е  миролюбиво  попискивал  старинный  латунный  самовар,  и
хозяйка, принаряженная, помолодевшая, пригласила гостя "откушать".
   - Как мамаша-то поживает? - поинтересовалась Фекла,  ставя  перед  гостем
водку, стакан чая и тарелки с едой.
   Венька вздохнул, ответил грустно:
   - Мамаша здорова. На работу  устроилась  в  шляпную  мастерскую.  Дамские
головные уборы делает.
   -  Вот  как!  -  удивилась  Фекла.  -  Значит,  вроде   швеи   мастерицы?
Купеческа-то женка!
   - Ничего не попишешь Новые времена,  новые  порядки,  -  говорил  Венька,
наливая в рюмки. - Грустит, конечно, частенько  в  слезах  бывает...  Папашу
жалеет.
   - А он-то пишет хоть?
   - Редко. До чрезвычайности редко. - Венька расстегнул ворот белой рубахи,
пригладил волнистые рыжеватые волосы. - Ну, Фекла Осиповна, со встречей!
   Фекла  бережно  подняла  рюмку  за  тонкую  ножку   красивыми   пальцами,
улыбнулась:
   - Не употребляю никогда. Одну только рюмочку с вашим приездом...
   Она бросала из-за самовара на Венедикта пристальные взгляды, отмечая  про
себя, что парень вырос, верно, уж крепко стал  на  самостоятельные  ноги.  У
моряков заработки приличные, здоровьем не обижен - папаша-то у  него  чистый
медведь! Но некрасив Венька, не то что Родька. Что-то бабье  сквозит  в  его
жестах, в манере держаться... Мужик, в общем, незавидный.
   - Закусывайте, Венедикт Вавилович, - угощала она. - Селедочка, яишенка...
морошка моченая. Попробуйте, что бог послал.
   Венька принялся есть, причмокивая и похваливая хозяйкин харч.
   - Имущество я долго  хранила,  -  сказала  Фекла,  -  а  потом  сельсовет
распорядился продать с торгов. Я  ничем  не  пользовалась.  Истинный  крест!
Чужого мне не надо. Только уж, признаюсь, Венедикт Вавилович,  когда  корова
растелилась, так я телку  к  себе  прибрала.  Вырастила.  Своей  не  считаю:
потребуется - берите. Можете продать...
   - Правильно и сделала, - жуя, махнул рукой Венька.  -  Заработала  у  нас
честным трудом. Пользуйся и считай своей.
   - Спасибо вам, - сказала Фекла.
   Утолив голод, Венька сыто жмурился, поглядывая на Феклу.
   - А вы - красивая женщина! - сказал он.
   - Полно вам! Какая тут красота! Годы идут...
   - Чего замуж не выходите? - Венька взял папиросу и, размяв ее, закурил.
   Фекла долго молчала, потом нехотя ответила:
   - Не найду себе подходящего человека. Все не по нраву...
   -  Жаль.  До  чрезвычайности  жаль...  -  Венька  выпустил  кольцо  дыма,
прищурился на Феклу и предложил: - Едемте со мной в  Мурманск.  Выходите  за
меня замуж. Со мной не пропадете.
   - Ох, что вы! - вспыхнула Фекла, а сама подумала: "Раньше отец сватал,  а
теперь сын..." - Зачем мне Мурманск? В Унде родилась,  здесь  и  жить  буду.
Никуда не поеду.
   - Напрасно, напрасно... Я бы мог вас полюбить, - самоуверенно сказал он.
   - Вы много моложе меня. Да и никакой любви меж нами быть не может.
   - Это почему же? - удивился гость.
   - Не знаю почему... а знаю, что не может. Это так.
   Спать Фекла постлала гостю на полу, сама, прошептав  молитву  и  пошуршав
юбками, улеглась, на кровать.
