на такого
рода реляция, доступная всем или секретная? А те, что  были написаны, неужто
они затерялись? Напрасно мы  будем задавать этот вопрос--  он, скорее всего,
останется  без ответа, как и  многие другие, гораздо  более важные.  Кто  из
историков не  мечтал о возможности, подобно Улиссу, накормить  тени  кровью,
чтобы они  заговорили? Но чудеса "неквии"  теперь уже не в моде, и у нас нет
другой  машины  времени,  чем  та, что  работает в  нашем  мозгу  на  сырье,
доставляемом прошлыми поколениями.
     Без  сомнения,   не  следует  преувеличивать  и  преимущества  изучения
настоящего. Вообразим, что все офицеры, все солдаты полка погибли,  или, еще
проще, что среди уцелевших не нашлось  очевидца, чья память и внимательность
были бы достойны доверия. Наполеон тогда  оказался бы не в лучшем положении,
чем мы.  Всякий, кто являлся участником, пусть самым скромным, какого-нибудь
крупного   события,  хорошо  это  знает;  случается,  что  важнейший  эпизод
невозможно  восстановить  уже спустя несколько часов. Прибавьте, что  не все
следы  одинаково  поддаются последующему воспроизведению. Если по халатности
таможни  не регистрировали ежедневно в течение ноября 1942  г.  ввоз и вывоз
товаров, у меня в  декабре практически  нет данных для оценки объема внешней
торговли  за  прошедший  месяц.  Короче,   между  исследованием  далекого  и
исследованием совсем близкого различие  опять-таки  лишь в  степени. Оно  не
затрагивает  основы  методов.  Но  из-за  этого   оно  не  становится  менее
существенным, и мы должны сделать отсюда надлежащие выводы. //35//
     Прошлое, по  определению,  есть  некая данность, которую  уже ничто  не
властно   изменить.   Но   изучение    прошлого   развивается,   непрестанно
преображается и совершенствуется. Кто в  этом усомнится, пусть вспомнит, что
произошло в течение  немногим больше века на  наших глазах. Огромные массивы
человечества вышли из мглы.  Египет и Халдея сбросили свои саваны.  Изучение
мертвых городов Центральной Азии позволило нам узнать языки, на которых  уже
никто не умел  разговаривать, и религии,  давным-давно  угасшие. На  берегах
Инда поднялась из могилы неведомая цивилизация. Работа идет, изобретательные
исследователи,  все  усердней  роющиеся  в библиотеках,  копающие  в древних
землях все новые траншеи, не одиноки в своем  труде, и, возможно, это еще не
самый эффективный способ обогатить наше представление о временах минувших,
     Возникли  приемы  исследования,  прежде неизвестные.  Мы  теперь  умеем
лучше,  чем наши  предшественники,  искать в языках  ответы о  нравах  и  эз
орудиях  труда  --  о  самих  тружениках.  А главное,  мы  научились  глубже
анализировать  социальные  явления.  Изучение  верований и  народных обрядов
делает только  первые шаги. История экономики,  о которой  Курно, перечисляя
различные аспекты исторического  исследования, и понятия еще не имел, только
начинает складываться.  Все  это несомненно.  Все это  открывает  нам  более
обширные  перспективы.  Но  не  безграничные.  Нам  отказано  в  надежде  на
действительно беспредельное  развитие,  которое  внушает наука вроде  химии,
способной  даже  создать свой собственный объект. Дело в том, что разведчики
прошлого  -- люди не вполне свободные. Их тиран -- прошлое. Оно запрещает им
узнавать  о   нем  что-либо,  кроме  того,  что   оно  само,  намеренно  или
ненамеренно,  им открывает.  Мы  никогда  не  сумеем  дать статистику цен  в
меровингскую  эпоху,  так  как  ни  один  документ  не отразил  эти  цены  с
достаточной полнотой.  Мы также никогда  не  проникнем в  образ мыслей людей
Европы  XI  в. в  такой же  мере, как в  мышление  современников Паскаля или
Вольтера;  ведь от тех не сохранилось ни частных писем, ни исповедей, и лишь
о некоторых из них мы знаем по плохим стилизованным биографиям.  Из-за этого
пробела   немалая   часть  нашей   истории  неизбежно  принимает   несколько
безжизненный облик истории мира без индивидуумов.
