вдоль  западного  побережья  Канина  и   половить   там
неводом-снюрреводом треску. В старые времена в те воды на  парусниках  почти
не ходили - далековато, да и опасно.
   Заманчивы неизведанные места, тянут к себе неодолимо,  призывно.  Сколько
плавал Дорофей, сколько бурь и штормов перебедовал, но как бы ни было трудно
в море, всегда запоминал "уловистые"  районы.  Пытался  познать  в  движении
рыбьих косяков закономерность, примечал береговые ориентиры, глубины, грунты
на дне, направления течений. На малых водах треска опускается  севернее,  на
больших глубинах - поднимается южнее. Приметы все в памяти, не на карте,  не
в лоции, самим вымерены, самим изведаны.
   Панькин не сказал Дорофею о своих  опасениях  насчет  дальнего  лова,  не
хотел обижать кормщика,  да  и  крепко  надеялся  на  него,  старого  своего
товарища. Только посоветовал:
   - Помни, Дорофей, о плане. Ежели у Канина пусто - поворачивай к Мезенской
губе к подходу сельди.
   Дорофей ответил, что поворачивать не придется, он в том  уверен.  Панькин
поуспокоился и поехал в село.
   Поставив моторку у причала, он поднялся на берег и пошел в правление. Там
его ожидали люди с разными делами:  пастух  оленьего  стада  Василий  Валей,
работавший в артели по найму, с тревогой сообщил, что олени  болеют  и  надо
вызвать ветеринара. Коровий пастух тоже не порадовал: кончились запасы сена,
а подножный корм еще не вырос. Хорошо, что в  селе  имелся  резервный  запас
сена, и Панькин распорядился отправить корм на карбасах по реке.
   Вдова рыбака хлопотала о пенсии за мужа, погибшего на промысле,  директор
семилетки пришел напомнить о заготовке дров для школы.  Решив  все  вопросы,
Панькин хотел идти обедать, но его задержала Фекла.
   Определив ее на пекарню, Панькин считал,  что  судьба  ее  таким  образом
решена, и не видел Зюзину в конторе около двух лет. И  вот  она  явилась.  С
чего бы?
   - Здравствуй, Фекла Осиповна. Садись, пожалуйста, - председатель сунул  в
ящик стола деловые бумаги и посмотрел на нее выжидательно, отмечая про  себя
некоторые изменения в ее  облике.  Фекла  была  все  еще  пригожа  и  налита
здоровьем  и  силой.  Однако  в  движениях  ее  появилась  медлительность  и
основательная уверенность. Она заметно пополнела, под пухлым  подбородком  с
нежной кожей наметились складки, под глазами - морщинки.
   - Все одна по жизни шагаешь? - спросил  Панькин,  пока  Фекла  собиралась
начать разговор.
   - Пока одна...
   - Пока? Значит, что-то наметилось в перспективе в твоей одинокой жизни? -
председатель пытался вызвать ее на откровенность, расшевелить в ней  прежнюю
задорно-шутливую манеру беседовать, но Фекла была сдержанна.
   - Ничего нет в этой, как ее, - пер-спек-ти-ве, Тихон Сафоныч.  Пришла  по
делу. Из рыбкоопа уволилась по личному желанию. Хочу работать в  колхозе  на
промыслах.
   Фекла тоже отметила про себя, что  Панькин  несколько  постарел,  прежняя
бойкость и напористость уступили в нем место  расчетливой  практичности.  Он
стал полнеть, непокорные  русые  волосы  поредели,  на  голове  обозначились
залысины.
   - Надоело, что ли, хлебы печь? - спросил Панькин неодобрительно.
   -  Да  нет,  работа  там  хорошая,  и  рыбкооповские  ко  мне  относились
по-доброму. Благодарность с печатью на красивой бумаге  имею  от  правления.
Однако тянет к промыслу, к людям. Надоело в одиночестве на  пекарне  сидеть.