   В избе было душно. В углу  тикал  сверчок.  Над  русской  печью  с  тихим
потрескиваньем лопалась по щелям бумага,  которой  был  оклеен  потолок.  На
комоде в лад  верещанью  сверчка  неторопливо  и  спокойно  тарахтел  старый
будильник.
   Венька долго не мог  уснуть,  ворочался  на  тюфяке,  сдержанно  вздыхал.
Близость Феклы его волновала. Он тихонько  встал  и  пробрался  к  кроватки.
Вцепившись в край одеяла, стал нашептывать  Фекле  на  ухо  ласковые  слова.
Фекла, будто  спала,  не  двигалась  и  не  отвечала.  Матово  рисовалось  в
полусвете белой ночи на подушке ее лицо, волосы  стекали  по  плечу.  Венька
коснулся его губами. Но Фекла вдруг открыла глаза и сказала строго:
   - Отойди. Рука у меня тяжелая. Прибью.
   И, вырвав край одеяла, крепко закуталась, повернувшись к стене.
   Венька, набравшись смелости, чему способствовал  туман  в  голове,  хотел
было прилечь на край кровати. Фекла повела плечом - и он скатился на пол.
   Утром Фекла, будто ничего не произошло, вежливо улыбалась, щурила глаза и
потчевала гостя:
   - Покушайте оладьев горяченьких. Такие, бывало, любил Вавила Дмнтрич.
   Венька без особого аппетита жевал оладью и отводил взгляд.
   А вечером он снова пришел в библиотеку и, выждав, когда  Густя  останется
одна, заговорил с нею. Он расточал ей похвалы,  щеголяя  развязным  жаргоном
мурманских морских волков. Густе это надоело.
   - В твоих ухаживаниях я не нуждаюсь, и нечего ходить сюда. Вот еще,  взял
моду! Приехав так веди себя как следует...
   - Не зазнавайся, милочка, - насмешливо сказал Венька. - Хвост  все  равно
запачкан. Мы ведь тоже кое-что знаем!
   Лицо у Густи запылало от стыда и обиды.  Она  вскочила  со  стула.  Голос
срывался:
   - Как ты смеешь... говорить... такое!
   И тут же умолкла: у порога стоял Родион. Он слышал  слова  Веньки.  Густя
испугалась его вида:  губа  закушена,  глаза  темные,  недобрые.  Подошел  к
Веньке, выдавил сквозь зубы:
   - Пошли на улицу. Поговорим на свежем воздухе... Тут нельзя -  культурное
заведение.
   Венька перетрусил, глаза забегали.
   - А о чем говорить? Я не к тебе пришел.
   - Кое о чем. Или боишься?
   - Чего мне бояться? Пошли.
   Он посмотрел на Густю с презрением и направился к двери. Родион - за ним.
   Густя, оставшись одна, вышла  из-за  барьера  и  заметалась  по  комнате.
"Драться будут!" - подумала она.
   - А ну, повтори, что ты сказал Густе? - потребовал Родион. - Повтори!
   - Какое тебе дело до того, что я сказал? - зло  отозвался  Венька,  пряча
руку за спиной. Проходя по сеням, он успел незаметно снять с себя матросский
ремень  с  тяжелой  латунной  пряжкой  и,  обернув  конец   вокруг   кулака,
приготовился к драке. Родион взял его за грудки.
   - Оскорблять Густю я тебе не позволю! Извинись перед ней!
   Венька, не долго думая, замахнулся пряжкой, но Родион вовремя  перехватил
ремень левой рукой, а правой ударил Веньку по скуле. Тот изо всех сил рванул
ремень, но Родион держал его крепко. Тогда Венька коротко, тычком, изо  всей
силы сунул кулаком Родиону под  дых.  Родион  согнулся  от  боли:  "Научился
драться, поганец!" Но мгновенно выпрямился и поддал Веньке снизу в  челюсть.
Венька охнул и, выпустив ремень, пошатнулся, чуть не упал.
   - Родя-я! Брось! Оставь его! - крикнула Густя с крыльца.
