и  сменить
этикетку,  ибо  от  них ускользает  перемена в  содержании. Латинское  слово
servus, давшее  во французском serf, прошло через  века. Но за это  время  в
состоянии,  им обозначаемом, совершилось столько изменений, что между servus
древнего Рима  и  serf Франции  святого  Людовика  гораздо больше  различий,
нежели сходства.  Поэтому  историки обычно сохраняют слово serf  для средних
веков. А когда речь идет об античности, они пишут esclave. Иначе говоря, они
предпочитают  употреблять  не  кальку,  а  эквивалент.  Но  при  этом,  ради
внутренней  точности языка, отчасти  жертвуют  гармонией  его  красок:  ведь
термин, который таким образом  пересаживают в римскую среду, возник только к
концу первого тысячелетия на рынках  рабов,  где пленные славяне служили как
бы  образцом  полного порабощения, ставшего уже совершенно  непривычным  для
сервов  западного происхождения.  Прием  этот  удобен,  пока  мы  занимаемся
явлениями, разделенными одно от другого  со времени. А если  посмотреть, что
было в промежутке  между ними, то когда же  собственно esclave уступил место
серву?  Это  вечный  софизм  с кучей  зерна.  Как  бы  то ни было,  мы здесь
вынуждены,   чтобы  не   исказить  факты,  заменить   их   собственный  язык
терминологией,  хоть  и  не  вполне  вымышленной,  но,  во  всяком   случае,
переработанной и сдвинутой. И, напротив, бывает, что  названия  меняются  во
времени и в пространстве вне всякой связи с изменениями в самих вещах.
     Иногда исчезновение слова  связано с причинами, коренящимися в эволюции
языка, а предмет или действие, обозначенные данным словом, нисколько этим не
затрагиваются.  Ибо лингвистические  элементы имеют  //88// свой собственный
коэффициент сопротивления  или  гибкости. Установив исчезновение в романских
языках  латинского глагола  еmеrе  (покупать.-- Ред.)  и его  замену другими
глаголами очень различного происхождения -- acheter, comprar и т. д.,-- один
ученый  недавно  счел  возможным  сделать  отсюда  далеко  идущие  и  весьма
остроумные выводы  о переменах,  которые  в обществах -- наследниках Рима --
преобразили систему торгового обмена. Сколько возникло бы вопросов,  если бы
этот  бесспорный факт  можно  было рассматривать как  факт изолированный! Но
ведь в языках,  вышедших  из латинского, утрата  слишком коротких  слов была
самым обычным  явлением--  безударные слоги ослаблялись настолько, что слова
становились невнятными. Это явление чисто фонетического порядка,  и забавно,
что  факт  из истории произношения мог  быть  ошибочно истолкован  как черта
истории экономики.
     В других случаях  установлению  или сохранению  единообразного  словаря
мешают  социальные  условия.  В сильно раздробленных обществах, вроде нашего
средневекового, часто бывало, что учреждения  вполне идентичные обозначались
в  разных местах  разными  словами.  И  в наши  дни сельские говоры  заметно
различаются меж собой в наименованиях самых обычных предметов и общепринятых
обычаев. В  центральных провинциях, где я пишу эти строки,  словом "деревня"
(village)  называют то,  что на  севере  обозначают, как hameau, северную же
village здесь именуют bourg. Эти расхождения слов сами по себе  представляют
факты,  достойные внимания.  Но,  приспосабливая  к  ним свою  терминологию,
историк  не  только  сделал  бы  малопонятным изложение--  ему  пришлось  бы
отказаться от всякой классификации, а она для него -- первостепенная задача.
     В отличие от  математики или химии  наша наука  не располагает системой
символов, не связанной  с каким-либо  национальным языком.  Историк  говорит
только словами, а значит, словами  своей страны.  Но когда  он имеет  дело с
реальностями, выраженными на иностранном языке, он вынужден сделать перевод.
Тут нет  серьезных препятствий, пока слова относятся к обычным предметам или
действиям,--  эта ходовая монета словаря  легко обменивается по паритету. Но
как только перед нами учреждения, верования, обычаи, более глубоко вросшие в
жизнь данного  общества,  переложение  на  другой язык, созданный  по jбразу
иного  общества,  становится   весьма  опасным  предприятием.  Ибо,  выбирая
эквивалент, мы тем самым предполагаем сходство.