Мне бы на тоню или на судно, к тому же Дорофею на бот,  хоть  поваром,  хоть
матросом. Что так смотрите,  Тихон  Сафоныч?  Думаете,  не  выйдет  из  меня
матроса? Я при необходимости могу и  на  ванты  лазить...  Пекарню  я  сдала
Матрене Власовой. Теперь совсем свободна.
   - Гм... Значит, свободна... -  Панькин  вспомнил,  что  тогда,  два  года
назад, Фекла приходила с той же просьбой  -  отправить  ее  туда,  где  "все
работают дружно, артельно, весело".  Видимо,  ее  все-таки  тянет  к  людям,
хлебопечение ей прискучило. - Значит, свободна, - повторил  председатель.  -
На ванты лазить тебе тяжело  и  несподручно,  да  и  не  надо.  Теперь  флот
моторный, парусов нету. Команда на  боте  Дорофея  укомплектована.  Туда,  к
сожалению, назначить тебя не могу.
   Фекла погрустнела, ждала, что он еще скажет. А Панькин  подумал,  что  от
прежней насмешницы с острым, как бритва, языком, язвительной и недоверчивой,
в ней не осталось и следа. "Неужели это так? Неужто время  изменило  Феклу?"
Как бы он хотел, чтобы она сказала сейчас что-нибудь задиристое,  смешливое,
как бывало. Но она молчала, ждала ответа и только настороженно  посматривала
на него своими красивыми,  блестящими  глазами.  "Хоть  глаза-то  у  нее  не
потухли, и то хорошо! - подумал Панькин. - Нет, по ним видно, что характер у
нее остался прежний".
   Придя к такому выводу, он повеселел и посмотрел на нее  уже  приветливее,
добрее. Поймав его взгляд, Фекла заметила:
   - Что долго думаешь? Али постарел, голова плохо работает?
   "Вот-вот, давай, давай!" - Панькин обрадованно заговорил в прежней  своей
манере:
   - Такую кралю не просто к работе пристроить. К сетям да рюжам поставить -
ноготки обломаешь, руки повредишь. В море послать - от соли седина в  волосы
бросится,  красоту  потеряешь.  Вот  что  я  придумал:  валяй-ка  ты,  Фекла
Осиповна, боярышню-рыбу в невода заманивать...
   - На тоню? - оживилась Фекла. - Это мне подойдет.
   Правда, она пожалела, что не попадет на бот. Ей бы  хотелось  побывать  в
море, испытать себя. Ведь многие женщины из села ходили раньше на  шхунах  и
ботах поварихами-камбузницами, а то и матросами.
   Фекла умолкла и поглядела в окно.  Там,  за  избами,  стоящими  на  угоре
вразброс, виднелась река, бьющая в берег мелкой волной. А дальше, правее - в
тумане сырого весеннего предвечерья открывался  простор  Мезенской  губы.  И
вспомнила Фекла свое детство...
   Она с отцом да соседской девочкой Аниськой отправилась верст за десять от
села  ловить  семгу  на  юрку1.  Море   было   ласково,   спокойно.   Сидела
тринадцатилетняя Феклуша с подружкой в море на каменистой  отмели  на  юрке,
слушала, как плещется у ног волна. А отец высматривал неподалеку из  карбаса
в прозрачной воде семгу. Как подойдет рыба - невод подтянут и вытащат ее  из
воды. Глянула Феклуша вдаль, а там, на море,  чернота,  будто  туча  с  неба
осела на воду. Крикнула отцу: "Батя, в море ветер пал!" Отец оглянулся  -  и
впрямь  взводень2  подходит.  Стал  он  вытягивать  невод,  ветер   налетел,
подхватил карбас, понес к берегу.  А  Феклуша  с  Аниськой  так  на  юрке  и
остались. Жутко. Ветер развел волну.  Вот-вот  смоет  девочек  с  ненадежной
площадки. Ни жива ни мертва сидит Феклуша, рукой в жердь настила  вцепилась.