     Но  не будем чрезмерно сетовать. В  подчинении  неумолимой  судьбе нам,
бедным  адептам истории,  часто высмеиваемым новейшими  науками о  человеке,
досталась не худшая доля, чем многим нашим собратьям, которые посвятили себя
дисциплинам более старым  и более уверенным в себе. Такова общая участь всех
исследований,  чья  миссия  вникать в  явления завершенные.  Я полагаю,  что
исследователь  доисторических  времен  столь  же неспособен из-за отсутствия
письменных  данных восстановить  религиозные  обряды каменного  века,  как и
палеонтолог   --  железы  внутренней  секреции   плезиозавра,  от   которого
сохранился лишь скелет. Всегда  неприятно  сказать:  "я не знаю", "я не могу
узнать". Но говорить об  этом надо только после самых энергичных,  отчаянных
розысков.  Бывают, однако, моменты,  когда настоятельный долг ученого велит,
испробовав  все, примириться со своим незнанием и честно  в нем  признаться.
//36//

     " 2. Свидетельства. "

     "Здесь Геродот из Фурий излагает то, что  ему удалось узнать, дабы дела
человеческие  не были повергнуты  временем в забвение и дабы великие  дивные
деяния, совершенные как эллинами, так и варварами, не утратили своей славы".
Так начинается  самая древняя книга истории-- я разумею  в Западном  мире,--
дошедшая до нас не  в виде фрагментов.  Поставим, например, рядом с нею один
из  путеводителей  по  загробному  миру,  которые  египтяне времен  фараонов
вкладывали в гробницы. Перед нами окажутся два основных типа,  которые можно
выделить  в  бесконечно   разнообразной  массе  источников,  предоставленных
прошлым  в распоряжение историков. Свидетельства первого  типа-- намеренные.
Другие-- ненамеренные,
     В  самом деле,  когда мы, чтобы получить какие-нибудь  сведения, читаем
Геродота или Фруассара, "Мемуары"  маршала Жоффра или  крайне противоречивые
сводки, которые  печатаются  в  теперешних немецких и английских  газетах  о
нападении на морской конвой в Средиземном море, разве мы не поступаем именно
так,  как того  ожидали  от  нас  авторы  этих  писаний?  Напротив,  формулы
папирусов  мертвых  были  предназначены  лишь  для  того,  чтобы  их  читала
находящаяся в  опасности  душа и слушали одни боги. Житель свайных построек,
который  бросал кухонные объедки в соседнее озеро,  где  их  ныне перебирает
археолог, хотел всего лишь очистить  свою хижину от мусора; папская булла об
освобождении от налогов хранилась так  тщательно в сундуках монастыря только
для того,  чтобы в  нужный  момент  ею  можно  было  потрясти  перед глазами
назойливого  епископа. Во  всех этих случаях забота о создании определенного
мнения у  современников или у  будущих историков не  играла никакой роли,  и
когда медиевист в  "благословенном" 1942 г. листает в  архивах  коммерческую
корреспонденцию  Ченами, он  совершает  нескромность,  которую Ченами  наших
дней, застигнув его за чтением их деловой корреспонденции, осудили бы весьма
сурово.
     Повествовательные   источники   --  употребим   здесь   это   несколько
причудливое,  но освященное обычаем выражение, т.  е.  рассказы, сознательно
предназначенные  для   осведомления  читателей,  не  перестали,  разумеется,
оказывать ученым ценную помощь. Одно из их преимуществ -- обычно только  они
и дают хронологическую последовательность, пусть не очень точную. Чего бы ни
отдал  исследователь  доисторических  времен или историк Индии за  то, чтобы
располагать  своим  Геродотом?  Однако  историческое  исследование  в  своем
развитии явно  пришло  к тому, чтобы все  больше  доверять второй  категории
свидетельств  --  свидетелям  невольным. Сравните  римскую историю,  как  ее
излагал  Роллен или даже  Нибур, с той, которую открывает нашему взору любой
нынешний научный  очерк: первая черпала наиболее  очевидные  факты  из  Тита
Ливия, Светония  или  Флора, вторая  в большой  мере  строится на  основании
надписей, папирусов,  монет.  Только этим  путем  удалось восстановить целые
куски прошлого: весь доисторический период, почти всю историю экономики, всю
историю социаль //37// ных структур. Даже теперь кто из нас не предпочел  бы
держать в  руках вместо  всех газет  1938  или  1939 г. несколько  секретных
министерских документов, несколько тайных донесений военачальников?
