кухонь  завязывались  мимолетные  связи  между  совершенно
несхожими людьми. Затем дневальные  трогались в путь по тропинкам и траншеям
и вместе  с  котлами приносили на передовые линии всякие известия, правдивые
или  ложные,  но  почти всегда слегка искаженные  и сразу  же подвергавшиеся
дальнейшей переработке.//61//
     На  военных  картах,  чуть  позади соединяющихся черточек,  указывающих
передовые  позиции,  можно  нанести  сплошь  заштрихованную   полосу--  зону
формирования легенд.
     История  знала  немало  обществ,  в  которых  существовали  аналогичные
условия, с  той лишь разницей, что эти условия были не временным  следствием
чрезвычайного кризиса, а составляли нормальную основу жизни. Там тоже устная
передача   являлась  единственно  надежной.  И  связи  между   разрозненными
элементами также осуществлялись почти исключительно особыми посредниками или
в  определенных узловых  пунктах.  Бродячие  торговцы, жонглеры,  паломники,
нищие  заменяли там наших  дневальных, пробиравшихся по траншеям. Регулярные
встречи  происходили  на  рынках или по  случаю религиозных  празднеств. Так
обстояло  дело,  например,  во времена  раннего средневековья.  Монастырские
хроники,  составленные в  результате  опросов странников, во  многом схожи с
заметками, которые могли бы писать, будь у  них к этому  вкус, наши кухонные
капралы. Для ложных слухов эти общества всегда были превосходным питательным
бульоном.  Частое  общение  между  людьми  заставляет  сравнивать  различные
версии- Оно развивает критическое чувство.  Напротив, рассказчику,  который,
появляясь   изредка,   приносит   трудными   путями   далекие  вести   верят
безоговорочно.

     "  3.  Очерк  логики  критического  метода.  "  Критика  свидетельства,
занимающаяся психическими явлениями, всегда будет тонким искусством. Для нее
нет  готовых рецептов.  Но все же это искусство рациональное, основанное  на
методичном проведении нескольких  важнейших умственных операций.  Короче,  у
него   есть   своя  собственная   диалектика,  которую   следует  попытаться
определить.
     Предположим,  что от какой-то исчезнувшей цивилизации остался лишь один
предмет  и к  тому  же  обстоятельства  его  нахождения не  дают возможности
связать  его  с  чем бы  то  ни  было,  даже  чуждым  человеку,  например  с
геологическими отложениями  (ибо  при  поисках связей неодушевленную природу
тоже надо  принимать  в расчет). Нам совершенно  невозможно будет датировать
эту  единичную  находку  и оценить ее  подлинность.  В  самом  деле,  всякое
установление  даты,  всякая  проверка  и  интерпретация  источника  в  целом
возможны  лишь при  включении  его  в  хронологический  ряд  или  синхронный
комплекс.  Мабильон создал дипломатику, сопоставляя меровингские  дипломы то
один  с  другим, то с текстами  иных  эпох или  иного  характера; экзегетика
родилась из сопоставления  евангельских  рассказов. В  основе  почти  всякой
критики лежит сравнение.
     Но результаты этого сравнения неоднородны.  Оно приводит к установлению
либо  сходства,   либо  различия.  В  некоторых  случаях  совпадение  одного
свидетельства со свидетельствами  близкими по времени может привести к прямо
противоположным выводам.//62//
     Сперва   рассмотрим  простейший  случай   --  рассказ.  Марбо  в  своих
"Мемуарах",   которые  столь  волновали  юные   сердца,  сообщает  с  массой
подробностей об одном  отважном  поступке,  героем которого  выводит  самого
себя: если  ему верить, в ночь с 7  на 8 мая 1809  г.  он переплыл  в  лодке
бурные  волны  разлившегося  Дуная,  чтобы  захватить  на  другом  берегу  у
австрийцев  несколько  пленных.  Как  проверить  этот  рассказ?  Разумеется,
призвав  на  помощь  другие  свидетельства. У нас  есть  армейские  приказы,
походные  журналы,  отчеты; они свидетельствуют,  что в  ту  знаменитую ночь
австрийский корпус, чьи палатки Марбо, по его словам, нашел на левом берегу,
еще  занимал  противоположный  берег.  Кроме  того,  из  "Переписки"  самого
Наполеона явствует,  что  8  мая разлив еще  не  начался.  Наконец,  найдено
прошение о производстве в чине, написанное самим Марбо 30 июня 1809 г. Среди
заслуг, на которые он  там ссылается,  нет ни слова о его  славном  подвиге,
совершенном в прошлом месяце. Итак, с  одной стороны --  "Мемуары", с другой
--  ряд текстов, их  опровергающих. Надо разобраться в  этих  противоречивых
свидетельствах. Что мы сочтем  более правдоподобным? Что там же, на месте, и
штабы  и сам  император  ошибались (если  только они, бог  весть почем;', не
исказили действительность умышленно); что Марбо в 1809 г., жаждая повышения,
грешил ложной  скромностью; или что много времени  спустя старый  воин,  чьи
россказни,  впрочем, снискали ему  определенную  славу, решил подставить еще
одну подножку  истине? Очевидно, никто не станет колебаться: "Мемуары" снова
солгали.