Аниська рядом, чуть не плачет. А взводень лупит и лупит по ним... Вот уже  и
держаться сил не стало. Отец на  карбасе  не  может  подъехать,  сколько  ни
гребет против ветра, обратно сносит, заливает его.
   Хорошо  подоспели  рыбаки,  что  с  наветренной  стороны  в   еле   домой
добирались. Сняли промокших,  испуганных  малолеток-девчонок  с  ненадежного
помоста...
   И снова отец, как живой, в памяти Феклы.  Вот  он  привел  ее  на  покос,
поставил рядом, дал в руки тяжелую горбушу. "Коси, Феклуша, привыкай!"
   Машет Феклуша косой по траве, скользит она поверху, только кончики у трав
стрижет. Хочет девочка под корень траву срезать, да сил мало. Отец  смеется:
"Ну-ну, не горюй! Подрастешь маленько - наловчишься".
   - О чем задумалась, Фекла Осиповна? - спросил  Панькин,  и  Фекла  отвела
взгляд от окна, от весенних половодных далей. Оставила  в  этих  далях  свои
воспоминания.
   - Да так...
   - Значит, договорились: пойдешь на тоню.  В  звено  Семена  Дерябина,  на
Чебурай.
   - На Чебурай так на Чебурай. Согласна. Спасибо, Тихон  Сафоныч.  А  когда
выходить?
   - Через недельку. Пойдет дора, увезет всех тоньских рыбаков. Готовься.
   - Ладно. Буду готова. До свидания.
   Фекла поднялась со стула, повернулась к двери легко, проворно, как бывало
и раньше, и вышла.
   Панькин смотрел ей вслед с загадочной улыбкой. Если бы Фекла видела  это,
догадалась бы, что председатель что-то затеял и на тоню Чебурай послал ее не
случайно. В колхозе было десять семужьих тоней, а он выбрал именно Чебурай.
   3
   Снова Унда провожала своих рыбаков в море.
   Под обрывом берега, у причала, стояли карбаса.  В  один  из  них  команда
Дорофея сложила свои вещи. Перед тем как отчалить, рыбаки поднялись на  угор
попрощаться с родителями,  женами  да  детьми.  Толпа  народа  стояла  возле
длинного тесового артельного склада. Широкий ветер  с  губы  трепал  женские
платки и подолы цветастых сарафанов и юбок. Свежесть ясного солнечного  утра
бодрила, однако на лицах у всех была легкая грустинка.
   Парасковья держала на руках внука. На нем -  шапочка  из  мягкой  овечьей
шерсти, теплая куртка, на ногах - коричневые,  туго  зашнурованные  ботинки.
Ребенок тянул руки к отцу:
   - Батя-я-я! В море хоцу-у-у! Возьми-и-и!
   Родион обнял Августу, поцеловал ее  в  теплые  влажные  губы,  подошел  к
матери, взял Елесю на руки, прижал к себе.
   - Рано тебе в море. Подрасти маленько!
   Елеся недовольно шмыгнул носом, но плакать повременил,  видно,  стеснялся
многолюдья. Парасковья, как всегда, считала, что без ее советов  сыну  никак
не обойтись:
   - Осторожен будь, Родион. Береги себя... Особенно в шторм, чтобы, не  дай
бог, с палубы не смыло. Суденышко-то маленькое, никудышное...
   - Напрасно, маманя, так говоришь. Бот у нас крепкий,  надежный.  Со  мной
ничего не может случиться. - Родион  передал  сына  жене,  обнял  мать.  Она
украдкой быстро-быстро перекрестила его. - Ты здоровье береги,  тяжестей  не
поднимай, - наказал он в свою очередь матери.
   Помахал рукой еще раз, уже  с  причала,  сел  в  карбас.  Григорий  Хват,
попрощавшись с дочерью Соней, которая спустилась на причал,  чтобы  передать
ему узелок с домашними  пирогами-"подорожниками",  забрякал  носовой  цепью.
