считывая поскорее оправиться от раны и  добраться
до дому. Все сердце изболелось по Марфе. С сердечной  болью  думал  он  и  о
своих товарищах со шняки, не ведая, где они находятся и что с  ними.  То  ли
шведы их уничтожили, то ли высадили где-нибудь в море  на  пустынный  остров
без еды, без шлюпки, обрекли на смерть.
   Вскоре на Линской Прилук прибыл Прозоровский. Едва сойдя  с  причала,  он
уже начал браниться на чем свет стоит. Подбежавшего к нему  инженера  Резена
воевода чуть было не ударил, кричал, брызгая слюной:
   - Ты почему приостановил работы? Люди без дела шляются! Стена и на вершок
не подросла! Ужо доберусь я до вас!
   Резен, побурев от гнева, оправдывался:
   - Была баталия! Шведы зело побили кладку ядрами: чинить пришлось,  князь.
Сие ведомо тебе.
   - Чего побили? Чего побили, спрашиваю  тебя!  -  кричал  Прозоровский.  -
Жалко, што тебя ядром не стукнуло! Ты мне свое нераденье на баталию не вали.
Эка баталия - два кораблишки разбили тридцатью пушками! Палили боле в  воду,
чем по цели. Вояки!
   Прозоровский не участвовал в сражении, и, стало  быть,  лавры  победителя
достанутся не ему. От этого воеводу распирала злость,  честолюбие  играло  в
нем, как дрожжи в недоходившей браге.
   Ввалившись в казенную избу, он послал за Иевлевым, который  в  это  время
находился на складах, и, когда тот прибежал, взял его в оборот:
   - Ты, шкура барабанная, почто не в свое дело вступаешься? Почто  архиерею
Холмогорскому писал ведомость о приходе неприятеля? Отвечай!
   Воевода сидел в окружении дьяков приказной избы да  воинских  командиров.
Он уже был в подпитии, и это придавало ему злости и куражливости.
   - Отвечай! - Прозоровский с силой  хватил  кулаком  по  столу.  Забрякали
стеклянные штофы, на пол покатилась серебряная чара.
   Все  существо  Иевлева   взбунтовалось   против   такого   бесцеремонного
обхождения и несправедливости. Разве не он оборонил крепость?  Разве  он  не
досматривает за стройкой?
   - Будешь отвечать али нет? - требовал воевода.
   - Ты, князь-воевода,  на  меня  не  кричи,  -  с  достоинством  отозвался
стольник. - Я как-никак прислан сюда царем и ответ буду держать перед ним. А
писал я Афанасию ведомость потому, что он сам меня просил об этом!
   - Ты еще  оправдываться?  -  рявкнул  Прозоровский,  вылез  из-за  стола,
опрокидывая посуду, выхватил нз ножен шпагу  и  стал  плашмя  бить  ею,  как
батогом, Иевлева по голове.
   Стольник, подняв руки, защищался от ударов, ретируясь к двери.  Он  хотел
было уйти восвояси, но в сенях его настигли  люди  Прозоровского,  схватили,
вернули в избу, растянули на полу.
   - Тащите батогов!  Всыпать  ему  горячих!  -  гремел  воевода.  Его  лицо
побагровело, глаза сверкали, он размахивал кулаками.
   Однако бить стольника не стали. Воевода, покуражившись  над  ним,  остыл,
велел отправить Иевлева под арест.
   Узнав, что в соседней избе находится кормщик, который привел  шведов  под
стены крепости, воевода взбеленился:
   - Каков гусь? Шведа привел под самый  Архангельск!  А  этот  лапоть,  что
именует себя стольником, ходит за ним,  как  нянька!  Где  кормщик?  Ведите!
Шкуру спущу!
 