     Так  неужели  же нам  надо  с  отчаяния  просто  сохранить оригинальный
термин-- при условии, что мы  его  объясним?  Конечно, порой это  приходится
делать. Когда в 1919 г. мы увидели, что в Веймарской конституции сохраняется
для  германского  государства его прежнее  наименование  Reich, многие  наши
публицисты  возмутились:  "Странная  "республика"! Она упорно  называет себя
"империей"!". Но дело здесь не только в том, что слово Reich само по себе не
вызывает мыслей об императоре: оно связано  с образами политической истории,
постоянно колебавшейся  между  партикуляризмом и единством, а  потому звучит
слишком специфически по-немецки,  чтобы  можно было перевести его на  другой
язык, где отражено совсем иное национальное прошлое. //89//
     Можно  ли,  однако, сделать  из  такого механического  воспроизведения,
являющегося, казалось бы, самым простым решением,  всеобщее правило? Оставим
в  стороне заботу о  чистоте  языка,  хотя, признаемся, не очень-то  приятно
видеть,  как  ученые  засоряют  свою  речь иностранными словами  по  примеру
сочинителей сельских романов, которые, стараясь передать крестьянский говор,
сбиваются на жаргон, равно чуждый и  деревне и городу. Отказываясь от всякой
попытки найти  эквивалент,  мы  часто  наносим ущерб  самой  реальности.  По
обычаю, восходящему, кажется, к  XVIII в., французское  слово serf и  слова,
близкие  по значению в  других  западных языках, применяются для обозначения
"крепостного" в старой царской России. Более  неудачное сближение
трудно   придумать.   Там   система   прикрепления   к   земле,   постепенно
превратившаяся в настоящее рабство; у нас форма личной зависимости, которая,
несмотря на всю суровость, была очень далека от трактовки человека как вещи,
лишенной  всяких прав;  поэтому так называемый русский серваж не  имел почти
ничего  общего  с  нашим  средневековым  серважем. Но  и  назвав  его просто
"крепостничеством",  мы тоже достигнем  немногого. Ибо  в  Румынии. Венгрии,
Польше  и  даже в  восточной  части  Германии существовали типы  зависимости
крестьян, глубоко родственные тому, который установился s России. Неужели же
нам   придется  каждый  раз  вводить  термины  из  румынского,  венгерского,
польского,  немецкого, русского  языков?  И все  равно  самое главное  будет
упущено   --  восстановление  глубоких  связей  между  фактами   посредством
определения их правильными терминами.
     Этикетка была выбрана  неудачно. И все-таки необходимо  найти  какую-то
общую  этикетку, стоящую  над всеми национальными терминами, а не копирующую
их. И в данном случае недопустима пассивность.
     Во многих  обществах практиковалось то, что можно назвать иерархическим
билингвизмом.  Два  языка, народный и ученый, противостояли  друг Другу.  На
первом в обиходе думали и говорили, писали же почти исключительно на втором.
Так,  в Абиссинии  с  XI по  XVII  в. писали  на языке геэз,  а говорили  на
амхарском. В Евангелиях беседы изложены на греческом-- в те времена  великом
языке культуры Востока; реальные  же беседы, очевидно, велись на арамейском.
Ближе к нам, в средние века, долгое время все деловые документы, все хроники
велись   на  латинском  языке.  Унаследованные   от  мертвых   культур   или
заимствованные  у   чужих   цивилизаций,  эти   языки   образованных  людей,
священников и законников  неизбежно должны были  выражать целый  ряд реалий,
для  которых они изначально  не были созданы. Это  удавалось сделать лишь  с
помощью целой системы транспозиций, разумеется, очень неуклюжих.