Большой, взматеревший за  последние  годы,  словно  шатун  медведь,  Хват  с
неожиданной для его полновесной фигуры ловкостью вскочил в  карбас,  который
сразу осел от его тяжести, устроился на банке и взял весло. И еще трое  сели
в весла, и суденышко, повернув к боту, стоявшему вдали на якоре, заскользило
по реке, тычась носом в волны.
   Уходили от причала карбаса. Шли рыбаки на  путину  в  одно  время,  но  в
разные места.
   Карбаса под сильными ударами весел  все  удалялись,  а  толпа  на  берегу
стояла, махала платочками, косынками, шапками. Мохнатые  лайки  -  хвосты  в
колечко, - навострив уши, терлись возле ундян и тоже глядели вслед карбасам.
Поодаль от всех в одиночестве  стоял,  опершись  на  посох,  дед  Иероним  в
неизменной долгополой стеганке, треухе и валенках с галошами. Ссутулясь,  он
смотрел перед собой глазами, слезящимися от резкого ветра, и  думал,  должно
быть, о том, что больше не  сидеть  ему  в  веслах,  не  ступать  по  палубе
крепкими молодыми ногами, не тянуть ваерами снасть  из  глубин,  где  бьется
крупная и сильная рыба. Давно отплавал свое...
   Пастухова окликнула Августа:
   - Дедушко-о! Иди к нам.
   Иероним обернулся на зов.
   - Ушел Родионушко. Все ушли, - сказал он, подойдя. - Дай бог  им  гладкой
поветери да удачи в промысле. А  боле  того  -  счастливого  возвращения.  -
Заметив внука на руках Парасковьи, он принялся  что-то  искать  в  карманах,
долго шарил в них и нашел-таки карамельку в замусоленной бумажной обертке.
   - На-о гостинец, поморский корешок!
   Мальчик взял карамельку,  развернул  ее,  бумажку  спрятал  в  карман,  а
карамельку - в рот. Щека надулась. Елеся зажмурился, причмокнул.
   - Спа-си-бо, - едва выговорил он - конфета мешала во рту.
   - Ешь на здоровье, -  отозвался  дед.  -  Дал  бог  тебе,  Парасковьюшка,
хорошего внука! И на покойного  Елисея  очень  похожего.  Ну  прямо  вылитый
Елисей. Я ведь его помню маленького, твоего муженька-то. Такой же был,  весь
в кудерьках...
   Парасковья вздохнула, хотела  было  всплакнуть,  но  удержалась.  Августа
спросила:
   - А где же ваш приятель, дедушко Никифор?
   - Крепко заболел. С постели не встает. Я каждый  день  его  навещаю.  Ох,
Густенька, скоро, видно, пробьет наш час. Господь к себе  призовет...  -  он
помотал головой, плотно сжал губы, лицо - в морщинках.
   - Что вы, дедушка, не думайте об этом, - сказала Августа.
   - Думай не думай, а теперь уж скоро. Одно только утешает, Густенька,  что
остается после нас надежная замена поморскому роду.  Вон  мужики-то  в  море
отправились - один к одному как на  подбор!  А  девицы  да  бабоньки  -  все
красавицы, умные да тороватые. Не выведется поморское племя. С такой  думкой
благополучной и уходить нам с белого света...
   Ветер вывернулся из-за угла сарая,  будто  кто-то  его  там  удерживал  и
теперь отпустил, раздул парусами сарафаны, захватил дыхание, чуть не сбил  с
ног. Волны набежали на берег, обмыли камни-валуны, слизнули ил под глинистым
обрывом. Отступая,  волны  оставляли  ру-чейки,  бегущие  обратно  в  речку.
Подошла Фекла, придерживая от  ветра  юбку,  сощурив  глаза,  поздоровалась.
Стала затягивать потуже концы полушалка, а ветер в это время опять подхватил
край юбки, обнажив  на  миг  круглое  колено,  обтянутое  нитяным  чулком  с
полосатой резинкой. Фекла досадливо оправила сарафан.