   Рябов сидел в каморке возле окна. Он уже настолько оправился,  что  начал
ходить, и собирался через день домой в деревню с  попутным  суденышком,  что
пойдет за рыбой для трудников.
   Вбежал солдат, приносивший ему еду. Испуганно  шепнул:  -  Воевода  идет!
У-у-ух! Лютой! Берегись!
   Солдат исчез, будто не был. В каморку, пригнувшись у входа, шагнул  князь
Прозоровский - высокий, грузный, в кафтане  зеленого  сукна,  при  шпаге,  в
парике. Иван встал, остолбенел при виде такого важного пришельца.
   - Кто таков? - спросил князь, глядя мимо Ивана.
   - Иван Рябов, кормщик Николо-Корельского монастыря, боярин.
   - Это ты привел шведов?
   - Я, боярин, их на мель посадил с умыслом...
   - Молчать! Ведом мне твой умысел! За деньги привел неприятеля с  пушками,
чтобы Архангельск взять!
   - С умыслом я... под пушки... нарочно...
   - Молчать! Четвертовать тебя мало! Взять его!  В  тюрьму!  В  Архангельск
немедля! Заковать! Ивана схватили, отправили в город.
 
   3
 
   Обиженный  Прозоровским  стольник  Селиверст  Иевлев  был   остранен   от
"воинского  дела"  на  Линском  Прилуке.  На  его  место  воевода   назначил
солдатского голову Григория  Меркурова,  приказав  ему  "корабли  и  припасы
ведать".
   Стольник обратился с жалобой в архиерейский приказ, в  Холмогоры.  Иевлев
подробно рассказал о бесчинствах Прозоровского, о том, как  воевода,  прибыв
на Прилук, выбранил Иевлева последними словами, а  затем,  писал  он,  "учал
меня бить шпагою... и велел он принести батоги и дубье,  и  не  бив,  послал
меня, Селиверста, за караул безвинно, и за караулом был я,  Селиверст,  часа
четыре". Далее Иевлев упоминал, что "от того бою стал я увечен".
   Афанасий долго перечитывал челобитную, размышляя: "Крут, ох и крут  князь
Алексей  Петрович!  И  несправедлив  к  тому  же.  За  что  было  наказывать
стольника,  который  своей  распорядительностью  спас  понизовье  от  шведа?
Неразумно, необъяснимо,  -  заключил  владыка,  пряча  письмо  в  резной,  с
костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. - Сам  при  войске
не был, а царю отписал, будто бы его заботами и  радением  разбиты  свейские
корабли. И конечно, о стольнике - ни слова!"
   Одному только архиепископу ведомо, как попал к нему  список  с  донесения
воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье.
   Преосвященный владыка действиями  воеводы  был  недоволен  чрезвычайно  и
поэтому,  не  мешкая,  отправился  в   Архангельск,   чтобы   поговорить   с
Прозоровским с глазу на глаз. Иначе нельзя: придет время  -  царь  обо  всем
спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву.
 
   * * *
 
   Раннее   утро   залило   розовым   теплым   светом   белокаменные   стены
Преображенского собора  в  Холмогорах.  Его  пять  луковичных  глав,  обитых
лемехом - осиновой чешуей,  словно  парили  над  избами  крестьян,  рыбаков,
посадских купцов, как напоминание о величии и мощи православной  церкви,  об
утверждении никонианства?, верным последователем которого был Афанасий.
   Рядом с собором  высилась  каменная  шатровая  колокольня.  Неподалеку  в
двухэтажном  кирпичном  здании  с  лепными  обрамлениями  окон  и  дверей  -
архиерейские палаты.
 
   ________________________________
   * По имени патриарха Никона, с деятельностью которого  связана  церковная
реформа середины XVII века.
 
 Над обрывом, на высоком берегу Курополки, стоял Афанасий, одетый по-дорожному, ожидал, когда внизу, у причала, монахи погрузят в карбас припасы. Скрестив на груди руки, преосвященный любовался видом собора и колокольни. Эти два строения были его детищем. Памятным августовским утром 1685 года, после освящения колокольни, владыка собственноручно размерял место, где быть соборной каменной церкви. Шесть лет прошло в трудах и заботах. Собор был возведен как образец северного зодчества, с резными и лепными украшениями снаружи и росписью на манер древнегреческих фресок внутри. 
   "Довольно быстро построили собор, - думал  Афанасий,  -  Аника  Строганов
воздвигал Благовещенский собор в Соли-Вычегодской девятнадцать лет,  а  я  -
шесть. Труды не прошли даром. Однако старообрядчество и до сих пор  прячется
по лесным скитам, по отдаленным двинским, онежским  да  мезенским  деревням.
Живуча старая вера, яко крапива: посечешь  в  одном  месте  -  поднимется  в
другом".
   Подъехала к берегу подвода. Два дюжих монаха сняли с нее деревянный садок
с живой рыбой. Афанасий предупредил:
   - Осторожно грузите, чтобы  рыба  о  садок  не  побилась!  Свеженькой  ее
надобно доставить в Архангельск.
   В утренней  тишине  хлопали  крыльями  под  порталом  колокольни  голуби.
Полусонный звонарь, перекрестив лоб, взялся за веревки колоколов,  и  поплыл
над селом торжественный звон.
   Монахи, немало покряхтев, спустили тяжелый  садок  на  причал  и  бережно
поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал:
   - Весла на воду! С богом!
   Отчалили. Бородатые гребцы взмахнули  веслами,  карбас  побежал  вниз  по
Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье.
 
   Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с  запахами  горячего
воска палате архиепископ сидел  в  резном,  с  подлокотниками  кресле  перед
зеркалом. Проворный монашек  немецкой  бритвой  обрабатывал  архиепископский
подбородок на европейский манер. Карие глаза холмогорского владыки  сверкали
остро, моложаво, хоть и был  он  в  почтенном  возрасте.  Волосы  собраны  и
подвязаны на затылке узелком, чтобы цирюльнику было  сподручнее  действовать
бритвой. Кончив бритье, монашек смочил в теплой воде салфетку и,  отжав  ее,
ловко сделал компресс. Затем  помахал  перед  архиепископским  носом  куском
полотна и откланялся.
   Мягко  ступая  по  ковру,  вошел  Панфил  -  верный  слуга  архиепископа,
хранитель его архангельского дома и доверенный в делах.
   - Здравствуй, Панфил! - по-светски приветствовал его Афанасий, приветливо
улыбаясь. - Какие новости? Чем порадуешь? Что слышно в  воеводском  приказе?
Нет ли от царя Петра Алексеевича ответа на воеводскую реляцию о  победе  над
свейскими кораблями?
   -   Ваше   высокопреосвященство!    Государь    похвалил    воеводу    за
распорядительность и велел выдать победителям по десять рублей  на  каждого.
Рядовым же стрельцам и солдатам - по рублю. А побитые неприятельские корабли
указал исправить и поставить в удобном месте.
   - Вот как? Добро, добро, - сказал Афанасий, встал, прошелся по палате.  -
Вести зело отрадные.
   Архиепископ сегодня тоже получил  петровскую  грамоту  и  был  очень  рад
вниманию, которое оказал ему  царь  Петр.  Он  "за  старания,  употребленные
преосвященным к отпору неприятеля", был пожалован тремя пушками, взятыми  на
шведских кораблях, "для опасения и обережи в хождении его судами".
   - Еще сказывают, ваше преосвященство, что  корабли  свейские  посадил  на
мель кормщик Николо-Корельского монастыря Иван Рябов. С умыслом посадил  под
пушки.
   - Рябов? О том  я  не  слыхал,  и  кормщик  тот  мне  неведом.  Поступок,
достойный одобрения.
   - Да... Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить  в
тюрьму.
   - В тюрьму? - Афанасий изумленно поднял брови. - За что же?
   - За то, что оный кормщик  нарушил  царский  указ,  коим  запрещено  было
рыбакам в море выходить. Не по своей воле, надо думать, нарушил. По  веленью
настоятеля...
   - Гм... вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича,  и
о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще?
   - Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их из
гавани домой. Воевода же сие не разрешает.
   - Пусть постоят в гавани.  Домой  успеют.  Время  тревожное,  корабли  из
города пока выпускать нельзя, сбереженья ради... Не перед ледоставом  время.
На дворе, слава богу, лето.
   - Вот и все, - опять поклонился Панфил.
   - Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь  же
пойду к князю. От него возвернусь - поужинаем вместе.
   - Будет исполнено, владыко!
   Панфил, поклонившись, бесшумно удалился.
 