     Это не означает, что документы подобного рода более других  свободны от
ошибок или лжи. Есть сколько угодно фальшивых булл, и деловые письма в целом
не  более правдивы, чем донесения послов. Но здесь дезинформация, если она и
была, по крайней мере не задумана специально для  обмана потомства. Указания
же, которые  прошлое  непредумышленно роняет вдоль  своего  пути, не  только
позволяют нам пополнить недостаток повествования или  проконтролировать его,
если  его  правдивость внушает  сомнение: они избавляют наше исследование от
опасности  более  страшной,  чем незнание или  неточность,-- от неизлечимого
склероза.  В  самом  деле,   без  их  помощи  историк,  вздумавший  заняться
исчезнувшими поколениями,  неизбежно попадает  в  плен  к  предрассудкам,  к
ложным   предосторожностям,  к  близорукости,   которой  страдали  сами  эти
поколения.   Например,  медиевист  не  будет  придавать  ничтожное  значение
коммунальному движению только потому, что средневековые писатели не очень-то
стремились ознакомить с ним свою публику; не отнесется он пренебрежительно и
к великим течениям религиозной жизни, хотя они  занимают в повествовательной
литературе своего времени  куда меньше  места, чем баронские  войны. Короче,
история -- приведем излюбленную антитезу Мишле --  должна  быть все 'более и
более  отважной   исследовательницей   ушедших   эпох,   а   не   вечной   и
неразвивающейся воспитанницей их "хроник".
     Впрочем,  даже  в явно намеренных  свидетельствах  наше внимание сейчас
преимущественно привлекает уже  не  то, что  сказано в тексте  умышленно. Мы
гораздо  охотнее  хватаемся за то,  что автор дает нам понять,  сам того  не
желая. Что  для  нас поучительнее всего у Сен-Симона? Его нередко искаженные
сообщения  о  событиях   того  времени?  Или  же  удивительно  яркий   свет,
проливаемый "Мемуарами", на образ мыслей вельможи при дворе "короля-солнца"?
Среди житий  святых раннего  средневековья по меньшей мере  три четверти  не
дают нам никаких серьезных сведений о благочестивых личностях, чью жизнь они
должны изобразить. Но поищем там указаний на особый образ жизни или мышления
в эпоху, когда они были написаны, на то, что агиограф  отнюдь  не  собирался
нам сообщать,  и эти жития станут для нас  неоценимыми. При нашей неизбежной
подчиненности прошлому мы пользуемся по  крайней мере одной льготой: хотя мы
обречены знакомиться с  ним лишь по его  следам, нам все же удается узнать о
нем значительно  больше, чем ему угодно было  нам открыть.  Если браться  за
дело с умом, это великая победа понимания над данностью. * * *
     Но  как  только  мы  откажемся  просто   протоколировать  слова   наших
свидетелей, как только вознамеримся сами заставить их говорить, пусть против
их воли, нам, более чем когда бы то ни было, необходимо составить вопросник.
Это   поистине  первая   неотложная  задача  всякого  правильно   ведущегося
исторического изыскания.//38//
     Многие  люди,  и среди них, кажется,  даже некоторые  авторы учебников,
представляют себе  ход нашей работы до странности наивно. Вначале, мол, есть
источники.  Историк их собирает,  читает, старается оценить их подлинность и
правдивость.  После этого, и  только после этого, он  пускает их  в дело. Но
беда  в  том,  что  ни  один историк так не  действует. Даже когда ненароком
воображает, что действует именно так.
     Ибо  тексты  или  археологические находки,  внешне  даже самые  ясные и
податливые, говорят лишь тогда, когда умеешь их спрашивать. Кремневые орудия
в  наносах  Соммы изобиловали как до  Буше де Перта, так и потом. Но не было
человека, умеющего  спрашивать,-- и не было доисторических времен. Я, старый
медиевист, должен  признаться,  что для  меня нет  чтения увлекательней, чем
какой-нибудь картулярий.  Потому что я примерно знаю, о чем  его спрашивать.