   Венька отер рукавом кровь, поднял оброненную фуражку и молча пошел прочь.
Ему было больно и стыдно оттого,  что  Родион,  как  и  прежде,  взял  верх.
"Ладно, отплачу! - мстительно подумал он. - Это ему так не пройдет".
   Он спустился к воде, умылся и бесцельно побрел  по  берегу,  погрузившись
мыслями в прошлое.
   Мать, увозя его в Архангельск, говорила, что в Унде плохо, скучно,  и  ей
хочется хоть немного пожить в городе с родителями.  Она  уверяла  сына,  что
осенью к ним приедет и отец, еще не зная, как круто обойдется с ним жизнь.
   Венедикт тогда тоже мечтал о городской жизни, о новых друзьях-приятелях.
   Но  жизнь  в  Архангельске  сложилась,  против  ожиданий,   не   так   уж
благополучно. Правда,  родители  Меланьи  встретили  дочь  и  внука  хорошо,
предупредительно. Но прежнего достатка в доме не было. Дед,  как  и  раньше,
работал в банке, однако теперь уже не коммерческом, а государственном.
   Вместе с родителями жил и брат Меланьи с женой, которая была далеко не  в
восторге от возвращения золовки. Она сразу же почувствовала к Меланье и к ее
сыну неприязнь. Начались упреки, косые взгляды, ссоры.
   После одного бурного столкновения с золовкой Меланья ушла  из  дому.  Она
сняла комнату у чужих людей и начала работать в шляпной мастерской, так  как
сбережения подходили к концу. Венька, окончив восемь  классов,  поступил  на
курсы матросов, организованные Севг-осрыбводом. А после курсов устроился  на
рыболовное судно, которое в скором времени приписали к Мурманскому порту.
   Напрасно  Меланья  уговаривала  сына  остаться  в  Архангельске.   Венька
поступил   по-своему:   сказались   отцовская   упрямка   и   тяготение    к
самостоятельной  жизни.  Мать  он  навещал  лишь  изредка.  Та  жила  теперь
замкнуто, сразу постарела и подурнела.
   Став моряком, Венька написал об этом отцу, и он напутствовал сына в новую
жизнь своим родительским благословением. Писал Вавила редко и в письмах  был
сух и сдержан. Меланья сожалела о том, что в трудную минуту оставила мужа. В
одном из писем она просила  у  него  прощения,  заверяла,  что  будет  ждать
Вавилу. Он сухо ответил: "Ждать долго. Я тебя связывать не  хочу.  Устраивай
свою жизнь, как хочешь и как можешь".
   Венька плавал на траулере. Он все чаще подумывал о женитьбе, о  том,  что
необходимо увезти мать в Мурманск.
   Говоря Густе, что приехал он в Унду по зову сердца, Венька не лгал  и  не
преувеличивал. Живя вдали от родных мест, он  все  время  тосковал  по  ним,
мечтал когда-нибудь приехать сюда хотя бы на денек-другой. Если бы не крутые
перемены в жизни родителей, он бы давно навестил Унду. То, что здесь  никого
из близких не осталось и дом занят под казенные учреждения, удерживало  его.
Он долго колебался, прежде чем собрался побывать на родине.
   О доме, об отцовском имуществе он  не  сожалел.  То,  что  земляки  могут
отнестись к нему плохо, недружелюбно, его не смущало: "Примут -  хорошо,  не
примут - ладно. Только бы посмотреть на речку, на избы на берегу, на  паруса
дор18 и карбасов, пусть и чужих. Увидеть бы  чаек-поморников,  летающих  над
прибойной волной, полюбоваться закатом и восходом солнца, угрюмостью облаков
в ненастье... А если представится случай, то и сходить на озера с сетями  за
рыбой". Но подвел его вздорный, самоуверенный и заносчивый характер, который
с детства ничуть не изменился.