     Но   именно  по  этим   документам,   если   не   считать  материальных
свидетельств,  мы   и   узнаем   об  обществе.   Те  общества,   в   которых
восторжествовал подобный дуализм языка, являются нам поэтому во многих своих
важнейших  чертах  лишь  сквозь  вуаль  приблизительности-   Порой  их  даже
отгораживает дополнительный экран. Великий  кадастр Англии, составленный  по
велению  Вильгельма  Завоевателя,--  знаменитая  "Книга  Страшного суда"  --
произведение нормандских или мэнских клерков. //90//
     Они  не  только  описали  на  латинском языке  специфически  английские
институты, но сначала продумали их на французском. Когда историк спотыкается
на такой  терминологии, где проведена сплошная подмена слов,  ему  ничего не
остается,  как  проделать   ту  же  работу   в  обратном  порядке.  Если  бы
соответствия были выбраны  удачно,  а главное, применялись  последовательно,
задача  оказалась бы  не слишком  сложной.  Не так уж трудно  распознать  за
упоминаемыми  в хрониках "консулами" графов. К несчастью, встречаются случаи
менее простые. Кто такой "колон" в наших грамотах XI и XII вв.? Вопрос лишен
смысла. Слово, не давшее потомка в народном языке,  потому что оно перестало
отражать  живое  явление, было  лишь  переводческим  приемом,  применявшимся
законниками для обозначения на красивой классической латыни весьма различных
юридических и экономических состояний .
     Противопоставление двух разных языков представляет по сути лишь крайний
случай  контрастов,  присущих всем обществам.  Даже  в самых унифицированных
нациях,  вроде нашей,  у каждого небольшого профессионального коллектива,  у
каждой группы со своей культурой  или судьбой есть особая система выражения.
При  этом не все  эти группы пишут, или не все пишут одинаково много, или же
не у всех  есть равные шансы передать свои писания потомству.  Всякий знает:
протокол допроса  редко  воспроизводит  с точностью  произнесенные слова  --
судейский секретарь  почти  безотчетно  упорядочивает, проясняет, исправляет
синтаксис, отбрасывает  слова, по его мнению,  слишком грубые. У цивилизаций
прошлого также  были свои секретари -- хронисты и особенно юристы. Именно их
голос дошел до нас в первую очередь. Не будем забывать,  что слова, которыми
они пользовались,  классификации,  которые они устанавливали этими  словами,
были  результатом  ученых  занятий,  нередко  слишком  подверженных  влиянию
традиции. Сколько неожиданностей ждало бы нас, если бы мы, вместо того чтобы
корпеть  над  путаной  (и,  вероятно,  искусственной)  терминологией списков
повинностей  или  капитуляриев  каролингской  эпохи,  могли  прогуляться  по
тогдашней   деревне  и  послушать,   как   крестьяне  сами  определяют  свое
юридическое  положение  и  как это  делают их сеньоры. Разумеется,  описание
повседневного обихода  тоже не  дало  бы нам картины всей жизни (ибо попытки
ученых или законоведов выразить и, следовательно, истолковать также являются
конкретно действующими силами), но  мы, во всяком случае, добрались бы тогда
до какого-то глубинного слоя. Сколь поучительно было бы подслушать подлинную
молитву простых людей -- обращена ли она к богу вчерашнему или сегодняшнему!
Конечно,  если  допустить, что  они  сумели  выразить самостоятельно  и  без
искажении порывы своего сердца.
     Ибо тут  мы встречаемся с последним  великим  препятствием.  Нет ничего
трудней для человека, чем выразить  самого  себя. Но не  менее трудно и  нам
найти для зыбких  социальных реальностей, составляющих основную ткань нашего
существования,  слова, свободные  от  двусмысленности и  от мнимой точности.
Самые  употребительные  термины   --  всегда  приблизительны.  Даже  термины
религии, которым, как  охотно  думают, будто  бы свой //91//  ственно точное
значение.  Изучая  религиозную  карту Франции, посмотрите, как много  тонких
нюансов  вынужден   в  ней  указать   --  вместо  слишком  простой  этикетки
"католическая"--  ученый  типа  Ле Браса.  Тут  есть  над  чем  поразмыслить
историкам, которые  с высоты  своей веры (а  порой и, возможно, еще чаще  --
своего  неверия)  судят сплеча,  исходя  из католицизма в духе  Эразма.  Для
других, очень  живых реальностей  не нашлось нужных слов. В наши дни рабочий
легко говорит о своем классовом сознании, даже если оно у него очень слабое.