Зато собрание римских надписей мне мало что говорит. Я умею с грехом пополам
их читать, но  не опрашивать. Другими словами, всякое историческое изыскание
с   первых  же  шагов  предполагает,   что  опрос  ведется  в   определенном
направлении.  Всегда вначале--  пытливый дух.  Ни в  одной  науке  пассивное
наблюдение  никогда не было плодотворным.  Если допустить, впрочем,  что оно
вообще возможно.
     Да, не  будем поддаваться первому  впечатлению.  Бывает,  конечно,  что
вопросник  остается чисто инстинктивным. Но все равно  он есть. Ученый может
даже не сознавать  этого, а между  тем  вопросы диктуются ему 3'тверждениями
или  сомнениями,  которые  записаны  у  него  в  мозгу его  прошлым  опытом,
диктуются традицией, обычным  здравым  смыслом,  т.  е.--  слишком часто  --
обычными   предрассудками.   Мы   далеко   не  так  восприимчивы,  как   нам
представляется. Нет  ничего вредней для начинающего историка, чем советовать
ему  просто ждать  в состоянии  бездействия, пока сам источник не пошлет ему
вдохновение.  При   таком  методе  многие  вполне  добросовестные  изыскания
потерпели неудачу или дали ничтожно мало.
     Нам,  естественно, необходим этот набор  вопросов, чрезвычайно  гибкий,
способный по  пути обрастать  множеством  новых пунктов,  открытый для  всех
неожиданностей -- и все же такой, чтобы он мог сразу же служить магнитом для
опилок  документа.  Исследователь  знает,  что  намеченный  при  отправлении
маршрут не будет выдержан с абсолютной точностью. Но без маршрута ему грозит
вечно блуждать наугад. ***
     Разнообразие  исторических  свидетельств  почти  бесконечно.  Все,  что
человек  говорит  или  пишет,  все,  что  он изготовляет,  все,  к  чему  он
прикасается,  может  и  должно давать о нем сведения.  Любопытно, как  люди,
чуждые кашей  работе, плохо  представляют себе масштаб ее  возможностей. Они
все  еще придерживаются  давно  устаревшего мнения о нашей науке, мнения тех
времен,   когда  умели  читать   только  намеренные  свидетельства.  Упрекая
"традиционную  историю"   в  том,  что   она  оставляет  в   тени   "явления
значительные" и притом "более чреватые последствиями, более //39// способные
изменить  будущую жизнь, чем все политические события", Поль Валери приводил
как пример  "завоевание  земного  шара" электричеством.  Тут  мы готовы  ему
аплодировать.  К сожалению, это абсолютно верно:  на такую  огромную тему не
создано еще  ни  одного серьезного труда. Но когда  побуждаемый как бы самим
избытком  своей  строгости  к  оправданию  промаха,  который  он  только что
изобличил,  Поль   Валери   добавляет,   что   подобные   явления  неизбежно
"ускользают" от историка, ибо, продолжает он, "они специально не отражены ни
в одном  документе",-- на этот  раз  обвинение,  перенесенное с  ученого  на
науку,  неправильно. Кто поверит, что на предприятиях,  дающих электрический
ток,  нет своих архивов,  сводок потребления сырья, карт электрической сети?
Историки, скажете  вы,  до сих пор  пренебрегали  анализом  этих источников.
Безусловно, они глубоко неправы,  но, может быть,  виноваты  также не в меру
ревнивые  хранители  столь ценных сокровищ.  Наберитесь же терпения. История
пока  еще не  такова,  какой должна быть. Но  это  не основание валить на ту
историю, какая может быть  создана, бремя  ошибок,  присущих  лишь  истории,
дурно понятой.
     Удивительное  разнообразие  наших материалов  порождает,  однако,  одну
трудность,  правда,   настолько   серьезную,  что  ее  можно  причислить   к
трем-четырем великим парадоксам профессии историка.