   ...Час был поздний. На берегу - ни  души.  Солнце  закатилось  за  низкие
фиолетовые облака, которые затянули небо у горизонта. По реке поплыл редкий,
как крупная сеть, туман. На фарватере бот "Семга", готовый к выходу в  море:
Офоня Патокин наконец-то привез запасные части.
   Венька глядел на бывшее отцовское судно, и сердце его сжималось от  тоски
и обиды. "Зачем я приехал сюда? - размышлял он.  -  Все  тут  теперь  чужое.
Батан бот - чужой, село - чужое, люди - тоже. Увидят - еле кивнут,  проводят
любопытным взглядом: дескать, что за диковина такая явилась - и все..."
   Он посмотрел на "Семгу", стоявшую неподвижно,  с  двойственным  чувством.
Бот напомнил ему о детстве, об отце... И вместе с тем теперь, после того как
Веньке довелось  видеть  в  Мурманске  огромные  корабли,  бот  казался  ему
маленьким, жалким и примитивным.
   Венька решил завтра же уехать в Архангельск.
   4
   Дорофей стал готовиться в  путь.  Получил  на  складе  снасти,  провиант,
горючее и, вернувшись домой, велел жене  и  дочери  истопить  баню:  вечером
накануне отплытия он, как водится, собрался побаловаться веником  на  жарком
полке на дорогу.  А  потом,  по  старинному  обычаю  полагалось  собрать  на
"отвально" родичей и близких знакомых.
   Густе Дорофей наказал:
   - Родиона позови. Пусть знает, что я на него не серчаю.
   - Ладно, батя, - сказала дочь.
   Дорофей трижды брал приступом полок. Веник  уже  истрепался.  Тело  стало
малиновым. Покряхтывая, Дорофей ворочался в жару на банном  полке  так,  что
доски под ним прогибались.
   Отдышавшись в предбаннике, он надел чистое  шуршащее  белье,  посидел  на
порожке, накинув верхнюю одежду.
   Дома уже все было собрано на стол, и на лавках чинно сидели гости, ожидая
хозяина. Родион шушукался в горенке с Густей. Услышав стук двери  на  кухне,
Густя позвала его:
   - Батя явился. Идем!
   Еще с порога Дорофей, сняв кепку, низко поклонился гостям.
   - Здравствуйте-тко, гости дорогие!  Спасибо,  что  пожаловали.  Прошу  за
стол!
   Рассаживались за двумя составленными рядом столами, не торопясь,  уступая
друг другу место. В центре застолья - почетный гость, Панькин.
   За последнее время Панькин несколько изменился внешне: вроде бы постарел,
осанка стала солиднее, лицо пополнело. В торжественных случаях  председатель
теперь надевал рубашку с галстуком. Но внутренне Панькин оставался  тем  же,
каким был, - беспокойным и решительным в делах. Обширное  хозяйство  колхоза
доставляло ему массу хлопот. В конторе председателя застать было трудно:  он
то садился в моторный карбас и ехал по семужьим тоням, мерз там на ветрах по
двое-трое суток, ночевал с рыбаками в тесных избушках, а иногда  на  той  же
моторке торопился вверх по реке осмотреть луга - не пора ли начинать  покос:
колхоз имел стадо коров, чтобы обеспечивать молоком детей рыбаков. Из Мезени
и из Архангельска часто приходили грузы для  артели.  Их  надо  было  спешно
доставлять с парохода на берег. И еще требовалось считать колхозную копейку,
разумно ее расходовать. Так что,  если  Панькин  и  был  в  селе,  то  домой
приходил  лишь  поздним   вечером.   Жена   с   некоторых   пор   дала   ему
полушутя-полусерьезно прозвище Забота. "Опять мой Забота к ужину не явился",
- встречала она его, когда он, усталый, избегавшийся, еле  переступал  порог
старой избенки. И, не очень  рассчитывая  на  положительный  ответ,  шутливо
предлагала: "Ты бы, Заботушка, сегодня хоть  выходной  день  устроил.  А  то
совсем от дома отбился. Даже и не ночуешь. Где и у кого ты две  ночки  спал?