Я  же  полагаю, что  это чувство  разумной  и боевой солидарности никогда не
проявлялось с большей силой и четкостью, чем  среди сельских батраков нашего
Севера к  концу старого режима-- различные петиции, наказы депутатам  в 1789
г.  сохранили  волнующие  отзвуки. Однако само чувство  не  могло
тогда себя назвать, у него еще не было имени.
     Резюмируя, можно сказать, что терминология документов это, на свой лад,
не что иное, как  свидетельство. Без сомнения, наиболее ценное, но, как  все
свидетельства, несовершенное,  а  значит,  подлежащее критике. Любой  важный
термин, любой  характерный  оборот становятся подлинными  элементами  нашего
познания лишь  тогда, когда они сопоставлены с их окружением, снова помещены
в обиход своей эпохи, среды или  автора,  а  главное, ограждены  -- если они
долго  просуществовали  --  от  всегда  имеющейся  опасности  неправильного,
анахронистического истолкования. Помазание короля, наверняка, трактовалось в
XII  в.  как священнодействие-- слово, несомненно,  полное значения, но в те
времена еще не  имевшее гораздо более глубокого смысла, который придает  ему
ныне теология, застывшая в своих  определениях и, следовательно,  в лексике.
Появление  слова -- это  всегда значительный факт, даже если сам предмет уже
существовал прежде; он  отмечает"  что наступил  решающий  период осознания.
Какой великий  шаг  был  сделан  в  тот день, когда  приверженцы новой  веры
назвали себя христианами! Кое-кто из  историков старшего поколения, например
Фюстель  де  Куланж,  дал нам замечательные образцы  такого изучения  смысла
слов, "исторической  семантики".  С  тех пор прогресс лингвистики  еще более
отточил это орудие. Желаю молодым исследователям применять  его неустанно, а
главное --  пользоваться  им даже для ближайших к нам эпох, которые  в  этом
отношении наименее изучены.
     При всей неполноте связи с реальностями имена все же прикреплены  к ним
слишком прочно, чтобы можно было попытаться описать какое-либо  общество без
широкого  применения его слов, должным  образом объясненных и истолкованных.
Мы  не станем  подражать  бесчисленным средневековым переводчикам. Мы  будем
говорить о графах  там, где речь идет о  графах, и о консулах там, где  дело
касается  Рима, Большой  прогресс  в понимании эллинских  религий  произошел
тогда,  когда в языке  эрудитов  Юпитер был окончательно  свергнут  с  трона
Зевсом. Но  это относится главным  образом  к отдельным сторонам учреждений,
обиходных  предметов  и верований.  Полагать,  что  терминологии  документов
вполне достаточно для  установления нашей терминологии, означало  бы  //92//
допустить, что  документы дают нам  готовый анализ.  В  этом  случае истории
почти ничего не  осталось бы делать. К счастью  и к нашему удовольствию, это
далеко  не  так.  Вот почему мы вынуждены  искать на  стороне наши важнейшие
критерии классификации.
     Их  предоставляет  нам  уже  имеющаяся  готовая  лексика,  обобщенность
которой ставит ее  выше  терминов каждой отдельной  эпохи. Выработанная  без
нарочито  поставленной  цели  усилиями нескольких  поколений  историков, она
сочетает в себе  элементы, весьма различные по  времени  возникновения и  по
происхождению.   "Феодал",  "феодализм"   --  термины   судебной   практики,
примененные  в  XVIII  в.  Буленвилье,  а за  ним Монтескье,--  стали  затем
довольно  неуклюжими этикетками  для  обозначения типа социальной структуры,
также  довольно  нечетко  очерченной.  "Капитал"  --  слово   ростовщиков  и
счетоводов,  значение  которого экономисты  рано  расширили.  "Капиталист"--
осколок  жаргона  спекулянтов   на  первых  европейских   биржах.  Но  слово
"капитализм",  занимающее  ныне v наших классиков более  значительное место,
совсем   молодо,   его   окончание  свидетельствует  об   его  происхождении
(Kapitalismus).   Слово   "революция"   сменило   прежние,   астрологические
ассоциации на вполне человеческий смысл: в небе это было-- и теперь является
таковым-- правильное и беспрестанно  повторяющееся движение; на земле же оно
отныне   означает   резкий    кризис,   целиком   обращенный   в    будущее.