   - Экой озорун ветер! -  и,  обращаясь  к  Иерониму,  сказала:  -  Меня-то
придешь проводить, дедушко?
   Иероним озадаченно замигал белесыми ресницами.
   - Дык куды тя провожать-то, Феклуша? На пекарню?
   - На пекарне я теперь не роблю. Буду на тоне сидеть. Скоро пойдем на доре
к Воронову мысу.
   - Скажи  на  милость!  Я  и  не  слышал,  что  ты  уволилась  от  квашни.
По-хорошему ли ушла-то?
   -   По-хорошему,   -   ответила   Фекла.   -   Не   беспокойся.   Грамоту
благодарственную дали.
   - Ну, если грамоту, тогда ладно. Хороший ты человек, Феклуша, да вот  все
одна живешь-то... Когда замуж-то выйдешь? Не дожить, видно, мне до  свадьбы.
Выходи поскорее-то!
   - Да как поскорее-то? Дело ведь не простое,  -  Фекла  улыбнулась,  будто
жемчугом одарила и пошла, думая: "Где он, мой суженый-ряженый? И  когда  она
будет, моя свадьба?"

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1

   В Архангельске, на Новгородском проспекте, среди старых тополей  и  берез
стоял небольшой одноэтажный дом вдовы судового плотника. В  нем  лет  десять
назад сняла комнату Меланья Ряхина и жила  в  полном  одиночестве  Три  года
спустя после переезда в областной центр она потеряла отца - умер от старости
и болезней. Мать предлагала Меланье перебраться снова  в  родительский  дом,
потому что все-таки любила дочь и очень сожалела что жизнь у  нее  сложилась
так  неудачно.  Муж  выслан,  работает  на  лесоразработках  где-то  в  Коми
республике, дом в  Унде  потерян,  сын  болтается  на  тральщике  по  морям,
навещает Меланью редко. Но при всем уважении  к  матери,  дочь  переехать  в
родительский дом все же  отказалась,  потому  что  там  жил  брат,  с  женой
которого она когда-то крепко поссорилась и с тех пор имела к ней неприязнь.
   Меланья свыклась со своей одинокой жизнью, хотя временами ей  становилось
очень тоскливо. Изредка из Муоманска приезжал  Венедикт,  привозил  подарки,
давал матери денег и, погуляв в Кузнечихе  со  старыми  знакомыми  -  то  ли
женщинами, то ли девицами, - Меланья их совсем не знала, -  снова  уезжал  в
Мурманск.
   Меланья со слезами провожала его на пристани, просила, чтобы он перевелся
в Архангельск на работу в тралфлот: "Пора тебе,  Веня,  остепениться.  Семью
надо завести, а то ведь живешь бобылем - некому за тобой присмотреть,  белье
постирать, обед приготовить. Вместе-то нам было бы лучше".
   Венедикт с грустью смотрел на стареющую мать, примечая с каждым  приездом
все новые  морщинки  и  складки  на  ее  лице,  на  шее,  когда-то  гладкой,
молочно-белой, словно выточенной. Примечал суховатость  кожи  на  маленьких,
исколотых иглой руках, очень жалел  мать,  однако  о  переводе  на  корабль,
приписанный к Архангельскому порту, не помышлял. С этим  городом,  как  и  с
Ундой, у него были связаны неприятные воспоминания.
   - Может быть, когда-нибудь и переберусь сюда, - неуверенно отвечал он  на
настойчивые просьбы матери. - Только, мама, не сейчас. А почему бы  тебе  не
переехать в Мурманск?
   Меланья доставала из сумочки платок,  осторожно  подсушивала  влажные  от
слез ресницы и щеки и думала, как бы ответить сыну, чтобы не очень обиделся.
   - Не могу я туда ехать, Веня. Здесь моя родина. Привыкла к  Архангельску,
люблю его. В Мурманске полярные ночи, по зимам темнее нашего,  да  и  климат
хуже...