Неужто люба какая завелась, разлучница?"
   Панькин, отшучиваясь, успокаивал жену.  Прозвище  Забота  было  домашним.
Свято  оберегая  председательский  авторитет,  жена  на  людях  его  так  не
называла.
   Что  касается  взаимоотношений  с  односельчанами,  то  для  них  Панькин
оставался   простодушным,   шутливым,   свойским,   однако   в   делах   был
требовательным и порой резковатым на язык. Справа от  Панькина  сел  хозяин,
слева - Родион. Среди гостей были племянники  Дорофея  и  Ефросиньи,  зятья,
сваты, братья, шурины, сестры.
   Панькин встал, поднял чарку и провозгласил:
   - Дорогие гости! Пожелаем Дорофею Никитичу и его команде попутного ветра,
удачи в ловецком деле и благополучного возвращения!
   - За поветерь! - дружно подхватили гости древний тост.
   - С отплытием вас, Дорофей Никитич!
   - В добрый час! Богатых уловов!
   - Первую чару, благословясь! - поддержал  и  находившийся  тут  же  дедко
Никифор.
   Иероним, его приятель, прихворнул и не мог  прийти  в  гостеприимный  дом
кормщика.
   Поглядывая на гостей, ставших веселыми, разговорчивыми, Родион  вспомнил,
как много лет назад, когда еще были живы дед и бабка, провожали на  промысел
отца, уходившего покрученником на купеческом паруснике.
   - Чего пригорюнился? Вишь, как Густя старается для тебя! - сказал Дорофей
Родиону.
   Ефросинья и Густя то и дело меняли на столе кушанья.
   Родион понял, что Дорофей забыл о  недавнем  неприятном  происшествии  со
сплетней, и не обижался на кормщика.
   - Жаль, не пришлось с вами идти, Дорофей Никитич, -  сказал  он.  -  Мама
плоха нынче. Осенью отправлюсь на Канин.
   - Не горюй! Сходим еще не единожды. Дорофей задумчиво улыбнулся,  радуясь
домашнему уюту и  расположению  к  нему  односельчан.  Обычай  проводов  был
соблюден. Завтра - в море!

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1

   Река Унда, по которой  выходило  в  море  много  поколений  рыбаков,  как
северная неторопливая песня струилась меж неприютных  пустынных  в  низовьях
берегов в Мезенскую губу. В верховьях по  берегам  росли  ельники,  ближе  к
устью - лишь травы, болотные мхи  да  мелкий  кустарник-стланик.  В  приливы
река, разбавленная морской водой,  раздавалась  вширь,  в  отливы  мельчала,
обнажая песчаные отмели и островки.
   Верстах в трех от села вверх по  реке  был  низинный  луг  с  ласковым  и
поэтичным названием Оленница. Когда-то в этих местах стадами  бродили  дикие
олени. В свадебные дни хоры ухаживали за важенками19, пили  воду  из  ручья,
струящегося из тундры, отгуливались за лето. Когда они  выбирались  к  реке,
берег, как живой, шевелился от множества  спин  животных.  Разлив  узорчатых
рогов напоминал заросли старого вереска.
   Теперь диких оленей не стало. Ненцы сбили их в большие стада, и на берега
они выходили в сопровождении пастухов и косматых полярных лаек.
   В середине лета ундяне запасали на Оленнице сено для скота. А  сенокосной
поре предшествовала заготовка дикого лука. Огородничество в  этих  краях  не
прижилось: лето короткое, холодное, солнца мало, частые заморозки губили все
на корню. А без овоща, без зелени  здесь,  поблизости  от  Полярного  круга,
легко можно заболеть цингой. Потому-то жители и заготовляли  на  зиму  дикий
лук, засаливая его, словно капусту.