     Итак, здесь установление разногласия  опровергло одно из противоречивых
свидетельств.  Одно  из  них  должно  было   пасть.  Этого   требовал  самый
универсальный  из постулатов  логики: закон  противоречия  категорически  не
допускает,  чтобы  какое-то  событие могло  произойти  и в то  же  время  не
произойти.  Правда,  в  мире  ученых  встречаются  этакие  покладистые люди,
которые при  двух антагонистических утверждениях  останавливаются на  чем-то
среднем; они  напоминают мне школьника, который, отвечая, сколько  будет 2 в
квадрате, и слыша с одной стороны подсказку "четыре", а с другой-- "восемь",
решил, что правильным ответом будет "шесть".
     Остается вопрос, как делать выбор между  свидетельством  отвергаемым  и
тем, которое как  будто должно  быть  принято. Здесь  решает психологический
анализ:   мы   взвешиваем   возможные  мотивы   правдивости,.  лживости  или
заблуждения  свидетелей,  В  данном  случае  эта  оценка  приводит  к  почти
бесспорным  выводам. Но  при  других обстоятельствах она иногда  осложняется
гораздо  более  высоким коэффициентом  неуверенности. Выводы,  основанные на
тщательнейшем взвешивании мотивов, располагаются на  большой шкале от  почти
невозможного до совершенно правдоподобного.
     Вот, однако, примеры другого типа.
     Грамота, датированная  XII  в.,  написана  на  бумаге, тогда  как  все,
обнаруженные до сих пор подлинные документы той эпохи написаны на пергамене;
форма букв в ней сильно отличается от той, которую мы видим //63//
     в  других  документах  того  же  времени;  язык  изобилует  словами   и
оборотами, не свойственными тогдашнему  обиходу. Или так: характер обработки
некоего орудия, как  нам  говорят,-- палеолитического,  обнаруживает приемы,
которые,  насколько нам известно,  применялись  лишь  в эпохи гораздо  более
близкие к нам. Мы  сделаем вывод, что эта грамота и это орудие-- поддельные.
Как и в предыдущем  случае, приговор будет вынесен на основе  разноречия, но
из  соображений  совсем  иного  рода.  В  данном  случае аргументация  будет
строиться на  том, что в пределах  жизни одного поколения  в рамках одного и
того  же общества  господствует  такое  единообразие обычаев  и  технических
приемов, что  ни один индивидуум не может существенно отойти от общепринятой
практики. Мы считаем  бесспорным, что какой-нибудь  француз времен  Людовика
VII выписывал буквы примерно так же, как его современники; что изъяснялся он
примерно теми же словами; что пользовался  он теми же  материалами; что если
бы один из ремесленников мадленской эпохи располагал для  обработки костяных
наконечников механической пилой, то его товарищи  также пользовались  бы ею.
Постулат  этот  в  конечном  итоге   --  социологического  порядка.  Понятие
"коллективный эндосмос",  влияние количества,  неизбежность  подражания,  на
которых этот постулат основан, несомненно,  подтверждаются постоянным опытом
человечества и в целом сливаются с самим понятием "цивилизация".