     Было бы большим заблуждением считать, что каждой исторической  проблеме
соответствует  один-единственный  тип  источников, применимый  именно в этом
случае. Напротив, чем больше исследование устремляется к явлениям глубинным,
тем  скорее  можно  ждать света от сходящихся  в  одном  фокусе лучей --  от
свидетельств   самого   различного  рода.  Какой  историк   религии  захочет
ограничиться перелистыванием  теологических  трактатов или сборников гимнов?
Он  хорошо  знает:   об  умерших   верованиях  и   чувствах  нарисованные  и
скульптурные  изображения  на  стенах  святилищ,  расположение  и  убранство
гробниц скажут ему. пожалуй, не меньше, чем многие сочинения. Наши знания  о
германских  нашествиях основаны не только  на  чтении хроник и грамот, но  в
такой же мере на раскопках  погребений и на изучении названий местностей. По
мере приближения к нашему времени требования, понятно, меняются. Но от этого
они  не   становятся   менее   настоятельными.  Неужели  нам,  чтобы  понять
современное общество, достаточно погрузиться в чтение  парламентских дебатов
или  министерских  документов?  Не  нужно  ли  вдобавок   уметь  истолковать
банковский  баланс,  текст для  непосвященного  еще  более  загадочный,  чем
иероглифы?  Может ли историк эпохи, в которой  царит машина,  примириться  с
незнанием того, как устроены машины и как они изменяются?
     Если  почти  всякая  человеческая  проблема требует умения  оперировать
свидетельствами  всевозможных  видов,  то  технические приемы  исследования,
напротив, неизбежно различаются в зависимости от типа свидетельств, Освоение
каждого из них  требует немалого времени, полное владение-- еще более долгой
и постоянной практики. Лишь очень немногие ученые могут  похвалиться умением
одинаково  хорошо  читать  и  критически  разбирать  средневековую   хартию,
правильно толковать  названия местностей //40// (а  это прежде всего-- факты
языка),   безошибочно   датировать  предметы   доисторического,  кельтского,
галло-романского   быта,  анализировать  растительный   покров  луга,  нивы,
пустоши. Но без всего этого можно ли описать историю  заселения какой-нибудь
местности? Мне кажется, мало найдется наук, которым приходится  пользоваться
одновременно  таким огромным количеством разнородных орудий.  Причина в том,
что  человеческие  факты-- самые сложные. Ибо  человек-- наивысшее  создание
природы.
     Историку  полезно  и,  на  мой  взгляд,  необходимо  владеть,  пусть  в
минимальной степени, основными приемами  его  профессии.  Хотя бы для  того,
чтобы уметь заранее оценить надежность орудия и трудности в обращении с ним.
Перечень  "вспомогательных  дисциплин",  рекомендуемых  начинающим,  слишком
краток. По  какой  абсурдной логике людям, которые  добрую  половину времени
обучения могут знакомиться с предметом  своих занятий лишь  через посредство
слов, позволяют, наряду  с прочими  пробелами, не знать основных  достижений
лингвистики?
     Однако какими  бы разнообразными познаниями  мы ни  стремились наделить
наиболее вооруженных исследователей,  они всегда --  и,  как  правило, очень
скоро-- доходят до определенного предела. И тут уж  нет иного выхода,  кроме
как   заменить   многообразную   эрудицию   одного  человека   совокупностью
технических  приемов,  применяемых  разными   учеными,  но  направленных  на
освещение одной  темы. Этот метод  предполагает готовность  к  коллективному
труду. Он  также требует предварительного  определения,  по общему  уговору,
нескольких крупных ведущих  проблем. До  такого отрадного  положения нам еще
очень далеко. Но будем верить, что оно наступит и в значительной мере станет
определяющим для будущего нашей науки.
     " 3. Передача свидетельств."

     Одна из  самых трудных задач для историка-- собрать документы, которые,
как  он  полагает, ему понадобятся.  Он может  это  сделать  лишь с  помощью
различных   путеводителей:   инвентарей  архивов  или   библиотек,  музейных
каталогов, библиографических  списков всякого рода.  Порей встречаешь этаких
верхоглядов, удивляющихся  тому,  что  на подобную  работу тратится  столько
времени как  создающими их учеными,  так и  другими серьезными  работниками,
которые ими пользуются. Но разве  часы, затраченные на такое дело, хоть и не
лишенное