тайной  прелести,  но уж  безусловно  не  окруженное романтическим
ореолом,  не избавляют в  конечном счете  от  самого  дикого расточительства
энергии?  Если  я увлекаюсь историей  культа святых,  но, допустим,  не знаю
Bibliotheca  Hagiographica  Latina  отцов-болландистов  ,  то  неспециалисту
трудно представить,  скольких усилий,  до  нелепого  бесплодных,  будет  мне
стоить  этот пробел в научном багаже. Если уж действительно о чем-то жалеть,
так  не о  том,  что мы  можем  поставить на полки наших библиотек  изрядное
количество этих  пособий (пере //41// числение которых по  отраслям дается в
специальных указателях),  а о том что их пока еще недостаточно, особенно для
эпох  менее  далеких-  что  их   создание,  особенно  во   Франции,  лишь  в
исключительных  случаях ведется по разумно  намеченному комплексному  плану;
что их  публикация, наконец, слишком часто зависит от каприза  отдельных лиц
или  от  скупости  плохо  информированных   издательских  фирм.  Первый  том
замечательных  "Источников по истории  Франции", которым  мы  обязаны  Эмилю
Молинье, не был переиздан со времен первой публикации в 1901 г. Этот простой
факт стоит целого  обвинительного акта. Конечно, не орудие создает науку. Но
общество, хвастающееся своим уважением к наукам, не должно быть равнодушно к
их орудиям. И,  наверно, было бы разумно с его стороны не слишком полагаться
на  академические  заведения, условия  приема в которые,  благоприятные  для
людей преклонного  возраста и послушных учеников,  не очень-то  способствуют
развитию  предприимчивости.  Да.  у нас  не  только  Военная  школа и  штабы
сохранили  в  век  автомобиля  мышления  времен  запряженной  волами  телеги
17.
     Впрочем вехи-указатели, даже  превосходно сделанные,  мало чем  помогут
исследователю,  у  которого нет заранее представления о  территории, где ему
придется  вести  разведку.  Вопреки   тому,  что,   кажется,  иногда  думают
начинающие, источники отнюдь не  появляются по таинственному  велению свыше.
Их наличие или отсутствие в  таком-то архивном фонде, в такой-то библиотеке,
в такой-то  почве зависит от причин,  связанных  с  человеком  и превосходно
поддающихся анализу,  а  проблемы, возникающие в  связи  с перемещением этих
памятников,-- отнюдь  не просто упражнение в  технике исследования:  сами по
себе  они затрагивают  интимные аспекты  жизни  прошлого,  ибо речь  идет  о
передаче  воспоминаний  через  эстафету   поколений.  В   начале   серьезных
исторических  трудов автор обычно дает  список  шифров  архивных материалов,
которые он изучил, изданий источников, которыми пользовался. Это превосходно
-- но недостаточно.  Всякая  книга  по  истории, достойная  этого  названия,
должна была  бы содержать главу или, если угодно, ряд параграфов, включенных
в самые важные места и озаглавленных  примерно так:  "Каким образом  я  смог
узнать  то,  о  чем  буду говорить?" Уверен,  что,  ознакомившись  с  такими
признаниями,  даже читатели-неспециалисты испытают истинное интеллектуальное
наслаждение. Зрелище поисков с их успехами и неудачами редко бывает скучным.
Холодом и скукой веет от готового, завершенного. * * *
     Меня  иногда  посещают   работники,  желающие  написать  историю  своей
деревни. Как правило,  я  говорю им следующее  (только чуть  попроще - чтобы
избежать  неуместной  в данном случае учености):  "Крестьянские общины  лишь
изредка  и  довольно  поздно заводили  свои  архивы. Сеньории  же, напротив,
будучи  сравнительно  хорошо организованными  и преемственными учреждениями,
обычно сохраняли свою документацию с давних пор. Для любого периода  до 1789
г., а в особенности для более давних //42//
     эпох,  основные  документы,  на которые вы  можете рассчитывать,  будут
почерпнуты  из  сеньориальных фондов.  Отсюда  в свою  очередь  следует, что
первый вопрос,  на который  вам придется ответить и от  которого  почти  все
будет зависеть, окажется таким: "Кто был  в 1789 г. сеньором вашей деревни?"