   - Что за причины, мама? Архангельск  ведь  тоже  не  Сочи.  В  климате  я
никакой разницы не вижу. В Мурманске даже теплее...
   - Ну, Сочи не Сочи, а здесь я все-таки дома, -  вздохнув  и  окончательно
избавившись от слез, с улыбкой отвечала мать. - Когда теперь ждать?
   - Не знаю, мама, сообщу после.
   Поцеловав ее, Венедикт взбегал на борт парохода  по  трапу,  который  уже
приготовились  убирать,   и   махал   ей   фуражкой.   Пароход   неторопливо
разворачивался кормой к пристани. Венедикт переходил на ют1 и еще махал... И
мать, худощавая, еще довольно стройная, прижав к боку  острым  локтем  тощий
ридикюль, ответно махала ему розовым носовым платком. Рукава ее кофты - тоже
розовой, и подол расклешенной  юбки  трепал  ветер.  Грустными  глазами  она
смотрела на удалявшийся пароход. Вечернее солнце  ярко  высвечивало  всю  ее
фигуру, и этот радостный и теплый свет не вязался с ее грустными  глазами  и
заплаканным лицом. Не получилось у нее хорошей жизни в замужестве. А почему?
   В первые годы одинокой жизни Меланья внушала себе, что настоящей любви не
было. Но потом, все больше и чаще обращаясь к мужу и мысленно, и в  письмах,
она убедилась в том, что ошибалась в своих чувствах к нему. Она написала  об
этом Вавиле. Тот долго медлил с ответом, и наконец от  него  пришло  письмо:
"Была у нас любовь. Только по молодости лет да строптивости характеров мы ее
похоронили. Жаль, что теперь ничего не  вернешь.  Ты  ведь  сюда  в  лес  не
поедешь. Тебе, горожанке, в Унде не нравилось, а тут  и  подавно  взвоешь  с
тоски... Кругом дремучие леса,  на  берегу  речонки  притулился  поселок  из
бараков. В комнате нас двенадцать человек: теснотища, вонь...  И  живем  под
охраной - из поселка ни шагу... Где тебе тут выжить? Да и сам  я  не,  хочу,
чтобы моя жена добровольно обрекала себя на муку..."
   Прочтя его признание, Меланья сразу же  написала  ему  горячее  и  вполне
искреннее письмо, в котором убеждала, что  ничего  еще  не  похоронено,  все
можно вернуть, и она будет ждать его столько, сколько отпущено судьбой...
   И ей стало легче. Поистине: любовь познается в разлуке.
   Однажды от Вавилы пришло письмо, в котором он сообщал, что в  одинокой  и
нерадостной жизни его появился как будто просвет.
   Работает он "у пня" - на валке леса лучковой пилой,  и  со  временем  так
приноровился к этому требующему ловкости и немалой физической силы  занятию,
что вышел на лесопункте в передовики. В списках  вальщиков,  перевыполняющих
нормы, его имя всегда стояло первым.  На  участке  стали  поговаривать,  что
Вавиле и  еще  нескольким  лесорубам,  если  они  будут  работать  столь  же
старательно, могут сократить срок  года  на  два-три.  Если  это  не  пустой
разговор, то Вавила может скоро освободиться и вернуться к  жене,  если  она
того пожелает.
   Меланья стала ждать возвращения супруга.
   Приехал он в конце декабря 1940 года, перед новогодним праздником.  Выйдя
на левом берегу из вагона поезда  синим  морозным  вечером,  он  постоял  на
высокой деревянной платформе перед зданием вокзала. Шумные толпы  пассажиров
спешили к переходу через Двину:  зимой  "макарки"  не  ходили,  и  приезжие,
обгоняя друг друга, шли от станции по льду.
   Вавила опустил мешок к  ногам,  снял  шапку  и,  поклонившись  вокзалу  и
ларькам, торговавшим на перроне пирожкам