   * * *
 
   Воевода недавно пришел из бани, отдышался от хлесткого  веника  и  теперь
сидел за  столом  и  пил  клюквенный  квас,  заедая  его  моченой  морошкой,
сдобренной сахаром. Воротник сорочки голландского  полотна  был  расстегнут,
крупная тяжеловесная фигура Прозоровского  излучала  благополучное  тепло  и
сытость.
   Афанасий, войдя, счел нужным извиниться:
   - Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно  прибыл  я  и
решил, не мешкая, свидеться с тобой.
   - Садись. - Воевода расслабленным жестом  указал  на  мягкий  стул.  -  С
прибытием тебя,  преосвященный.  Чаю,  все  свои  духовные  дела  справил  в
Холмогорах?
   - Все, что потребно, сделал. Свежей стерлядки тебе привез.
   - Благодарю. Известие есть,  преосвященный,  о  том,  что  свей,  удирая,
спалили постройки на Мудьюжском острове,  -  сказал  воевода.  -  И  Куйское
усолье  разорили  дотла.  Постройки  разные,  крестьянские  да  монастырские
припасы выжгли, скот побили. Куяне в лесу скрылись,  однако  в  отместку  из
засады пятерых свеев уничтожили. Тебе печально будет слышать  о  том  также,
что  вотчинную  деревню  Воскресенского  монастыря,  что   на   Пялице-реке,
пожгли...
   - Печально, князь. Как не печально... Но, видать, на то воля божия.  Одно
лишь радует - прогнали супостатов, не дали им пробраться к городу.
   - Кораблей у нас нет! - Воевода сжал руку в кулак, слегка  пристукнул  им
по столу. - Кинулись бы вдогон - не ушли бы безнаказанно.
   - Да, отстали мы в военном корабельном деле от иноземцев. Но скоро  будет
и здесь флот. Будет! - сказал Афанасий. - А  нет  ли  вестей  о  людях,  кои
захвачены свеями у Сосновца да на Мудьюге?
   - Есть, - отозвался воевода. - Все целы, бог миловал. Рыбаков,  кои  были
обманом взяты у Сосновца, неприятель высадил  в  открытом  море  на  дальний
поливной песок. Но,  к  счастью,  попалась  рыбакам  избушка.  Разобрав  ее,
сделали они плот, и с  тем  плотом  да  найденным  на  одном  острове  утлым
суденышком добрались  до  Прилука.  А  поручика  Крыкова  с  солдатами  свей
выпихнули на пустой берег возле  Сосновца,  и  они  с  великими  трудностями
добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи.
   - Слава богу, что живы. - Преосвященный помолчал,  не  зная,  как  начать
дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать все равно бы  пришлось,
не сегодня, так завтра. - За хорошие вести спасибо, князь... И  не  хотелось
мне омрачать нашу беседу, однако  скажи:  пошто  стольника  обидел?  Чем  он
провинился? Мне то не ясно.
   Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло:
   - Уж успел нажаловаться?
   - Не скрою, была жалоба. Неласково ты с ним обошелся,  Алексей  Петрович.
Противу священного писания...
   - Своеволие допустил Иевлев. За то  и  наказал,  -  перебил  архиепископа
Прозоровский. - Воинского дела не знает, а мнит себя героем. Фрегат шведской
битой в Архангельск направил без моего повеленья... А мне надо было  все  на
месте осмотреть, диспозицию понять! И к тому же разве  не  волен  я  твердой
рукой порядок править? Что будет, ежели каждый станет  соваться  не  в  свои
дела?
   Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек.
   -  Единовластие,  данное  от  бога  и  государя,  -  столп,   подпирающий
благополучие Руси, - продолжал Прозоровский, ковыряя ложечкой  в  тарелке  с
морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. - О  том
государь Петр Алексеевич денно и нощно печется...
   - Единовластие необходимо. Однако и суд надо вершить по справедливости, -
сухо отозвался Афанасий.
   "Донесешь царю, поп окаянный!" - подумал воевода.
   А владыка думал свое:  "Придется  все  хорошенько  разузнать  и  государю
истину подробно отписать. Не сделаешь этого - гнев государя  падет  на  твою
голову. В поборах воевода жесток, и купчишки, и простой  народ  бессребреный
кряхтят от его мздоимства. Что  ни  день  -  правеж,  битье.  От  сего  одно
недовольство. А от недовольства до бунта - рукой подать!"
   Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь:
   - Слышал я, свейские корабли на мель  прямо  под  пушки  посадил  кормщик
Николо-Корельского монастыря.  Поступок,  достойный  похвалы.  Но,  говорят,
Рябов в тюрьме? Так ли?
   - Так. И поделом! Воровской поступок, владыко! Именно так,  -  настойчиво
твердил воевода. - Привесть корабли к стенам крепости - не предательство  ли
самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель кормщика? Умный ты  человек,
Афанасий, а простого не разумеешь... И  окромя  того,  что  корабли  привел,
Рябов этот еще и царский указ нарушил - в море не выходить на промысел. А, -
воевода добавил не без ехидства, - может, Рябова настоятель в море отправил?
Как думаешь?
   - Нда-а-а, указ есть указ. То верно, - уклончиво протянул владыка.
   - Не советовал  бы  я  тебе,  преосвященный,  печься  о  стольнике  да  о
мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах.
   Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не  желая  обострять
дальше беседу:
   - Как дела у Бажениных?
   - Спустили вчера на воду еще один корабль.
   - Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был.
   Больше у преосвященного с воеводой об Иевлеве  и  Рябове  речи  не  было.
Однако в своем донесении царю архиепископ подробно  и  обстоятельно  изложил
все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского.
   4
 