(Конечно,  наличие   одновременно   нескольких  владельцев,  между  которыми
разделена деревня, тоже вполне вероятно, но для краткости мы эту возможность
рассматривать не будем.)
     Допустимы  три варианта. Сеньория могла  принадлежать либо церкви, либо
светскому  лицу,  эмигрировавшему  во  время  революции  ,  либо  опять-таки
светскому лицу,  но не эмигранту. Первый  случай наиболее  благоприятен  для
нас.  Архив, вероятно, не только сохранялся лучше и охватывал больший  срок;
он  наверняка  после  1790  г. был  конфискован  одновременно  с  земельными
владениями,  как  то  следовало  в соответствии  с  Гражданским  устройством
духовенства. Если он затем был помещен  в какое-либо общественное хранилище,
мы вправе надеяться, что и ныне он находится  там  в целости и сохранности и
доступен для  ученых.  Гипотезе с  эмигрантом также можно поставить довольно
высокий балл. В этом случае архив также был изъят и перемещен, правда,  есть
опасность, что его намеренно уничтожили  как напоминание  о проклятом старом
режиме. Остается  последняя возможность.  Она  была  бы крайне нежелательна.
"Бывшие  люди", если они не  покидали  Францию и не  попадали  каким-то иным
образом  под  удар  законов  Комитета  Общественного  спасения,  не  терпели
никакого имущественного  ущерба. Они, конечно, утрачивали свои сеньориальные
права,  поскольку   те  были  вообще  отменены.  Но  они   сохраняли  личную
собственность, а  следовательно, и  деловые  документы. Если  эти документы,
которые мы  должны разыскать, никогда не были  затребованы государством,  то
они  попросту разделили общую в  XIX и XX  вв.  участь всех фамильных бумаг.
Если они не затерялись,  не  были съедены  крысами, не рассеялись вследствие
продаж и  наследовании  по чердакам трех-четырех  сельских домов,  все равно
ничто не заставит нынешнего их владельца предоставить их вам".
     Я привел  этот  пример,  потому что он  мне кажется очень типичным  для
условий, часто определяющих и ограничивающих доступную для нас документацию.
Небезынтересно более детально проанализировать вытекающий отсюда урок.
     Роль, которую, как мы видели, сыграли  революционные конфискации,-- это
роль божества, нередко покровительствующего исследователю, божества по имени
Катастрофа.   Бесчисленные   римские  муниципии   превратились  в  заурядные
итальянские  городишки,  где  археолог  с  трудом  отыскивает скудные  следы
античности; зато извержение Везувия сохранило Помпеи.
     Разумеется, далеко  не  всегда  великие  бедствия человечества  служили
истории.  Вместе  с  грудами  литературных  и  историографических  рукописей
погибли в смутах нашествий бесценные досье римской императорской бюрократии.
На наших глазах две мировые войны уничтожили на овеянной славой земле многие
памятники  и архивы.  Мы уже  никогда  не сможем  //43// перелистать  письма
старых купцов Ипра, и я сам  видел,  как во время  отступления  сожгли книгу
приказов целой армии.
     Впрочем,  и   мирная  гладь  социальной  жизни  без  вспышек  лихорадки
оказывается гораздо  менее  благоприятной, чем  можно  думать,  для передачи
воспоминаний.  Революции  взламывают дверцы сейфов  и  заставляют  министров
бежать,  не дав им времени  сжечь  свои секретные бумаги.  В старых  архивах
юридических  контор  дела  банкротов содержат доступные  для  нас  документы
предприятий, владельцы  которых,  если  б  им посчастливилось плодотворно  и
почетно  продолжать  свое дело до наших  дней,  ни за  что не согласились бы
отдать на  всеобщее обозрение содержимое своих папок. Благодаря удивительной
преемственности монастырских учреждений  аббатство  Сен-Дени еще в  1789  г.
