эта  взаимосвязь--  также  историческая  истина".  "Жизненное  движение",
"взаимосвязь"-- противоположность образов  здесь не случайна. Мишле мыслил и
чувствовал в категориях органического мира; Фюстель же, будучи  сыном  века,
которому Ньютонова  вселенная  как бы дала завершенную модель  науки, черпал
свои метафоры из пространственных  понятий.  Но их  согласие благодаря этому
кажется более полным. Два великих  историка  были достаточно великими, чтобы
знать:  цивилизация,  как  и  индивидуум,  ничем  не  напоминает  пасьянса с
механически   подобранными   картами;  знание   фрагментов,   изученных   по
отдельности один за другим, никогда не приведет к познанию целого-- оно даже
не позволит познать самые эти фрагменты.
     Но  работа  по  восстановлению  целого  может  проводиться  лишь  после
анализа. Точнее, она-- продолжение анализа, его смысл и оправдание. Можно ли
в первоначальной картине, которую мы созерцаем, различать взаимосвязи, когда
ничто еще  четко не разделено?  Сложная  сеть взаимосвязей  может проявиться
лишь после того, как  факты классифицированы по специфическим группам. Итак,
чтобы   следовать   жизни   в   ее   постоянном   переплетении   действий  и
противодействий, вовсе нет надобности пытаться охватить ее есю целиком,  для
чего требуются силы, намного превосходящие возможности одного ученого. Самое
оправданное  и  нередко  самoe  полезное  --  сосредоточиться  при  изучении
общества на одном из его частных аспектов или, еще лучше, на одной из четких
проблем,  возникающих  в том  или  ином его аспекте: верованиях,  экономике,
структуре  классов  или  групп, политических кризисах... При  таком разумном
выборе не только проблемы будут поставлены более четко, но даже факты связей
и влияний  получат  более  яркое  освещение.  Конечно, при  условии, что  мы
пожелаем  их  раскрыть. Хотите  ли  вы изучить  по-настоящему,  со всеми  их
товарами,  крупных  купцов  Европы  времен Ренессанса,  всех этих  торговцев
сукнами или бакалеей, скупщиков меди, ртути или квасцов,  банкиров, дававших
ссуды императорам  и  королям? Вспомните, что  они заказывали  свои портреты
Гольбейну,  что  они  читали  Эразма  и  Лютера.   Чтобы   понять  отношение
средневекового вассала  к своему сеньору.  вам придется также ознакомиться с
его отношением  к богу. Историк  никогда  не  выходит за  рамки времени, но,
вынужденный двигаться внутри него то вперед, то  назад, как уже показал спор
об  истоках,  он  то  рассматривает  большие  волны  родственных  феноменов,
проходящие  по  времени из конца в конец,  то сосредоточивается  на каком-то
моменте, где эти течения сходятся мощным узлом в сознании людей. //86//

     " 3. Терминология. "

     Было бы, однако, недостаточно ограничиться выделением основных аспектов
деятельности человека или  общества. Внутри  каждой  из  этих больших  групп
фактов  необходим более тонкий анализ.  Надо выделить  различные учреждения,
составляющие  политическую  систему, различные верования, обряды, эмоции, из
которых  складывается  религия. Надо  в  каждом  из  этих  элементов и  в их
комплексах  охарактеризовать черты, порой  сближающие их с реальностями того
же порядка,  а порой отдаляющие... Проблема же классификации, как показывает
практика, неотделима от важнейшей проблемы терминологии.
     Ибо  всякий  анализ  прежде всего  нуждается  в орудии  -- в подходящем
языке,  способном  точно  очерчивать факты  с  сохранением  гибкости,  чтобы
приспосабливаться к новым открытиям, в языке -- и это  главное -- без зыбких
и двусмысленных терминов.  Это  и есть  наше  слабое  место.  Один  умнейший
писатель,  который нас, историков,  терпеть не может,  хорошо это  подметил:
"Решающий  момент,  когда  четкие и  специальные определения  и  обозначения
приходят на  смену понятиям, по происхождению туманным и статистическим, для
истории  еще не наступил". Так  говорит Поль Валери. Но если верно, что этот
"час  точности"  еще  не наступил,  он,  быть  может,  когда-нибудь  все  же
наступит? И главное, почему он медлит, почему он до сих пор не пробил?
     Химия выковала себе свой арсенал знаков. Даже слов -- ведь слово "газ",
если  не  ошибаюсь,  одно  из  немногих  действительно  выдуманных  слов  во
французском языке. Но у химии было большое преимущество -- она имела  дело с
реальностями,  которые  по  природе  своей неспособны  сами  себя  называть.
Отвергнутый ею  язык смутного восприятия  был столь же произвольным,  как  и
язык  наблюдений,  классифицируемых  и контролируемых.  пришедший  на  смену
первому: скажем ли мы "купорос" или "серная кислота", само вещество здесь ни
при чем. В науке о человечестве положение совсем  иное. Чтобы  дать названия
своим  действиям, верованиям  и  различным  аспектам своей социальной жизни,
люди не дожидались,  пока все это станет объектом беспристрастного изучения.
Поэтому история  большей  частью  получает  собственный  словарь  от  самого
предмета своих занятий. Она берет его,  когда он истрепан и подпорчен долгим
употреблением, а  вдобавок часто уже с самого начала двусмыслен,  как всякая
система выражения, не созданная строго согласованным трудом специалистов.
     Но  хуже  всего то,  что в  самих  этих  заимствованиях  нет  единства.
Документы  стремятся навязать  нам  свою  терминологию; если историк  к  ним
прислушивается, он пишет всякий раз  под диктовку другой эпохи но сам-то он,
естественно, мыслит категориями своего времени, а  значит,  и  словами этого
времени. Когда  мы говорим  о патрициях,  современник старика Катона нас  бы
понял, но если автор пишет  о  роли  "буржуазии" в кризисах Римской империи,
:как  нам перевести  на латынь  это слово  или  понятие?  Так две  различные
ориентации почти неизбежно делят между собой язык истории.  Рассмотрим же их
по порядку. //87//
     Воспроизведение или калькирование терминологии прошлого может на первый
взгляд показаться достаточно  надежным принципом.  Однако,  применяя его, мы
сталкиваемся со многими трудностями.
     Прежде  всего  изменения  вещей  далеко  не  всегда   влекут  за  собой
соответствующие  изменения  в их  названиях. Таково  естественное  следствие
присущего   всякому   языку   традиционализма,    равно    как    недостатка
изобретательности у большинства людей,
     Это  наблюдение применимо даже к  технике,  подверженной, как  правило,
весьма резким  переменам.  Когда сосед мне говорит: "Я еду в своем экипаже",
должен  ли я думать,  что речь  идет о повозке с лошадьми или об автомобиле?
Только  предварительное знание того, что у  соседа во дворе  -- не  каретный
сарай, а  гараж, позволит мне понять его  слова. Aratrum  обозначало вначале
пахотное бесколесное орудие, carruca-- колесное. Но так как первое появилось
раньше,  могу  ли  я, встретив в  тексте это старое  слово,  с  уверенностью
утверждать, что его попросту не сохранили для  наименования нового орудия? И
наоборот, Матье де Домбаль назвал charrue изобретенное им орудие, которое не
имело колес и на деле было чем-то вроде сохи.
     Но насколько  сильней проявляется эта приверженность к  унаследованному
слову, когда мы переходим к реальностям менее материальным!  Ведь в подобных
случаях преобразования совершаются крайне медленно, так что сами люди, в них
участвующие,  того  не  замечают.  Они  не  испытывают  потребност