"Пролетарий-одет на античный лад, как и люди 1789 г., которые вслед за Руссо
ввели это слово,  но затем, после Бабефа, им навсегда завладел  Маркс,  Даже
Америка и та  дала "тотем", а Океания --  "табу", заимствования этнографов,.
перед  которыми,  еще  колеблясь,  останавливается  классический  вкус  иных
историков.
     Но различное происхождение и  отклонения смысла -- не помеха. Для слова
гораздо менее существенна  его  этимология, чем  характер употребления. Если
слово  "капитализм",  даже  в   самом  широком  толковании,  не  может  быть
распространено на все экономические системы, где играл какую-то роль капитал
заимодавцев; если  слово  "феодал" служит обычно для характеристики обществ,
где  феод,  безусловно,  не  являлся  главной  чертой,-- в этом  нет  ничего
противоречащего общепринятой практике всех наук, вынужденных (как только они
перестают   удовлетворяться  чисто  алгебраическими  символами)   черпать  в
смешанном словаре повседневного обихода. Разве мы возмущаемся тем, что физик
продолжает  называть атомом, "неделимым",  объект своих  самых  дерзновенных
проникновении?
     По-иному опасны  эмоциональные излучения, которые несут с собой  многие
из этих слов. Влияние чувств редко способствует точности языка.
     Привычка, укоренившаяся  даже  у  историков,  стремится  смешать  самым
досадным  образом  два  выражения:  "феодальная  система"  и  "сеньориальная
система".   Это  целиком   произвольное  уподобление  комплекса   отношении,
характерных: для господства военной аристократии, типу зависимости крестьян,
который  полностью отличается по своей природе и, вдобавок, сложился намного
раньше, продолжался дольше и был гораздо более распространен во всем мире.
     //93//
     Это недоразумение восходит  к  XVIII  в. Вассальные  отношения  и феоды
продолжали тогда  существовать,  но в виде  чисто  юридических  форм,  почти
лишенных  содержания   уже  в  течение  нескольких  столетий.  Сеньория  же,
унаследованная  от того  же прошлого,  оставалась  вполне  живым институтом.
Политические писатели не сумели провести должные различия в этом наследии. И
не только  потому, что они его  плохо понимали. По  большей части они его не
рассматривали хладнокровно. Они ненавидели в нем архаические пережитки и еще
больше  то, что  оно  упорно  поддерживало  силы  угнетения. Осуждалось  все
целиком.  Затем   Революция  упразднила  вместе  с  учреждениями  собственно
феодальными  и  сеньорию.  От  нее  осталось  лишь  воспоминание, но  весьма
устойчивое  и  в свете недавних боев окрашивавшееся  яркими красками. Отныне
смешение  стало прочным.  Порожденное  страстью, оно,  под  действием  новых
страстей,  стремилось  распространиться вширь.  Даже сегодня,  когда мы -- к
месту и  не  к месту -- рассуждаем о "феодальных нравах"  промышленников или
банкиров, говорится ли это вполне  спокойно? Подобные речи озарены отсветами
горящих замков в жаркое лето 1789 г.
     К сожалению, такова судьба многих наших слов. Они продолжают жить рядом
с нами бурной  жизнью площади. Слыша  слово  "революция",  ультра 1815  г. в
страхе  прятали лицо. Ультра  1940  г.  камуфлируют  им свой государственный
переворот.
     Но  предположим,   что   в  нашем  словаре   окончательно   утвердилось
бесстрастие.  Увы, даже  в самых интеллектуальных языках  есть свои западни.
Мы,  разумеется, отнюдь не намерены здесь вновь приводить "номиналистические
остроты",  о  которых  Франсуа Симиан  недавно  со  справедливым  удивлением
сказал, что  они в науках  о человеке обладают "странной  привилегией".  Кто
откажет  нам в праве пользоваться удобствами языка, необходимыми для всякого
рационального познания? Мы, например, говорим о "машинизме", но это вовсе не
означа