сохраняло дипломы, пожалованные ему меровингскими  королями более тысячи лет
назад.  Но  читаем мы  их теперь в  Национальном архиве. А если бы аббатство
Сен-Дени пережило Революцию,  можно ли быть уверенным, что  монахи позволили
бы рыться в их сундуках? Наверно, не более, чем ожидать, что общество Иисуса
откроет непосвященным доступ к своим документам, без знания  которых столько
проблем   новой  истории  всегда  останутся   безнадежно  темными,  или  что
французский   банк  пригласит   специалистов  по   истории   Первой  империи
исследовать его реестры, даже самые запыленные,--  настолько дух замкнутости
присущ   всякой  корпорации.  Вот  где   историк  настоящего  оказывается  в
незавидном  положении --  он почти начисто лишен  этих  невольных признаний.
Правда,  взамен  он узнает  всякие  толки. которые  нашептывают ему  на  ухо
друзья. Но такая информация, увы. мало  чем отличается от  досужих  сплетен.
Зачастую хороший катаклизм куда лучше помогает нашему делу.
     Так будет,  во всяком случае,  до тех  пор, пока общество не перестанет
возлагать на переживаемые  им бедствия  заботу о сохранности документов и не
согласится, наконец, разумно организовать и свою память,  и  познание самого
себя.  Это ему  удастся  лишь в  тяжкой борьбе с двумя главными  виновниками
забвения и невежества: с небрежностью,  которая теряет документы, и, что еще
более опасно,  со  страстью к  тайнам (дипломатическим. деловым,  семейным),
которая прячет документы или их уничтожает. Естественно, что нотариус обязан
не  разглашать  деловые  операции своего клиента. Но когда  ему  разрешается
окружать  такой же  непроницаемой  тайной контракты, заключавшиеся клиентами
его прадедушки (меж  тем как ему всерьез ничто не  грозит, если бумаги эти у
него истлеют),  наши  законы в  этой  области поистине отдают плесенью.  Что
касается  мотивов, побуждающих большинство крупных предприятий отказаться от
публикации статистических данных,  столь  необходимых  для разумного ведения
национальной экономики, то мотивы эти очень редко бывают достойны  уважения.
Наша цивилизация  сделает огромный шаг вперед в тот день,  когда скрытность,
возведенная  в принцип поведения и  почти в  буржуазную добродетель, уступит
место желанию сообщать о себе, т. е. обмениваться такими сообщениями.
     Вернемся, однако,  к нашей деревне.  Обстоятельства,  которые в  данном
конкретном случае являются решающими для утраты или сохранности,  //44// для
доступности или недоступности свидетельств, порождаются историческими силами
общего характера. В них нет ни одной  черты, которую нельзя  было бы понять,
но в них начисто отсутствует  какая-либо логическая связь с предметом  наших
розысков,  судьба которого зависит от  них. В самом  деле, почему, например,
изучение жизни маленькой  крестьянской  общины в  средние века  должно  быть
более или менее полным в зависимости от того, вздумалось ли  несколько веков
спустя ее владельцу украсить своим  присутствием сборища в  Кобленце?  Такое
несоответствие  встречается  слишком  часто.  Если  мы знаем  римский Египет
бесконечно лучше, чем Галлию того же времени,  то причина  тут не в том, что
египтяне интересуют нас  больше, чем галло-римляне,-- просто в Египте  сухой
климат,   пески  и  погребальные  ритуалы,  связанные   с  бальзамированием,
сохранили  рукописи,  тогда  как  климат  Запада  и  его  обычаи,  напротив,
способствовали их быстрому истлеванию. Между причинами успеха  или неудачи в
нашей погоне  за документами,  и  мотивами, вызывающими  наш интерес к  этим
документам,  обычно  нет ничего  общего,  таков  иррациональный  и  никак не
устранимый  элемент,  придающий  нашим  изысканиям  внутренний   трагизм,  в
котором, возможно, столь многие создания духа находят не только  собственные
границы, но и одну из тайных причин своей гибели.