     Не  очень хорошо,  однако, если свидетельства чересчур уж  совпадают во
всем. Это говорит тогда не в их пользу и скорее побуждает их отвергнуть.
     Всякий, кто  участвовал в  сражении при  Ватерлоо,  знал,  что Наполеон
потерпел там поражение. Слишком  уж оригинального свидетеля, который стал бы
это  отрицать,  мы сочтем  лжесвидетелем.  Мы должны  допустить,  что.  если
ограничиться простой и грубой констатацией поражения Наполеона при Ватерлоо,
то во французском языке нет особых  возможностей высказать это как-то иначе.
Но  что,  если два свидетеля или те, кто претендует на эту роль, опишут  нам
битву в одних и тех же выражениях? Или даже при некотором различии выражений
опишут ее с теми же деталями? Мы без колебаний сделаем  вывод, что  один  из
них  списал  у  другого или  что оба они списали с какого-то общего образца.
Действительно, наш ум отказывается допустить, что два наблюдателя, неизбежно
находившиеся  в  разных  пунктах  и  в  разной  степени внимательные,  могли
записать  с  одними и  теми же подробностями  один  и тот же  эпизод; что  в
бесчисленном количестве  слов французского  языка  два писателя,  работавших
независимо один от другого, могли, действуя произвольно, выбрать те же слова
и в той же последовательности для описания одних и тех же фактов.
     Если   оба   рассказа   выдают   себя   за   непосредственное  описание
действительности, по крайней мере один из них лжет.
     Представьте себе еще, что на двух  древних памятниках из камня высечены
два военных  эпизода.  Они относятся к двум разным  походам,  но  изображены
почти в одинаковых чертах.  Археолог скажет: "Один из двух //64// художников
наверняка   обокрал  другого,  если   только  они  оба  не  довольствовались
воспроизведением  с  какого-то  общепринятого шаблона". Неважно, что две эти
стычки отделены лишь коротким промежутком времени или что в них сражались те
же  народы  --  египтяне  против  хеттов,  ассирийцы  против  эламитов.  Нас
возмущает сама мысль, что,  при  бесконечном разнообразии  человеческих поз,
для  изображения двух  различных  событий,  совершившихся  в  разное  время,
выбраны  одни и те же жесты. В качестве свидетельства о  ратных подвигах, на
что эти  картины претендуют, по крайней  мере  одна  из  них,  если  не обе,
безусловно, подделка.
     Так   критика   движется   между   двумя   крайностями   --   сходством
подтверждающим  и  сходством  опровергающим.  Дело  в том,  что  возможность
случайного совпадения имеет свои пределы и ткань социального единообразия не
так  .уж  ровна и гладка. Иными словами, мы полагаем, что  в мире и в данном
обществе единообразие достаточно велико, чтобы исключить возможность слишком
резких отклонений.  Но это  единообразие,  как  мы  его  представляем  себе,
определяется чертами весьма обобщенными.  Оно  предполагает, думаем  мы, и в
какой-то мере  охватывает -- стоит лишь углубиться в  факты действительности
-- число возможных комбинаций, слишком близкое к бесконечности,  чтобы можно
было допустить их ненарочитое  повторение:  для этого необходим сознательный
акт подражания. Хотя в  конечном счете критика свидетельства все же основана
на   инстинктивной  метафизике  подобного   и   различного,   единичного   и
множественного. ***
     Когда  у нас  возникло предположение о  том, что перед нами  копия, нам
остается определить направление влияния. Надо ли считать, что в -каждой паре
документов оба исходят из одного  общего источника? А если предположить, что
один из них подлинный, то который из двух достоин этого звания? Иногда ответ
подсказывают внешние критерии, например датировка обоих документов, если  ее
можно установить.  Если  же  этого  подспорья  нет,  вступает  в  свои права
психологический   анализ,   опирающийся   на   более  глубокие,   внутренние
особенности, присущие самому предмету или тексту.
     Естественно,  что  такой анализ не  подчиняется механическим  правилам.