 - Ну как, отошел? - Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик с веснушками на щеках и с бородой, в которой запутались соломинки, клочки пакли и еще бог весть что. 
   Иван хотел поднять руку и не мог. Руки скованы. Ноги -тоже. Он  лежал  на
охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло  огнем.  -
Ишь  как  тебя  отделали  воеводские  холопы!   -   сочувственно   улыбнулся
русоволосый. - Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже  поначалу
так обработали - неделю валялся.
   Иван невесело улыбнулся.  Русоволосый  сходил  куда-то  в  дальний  угол,
принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам Ивана. Тот,  вытянув
шею, жадно пил тепловатую невкусную воду, скользя взглядом  по  лицу  своего
доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом.
   - За что они тебя так?
   - И сам не знаю.
   Иван  обвел  взглядом  низкое  помещение,  набитое  узниками.  Тут   были
пьянчужки посадские, мужики, бежавшие с Прилука со стройки, а  также  и  те,
кто не заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели  на  земляном
полу, устланном  соломой,  почесывались,  переругивались,  и  все  недобрыми
словами костили воеводу и его приказных.
   Как и когда попал сюда  Иван,  он  не  помнил.  Помнил  только,  что  его
наказывали за судной избой  плетьми  якобы  за  нарушение  царского  запрета
выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял
память, и его внесли сюда полуживым.
   "Такова воеводская благодарность за  мою  службу,  -  с  горечью  подумал
Рябов. - Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко  вора,
в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?"
   - Где же правда? - спросил он русоволосого мужика.
   Узники рассмеялись:
   - Всяк правду знает, да не всяк ее бает?. - В ком правды нет, в том добра
мало. У воеводы Прозоровского правда и не ночевала!
   Потянулись унылые, тягостные дни в тюрьме. Сначала Иван все еще на что-то
надеялся. Рассчитывал, что воевода вспомнит о нем, по справедливости  оценит
поступок, пожалеет, скажет: "Кормщик  Рябов  сослужил  нам  немалую  службу,
выпустите его!"
   Но воевода, как видно,  забыл  о  нем.  Где  там!  Разве  вспомнит  он  о
безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок.
   Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную  от  копоти  и
грязи, позвал:
   - Есть тута Рябов, кормщик Николо Корельского?
   - Есть, - отозвался Иван, обрадовано заворочавшись на убогом ложе.
   Сторож, воровато оглядываясь, привел его  в  караулку,  где  Иван  увидел
жену.
   Немалого труда стоило Марфе  узнать,  где  муж,  много  бабьей  хитрости,
уловок пришлось применить, чтобы добраться  до  тюрьмы,  подкупить  деньгами
сторожа. И вот она стоит перед Иваном похудевшая, с темными обводами  вокруг
глаз, но все такая же любимая, родная.
   - Ивануш-ко о-о! - жарко зашептала Марфа и кинулась ему на грудь. - Любый
ты мой, единственный! За что они так тебя наказали, за какую  провинку?  Нет
за тобой провинки, честный ты мой, золотой ты мой!
   Иван, звеня цепью, пытался гладить  плечо  жены.  Он  не  стыдился  слез:
слишком многое пережил, слаб стал характером. Он был  бесконечно  благодарен
жене за то, что сумела най