     В  приведенном  примере  судьба  документов  в  той  или  иной  деревне
оказывается  решающим фактом,  который хотя  бы  можно предусмотреть. Но так
бывает не  всегда.  Порой  конечный  результат  поисков  зависит  от  такого
множества  каузальных  цепочек,  одна от другой совершенно  независимых, что
почти всякое предвидение оказывается невозможным. Я знаю, что четыре пожара,
а    затем    разграбление    опустошили    архивы     древнего    аббатства
Сен-Бенуа-сюр-Луар.  Могу  ли  я,  приступая к изучению его фондов,  заранее
угадать, какие типы  источников  пощадили  эти  катастрофы? То  что называют
миграцией  рукописей,  представляет  собой  чрезвычайно  интересный  предмет
изучения:  странствия  литературного  произведения  по  библиотекам,  снятие
копий,  аккуратность  или  небрежность библиотекарей и копиистов  -- все это
явления,  в которых  живо  отражаются судьбы культуры и прихотливая игра  ее
великих течений.  Но мог ли самый знающий эрудит заявить с  уверенностью, до
обнаружения  этого  факта,   что  единственная  рукопись  "Германии"  Тацита
окажется в XVI в. в монастыре  Герсфельд?  Короче, всякие  поиски документов
таят  в себе долю неожиданности  и, следовательно, риска. Один коллега,  мой
близкий  друг,  рассказывал  мне, что в Дюнкерке,  когда  он  на  побережье,
подвергавшемся  бомбежке, ожидал  вместе  с  другими  погрузки  на  суда, не
выказывая  особого  нетерпения,  кто-то  из товарищей  с удивлением заметил:
"Странно,  у вас такой вид, словно опасность вас не пугает!" Мой друг мог бы
ответить,  что, вопреки обычному  предрассудку, привычка к  научным  поискам
вовсе не так неблагоприятна для спокойного принятия пари с судьбой.
     Выше  мы спросили  себя,  существует  ли  между  познанием  прошлого  и
настоящего противоположность  в технических  приемах. На это был дан  //45//
ответ.  Конечно, исследователь  современности  и исследователь далеких  эпох
обращаются  с  орудиями  каждый   по-своему.  И  каждый  имеет  определенные
преимущества. Первый соприкасается  с  жизнью непосредственно второй в своих
изысканиях  располагает средствами, иногда недоступными  для  первого.  Так,
вскрытие  трупа, открывая  биологу немало тайн, которых  он не узнал бы  при
изучении живого тела,  умалчивает  о  многих других  тайнах,  которые  может
обнаружить  только живой  организм.  Но  к  какому  бы веку  человечества ни
обращался исследователь, методы  наблюдения, почти  всегда имеющие  дело  со
следами,  остаются  в основном  одинаковыми.  В  этом с  ними сходны, как мы
увидим  дальше, и  правила  критики, которым  должно подчиняться наблюдение,
чтобы быть плодотворным.


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КРИТИКА"
     " 1. Очерк истории критического метода. "

     Даже  самые  наивные полицейские прекрасно знают, что свидетелям нельзя
верить на  слово. Но если всегда исходить из этого общего соображения, можно
вовсе  не  добиться  никакого  толку.  Давно  уже  догадались,   что  нельзя
безоговорочно принимать все исторические свидетельства. Опыт, почти столь же
давний, как и само человечество, научил:  немало текстов содержат  указания,
что они  написаны  в другую эпоху  и в другом месте,  чем  это было на самом
деле; не все рассказы правдивы, и даже материальные свидетельства могут быть
подделаны.  В  средние  века,  когда изобиловали фальшивки,  сомнение  часто
являлось естественным  защитным рефлексом.  "Имея чернила, кто  угодно может
написать что угодно",-- восклицал в XI в. лотарингский  дворянчик, затеявший
тяжбу  с  монахами,  которые пустили  в  ход  документальные  свидетельства.
Константинов  дар--  это поразительное измышление римского клирика VIII  в.,
подписанное именем  первого христианского императора,-- был три века  спустя
оспорен при дворе благочестивейшего императора Оттона III . Поддельные  мощи
начали изымать почти с тех самых пор, как появился культ мощей.
     Однако  принципиальный  скептицизм  --  отнюдь  не  более  достойная  и
плодотворная  интеллектуальная  позиция, чем  доверчивость,  с  которой  он,
впрочем,  легко сочетается  в  не  слишком  развитых умах. Во вре?ля  первой
мировой   войны   я   был  знаком  с   одним  бравым   ветеринаром,  который
систематически    отказывался   верить    газетным   новостям.    Но    если
случайный-знакомый  сообщал  ему  самые нелепые слухи, он  прямо-таки  жадно
глотал их.