Надо  ли,  например,  как  делают некоторые эрудиты,  руководствоваться  тем
принципом, что при  последующих обработках текста в него вносятся все  новые
выдумки? Тогда  текст  наиболее  сжатый и  наименее неправдоподобный  всегда
будет иметь шанс, что его признают самым древним. Порой это верно. Мы видим,
что  от одной надписи к другой число врагов,  павших  в  бою  с тем или иным
ассирийским  царем, непомерно  возрастает.  Но случается, что  этот  принцип
изменяет.  Самое баснословное описание "страстей" святого Георгия -- как раз
первое  по  времени;  в   дальнейшем,  принимаясь  за  обработку  старинного
рассказа,  его редакторы  устраняли одну деталь  за  другой, шокированные их
невероятной фантастичностью. Есть много способов  подражания. Они зависят от
характера ин //65//  дивидуума, а  порой  --  от условностей, принятых целым
поколением.  Как   и  любую  другую  интеллектуальную   позицию,  их  нельзя
предвидеть   заранее  ссылаясь   на  то,   что   нам,   мол,   они   кажутся
"естественными".
     К счастью, плагиаторы нередко выдают  себя своими промахами.  В случае,
если  они  не  поняли  текста,  послужившего  им  образцом,  их  бессмыслица
изобличает  их  мошенничество.  Если  же  они  пытаются  замаскировать  свои
заимствования,  их  губит примитивность  уловок. Я  знал  одного гимназиста,
который на уроке, не сводя глаз с тетрадки соседа, старательно списывал  его
сочинение   фразу   за   фразой,   только   переиначивая   их.   С   большой
последовательностью он делал подлежащее дополнением, а действительной  залог
менял на страдательный. Разумеется, он лишь дал учителю превосходный образец
для применения исторической критики.
     Разоблачить подражание там, где, как  нам кажется, у  нас есть два  или
три  свидетеля, значит оставить из них  лишь одного. Два современника Марбо,
граф  де Сегюр  и  генерал  Пеле,  дали  аналогичное  его рассказу  описание
пресловутой переправы через Дунай. Но Сегюр писал после Пеле. Он читал Пеле.
Он  попросту  списал. Что касается Пеле, тот, правда,  писал до Марбо, но он
был  его другом  и,  безусловно, часто  слышал  рассказы  о  его вымышленных
подвигах, ибо  неутомимый хвастун, дурача  своих близких, упражнялся в  том,
чтобы получше  мистифицировать  потомков. Итак, Марбо  остается единственным
собственным поручителем, ибо два других говорили с его слов. Когда Тит Ливии
воспроизводит Полибия, пусть даже приукрашивая его, единственным авторитетом
для  нас  остается  Полибий.  Когда  Эйнхард,  обрисовывая  Карла  Великого,
повторяет портрет Августа, сделанный Светонием,-- тут, собственно, вовсе нет
свидетеля.
     Бывает, наконец, что за мнимым  свидетелем прячется суфлер, не желающий
себя  назвать. Изучая процесс  тамплиеров,  Роберт Ли заметил, что когда два
обвиняемых, принадлежавших к  различным группам ордена, допрашивались  одним
инквизитором,  они  неизменно признавались  в  одних  и  тех же  зверствах и
кощунствах.  Но если  двое обвиняемых,  даже  принадлежащих к  одной группе,
попадали  на допрос к  разным инквизиторам, их признания уже  не  совпадали.
Естественно сделать вывод, что ответы диктовал тот, кто допрашивал. Подобные
примеры, я думаю, можно часто встретить в юридических актах.
     Роль, которую  играет в  критическом рассуждении то, что  можно назвать
принципом ограниченного сходства, нигде, без сомнения, не выступает с  такой
рельефностью, как при новейшем применении этого метода -- при статистической
критике.
     Предположим, я изучаю  цены в период между двумя определенными датами в
обществе  с весьма развитыми связями  и с активным  торговым оборотом. После
меня  за  это  исследование  берется  другой  ученый, затем  третий,  но они
пользуются  материалами,  которые  отличаются  от моих,  а  также различны у
обоих:   другие  счетные   книги,  другие   прейскуранты.   Каждый   из  нас
устанавливает средние годовые цены,  определяет на основе некоей  общей базы
индексы, выводит графики.  Все три кривые примерно //65// совпадают.  Отсюда
можно  заключить,  что  каждая  из них дает в общем верное  представление  о
движении цен. Почему?