   Откуда и как  он  здесь  появился  -  неизвестно.  Вероятно,  произрастал
издревле сам по себе, как  морошка  или  клюква,  никем  не  сеянный.  Перья
тонкие, как молодой хвощ, жесткие, а луковки - величиной с дольки некрупного
чеснока. На вкус - лук как лук. Он рос в изобилии, как в  других  местах  по
берегам растет трава-осока.
   В последнее перед поездкой  на  покосы  воскресенье  Родион  собрался  на
Оленницу за луком. С ним поехал Тишка,  уже  давно  отдыхающий  от  школьных
забот на каникулах, и еще вызвалась в поездку Густя.
   Столкнули лодку на воду. Ожидая девушку, Родион нетерпеливо посматривал в
сторону деревни, а Тишка, сидя в корме, надраивал суконкой блесну у дорожки.
   Наконец появилась Густя с бураком за плечом, и не одна, а с Сонькой Хват.
Сбежали  по  тропке,  остановились  у  воды.  На  ногах  сапоги,  на  плечах
старенькие кацавейки, на головах косынки,  у  Густи  -  синяя,  у  Соньки  -
розовая с цветками-ромашками.
   - Ладно, поехали! - Родион оттолкнулся от берега и сел в весла.  Напротив
него на банке - Густя и Сонька, за ним, в корме, - Тишка с  рулевым  веслом.
Как только отъехали от берега, он принялся разматывать шнур дорожки:  "Авось
щучонка хватит!"
   Родион сначала  греб  сильно,  рывками  посылая  лодку  вперед.  О  борта
плескались волны. Пригревало солнце. Вода блестела в его  лучах,  вспыхивала
перламутром.  Густя,  закрыв  глаза,  подставила  лицо  солнцу,   ласковому,
теплому.
   - Солнышко! - сказала она. - Так редко оно навещает нас!
   Лодка ткнулась носом в кочковатый перегной берега. Все вышли из нее, взяв
бураки.
   Разбрелись по лугу, стали собирать лук. Девушки пели припевки:

   Хорошо траву косить,
   Которая зеленая.
   Хорошо девку любить,
   Которая смышленая.

   Потом сели отдыхать, перекусили. Тишка предложил  Родиону  пойти  в  лес,
поискать удилищ. А девчата легли на траву.
   - Любишь Родьку? - спросила Сонька с оттенком зависти.
   - А чего же не любить? - улыбнулась Густя.
   - Баской парень, умница. Хороший  будет  мужик  в  дому,  -  по-взрослому
сказала Сонька и вздохнула. - А мне так  пока  не  нашелся  хороший  парень.
Нашелся - так бы полюбила! Уж так  полюбила-а!  Да  не  скоро  найдется.  Не
баская я: вишь, курносая, в детстве  оспой  переболела.  На  лице,  говорят,
будто черти горох молотили...
   - Не горюй. Ведь молода еще. Все, что тебе сужено,  -  твое  и  будет.  -
Густя вытянулась на траве и глубоко и  шумно  вздохнула  всей  грудью.  -  А
давай-ка пошутим над парнями!
   - Как?
   Густя встала, осмотрелась. Ребят не видно.
   - Ищи камень поболе!
   Девушки нашли увесистый камень-голыш, вытряхнули из бурака  Родиона  лук,
положили камень на дно и опять набили бурак зеленью. Попробовали  поднять  -
вдвоем еле оторвали от земли.
   - Велик камень, - сказала Сонька. - Надорвется парень.
   - Ничего. Поглядим, сколько у него силенки.
   Ребята вернулись без удилищ - лес мелкий. Родион поднял бурак,  удивляясь
его непомерной тяжести, взвалил на спину, только витая ручка заскрипела.
   - Что-то тяжел  сей  год  лук,  -  сказал  он,  поглядев  на  девчат.  Те
засмеялись.
   - Не знаю, почему тяжел, - ответила Густя, отводя взгляд.
   Родион молча подошел к лодке, поставил бурак и стал выгребать лук,
   - Каменья возить домой ни к чему,