     Точно  так  же критика с позиций простого здравого смысла, которая одна
только  и  применялась издавна и  порой еще  соблазняет иные умы,  не  могла
увести  далеко.  В  самом  деле,  что  такое  в  большинстве  случаев   этот
пресловутый здравый смысл? Всего лишь мешанина из  необоснованных постулатов
и  поспешно обобщенных данных опыта. Возьмем мир физических явлений. Здравый
смысл отрицал антиподов. Он  отрицает  //47//  эйнштейновскую вселенную.  Он
расценивал   как  басню  рассказ   Геродота  о   том,  что,  огибая  Африку,
мореплаватели в один прекрасный день увидели, как точка, в .которой восходит
солнце, перемещалась с правой стороны от них на левую 2. Когда же
идет  речь   о  делах  человеческих,  то  хуже  всего  то,  что  наблюдения,
возведенные  в  ранг  вечных  истин,  неизбежно  берутся из  очень  краткого
периода, а именно -- нашего. В этом -- главный порок вольтеровской  критики,
впрочем, часто весьма проницательной.  Не  только  индивидуальные странности
встречаются во все времена,  но и многие некогда  обычные душевные состояния
кажутся  нам странными, потому что мы их уже  не разделяем.  "Здравый смысл"
как будто должен отрицать, что император  Оттон I мог подписать в пользу пап
акт,  содержавший  неосуществимые  территориальные  уступки,   поскольку  он
противоречил  прежним  актам  Оттона  I,  а  последующие   с  ним  никак  не
согласовывались.  И все же надо полагать, что ум у императора Оттона устроен
не совсем так, как у нас,-- точнее, что в его время между  тем, что пишется,
и  тем, что делается, допускали такую дистанцию, которая  нас поражает: ведь
пожалованная им привилегия бесспорно подлинная.
     Настоящий  прогресс начался  с  того  дня,  когда  сомнение  стало,  по
выражению  Вольнея,  "испытующим";  другими  словами, когда  были постепенно
выработать объективные правила, позволявшие отделять ложь  и  правду. Иезуит
Папеброх,  которому  чтение "житий святых" внушило величайшее  недоверие  ко
всему наследию раннего  средневековья, считал  поддельными  все меровингские
дипломы, хранившиеся в монастырях. Нет, ответил ему Мабильон, хотя бесспорно
есть  дипломы, целиком сфабрикованные,  подправленные или интерполированные.
Но существуют и дипломы подлинные  и  их можно отличить.  Таким образом, год
1681  --  год  публикации  "De Re Diplomalica"  -- поистине  великая  дата в
истории   человеческого   разума:  наконец-то   возникла  критика   архивных
документов.
     Впрочем, и  во всех других отношениях это был решающий момент в истории
критического метода. У гуманизма предшествующего столетия были свои попытки,
свои озарения. Дальше он не пошел. Что может быть характерней, чем пассаж из
"Опытов",  где  Монтень  оправдывает  Тацита  в том,  что  тот повествует  о
чудесах.  Дело  теологов  и  философов,  говорит  он,  спорить  о  "всеобщих
верованиях",  историкам же надлежит лишь "излагать" их в точном соответствии
с источниками.  "Пусть  они  передают нам  историю  в  том виде,  в каком ее
получают,  а  не  так,  как  они ее  оценивают". Иначе  говоря,  философская
критика,   опирающаяся  на   концепцию   естественного   или   божественного
толкования, вполне законна. Из остального текста ясно, что Монтень отнюдь не
расположен серить  в  чудеса Веспасиана, как и  во  многие другие. Но, делая
чисто  исторический  разбор  свидетельства как  такового, он, видимо, еще не
вполне   понимает,  как   этим  методом   пользоваться.   Принципы  научного
исследования были выработаны  лишь в течение XVII века, чье истинное величие
//48// связывают  не  всегда с тем периодом, с каким  следует, а  именно, со
второй .его половиной.
     Сами люди  того времени сознавали его  значение. Между 1680 и 1690  гг.
изобличение "пирронизма  в истории"  как преходящей моды было общим  местом.
"Говорят,-- пишет Мишель Левассер, комментируя это выражение,-- что сущность
ума состоит  в  том,  чтобы  не  верить  всему  подряд  и  уметь многократно
сомневаться".  Само слово  "критика", прежде означавшее лишь суждение вкуса,
приобретает новый смысл проверки пра