     Дело не только  в  том, что в однородной  экономической  среде  большие
колебания  цен  непременно должны  подчиняться единообразному  ритму.  Этого
соображения  было бы, наверное, достаточно, чтобы взять под подозрение резко
отклоняющиеся  кривые, но  не  для  того, чтобы убедить нас, что  среди всех
возможных вариантов  тот, в котором  наши три кривые совпадают,  единственно
верный именно потому, что они тут совпадают. На трех одинаково  подкрученных
весах можно взвесить  один и тот же груз  и получить один и тот же результат
--  неверный.  Суть  рассуждения  основывается  здесь  на анализе  механизма
ошибок. Ни один из наших трех графиков цен нельзя считать свободным от  этих
ошибок в деталях. В области статистики такие ошибки почти неизбежны.
     Допустим,   что   мы   устраняем   возможность   индивидуальных  ошибок
исследователя  (не говоря  о более грубых  промахах,  ибо кто из нас решится
утверждать, что никогда не  запутывался в  неописуемом  лабиринте  старинных
мер?),   но  даже  добросовестнейший  ученый   будет  попадать   в  ловушки,
расставляемые   самими   документами.  По   неаккуратности  или  нечестности
некоторые  цены  могли  быть записаны неточно;  другие  являются исключением
(например, цена товара, продаваемого "другу", или,  наоборот, вздутая цена),
и  потому  могут  сильно исказить  нашу  среднюю;  прейскуранты,  отражающие
средние рыночные цены, не  всегда составлялись с идеальной точностью. Но при
большом  числе цен  эти  ошибки уравновешиваются, так как в  высшей  степени
неправдоподобно, чтобы  ошибки  всегда делались  в одном направлении.  Итак,
если соответствие результатов, полученных при помощи различных данных, можно
считать  их взаимоподтверждением, это объясняется тем, что лежащее в глубине
соответствие   разных   небрежностей,  мелких   обманов,   мелких   .уступок
представляется нам -- и вполне резонно  -- не поддающимся исследованию. Если
при каких-то  неустранимых разноречиях свидетели в конечном счете приходят к
согласию, мы должны отсюда сделать вывод,  что в основе их показания исходят
из реальности, суть которой в данном случае вне сомнений.
     Реактивы,  применяемые для проверки свидетельств,  требуют  осторожного
обращения. Почти все рациональные принципы, почти все опытные данные  в этой
области, если доводить их до крайности, приводят к своей  противоположности.
Как  у  всякой уважающей  себя  логики,  у  исторической  критики есть  свои
антиномии, по крайней мере внешние.
     Чтобы свидетельство было признано подлинным, этот метод, как мы видели,
требует определенного сходства данного свидетельства с близкими ему. Но если
выполнять это требование неукоснительно, что станется с открытием? Ведь само
слово  "открытие"  означает  неожиданность,  отклонение. Заниматься  наукой,
'которая  ограничивается констатацией  того, что все  происходит всегда так,
как этого  ожидаешь, было  бы и  бесполезно  и  неинтересно.  До сих  пор не
обнаружено  грамот на  французском  языке, написанных ранее 1204  г.  (а  не
по-латыни,  как  было  в  предшествующие  времена).  Вообразим,  что  завтра
какой-нибудь ученый найдет француз //67// скую грамоту, датированную 1180 г.
Признает ли он этот документ подложным или же сделает вывод, что наши знания
были недостаточными?
     Впрочем, впечатление, что найденное свидетельство  противоречит  данным
своей эпохи,  коренится порой не только в преходящей неполноте наших знаний.
Бывает, что это несоответствие присуще самим изучаемым предметам. Социальная
однородность  не так уже  всесильна,  чтобы некие индивидуумы  или небольшие
группы  не  могли  ускользнуть  от  ее  власти.  Откажемся  ли  мы  признать
установленные даты "Писем  к провинциалу" или  "Горы  Сент-Виктуар" под  тем
предлогом, что Паскаль писал не так, как Арно, а живопись Сезанна отличается
от живописи Бугро?  Сочтем  ли мы поддельными древнейшие орудия из бронзы на
том основании, что из  большинства слоев той эпохи нам  пока  удалось добыть
лишь о