не,  рыбаки  гребли
изо всей мочи и наконец отошли от берега.
   Подплыли к доре, кинули конец. Рулевой  доры  ждал,  прячась  от  резкого
ветра за рубкой.
   - Что стряслось, Трофим? - спросили семужники.  -  Чего  пришли  в  такой
штормину?
   Трофим в отчаянии взмахнул рукой и сказал громко, почти крикнул:
   - Война!
   - Война-а? Да ты что... Какая война? С кем? - выкрикнул  Борис,  все  еще
тяжело дыша от усиленной работы веслами, еще не веря в то, что он услышал от
Трофима.
   - С Германией. С Гитлером...  Фашисты  напали...  сегодня,  на  рассвете.
Мобилизация идет... Мне велено объехать тони  и  привезти  тех,  которые  по
годам подлежат... мобилизации... Тебе, Борис, выпал жребий, и тебе, Николай.
Собирайтесь поскорее. Еще четыре тони надо обойти, а взводень! Вон  налетел!
Давайте в избушку, соберите вещи, и на дору. Быстро!
   Дору мотало на волне. Цепляясь за все,  что  попадется  под  руку,  Борис
спустился в карбас, который тоже мотался вверх и вниз и бился бортом  о  бок
доры.  Они  с  Николаем  отчалили  и  стали  выгребать  к  берегу.   Сообщив
нерадостную весть Дерябину и Фекле, сбегали в избушку, собрали немудрые свои
пожитки и вышли прощаться. Дерябин все не  верил,  что  началась  война,  и,
хватая Бориса за рукав, кричал:
   - Он так и сказал - война? Так и сказал? Может, ошибка?..
   - Нет ошибки. Мобилизация объявлена, - ответил Борис хотя  и  растерянно,
но утвердительно и, высвободив рукав из цепкой руки  звеньевого,  подошел  к
Фекле.
   - Прощай, Феня. Не знаю, свидимся ли?..
   Он смотрел ей в глаза до крайности встревоженным взглядом, и  в  нем  она
прочла  боль,  жгучую  боль  оттого,  что  так  неожиданно   им   приходится
расстаться. Она кинулась к нему на грудь,  повисла  на  нем,  обняв  крепкую
коричневую шею так, что он едва устоял,
   - Боря-я-я! Да как же так?
   Борис оглянулся на рыбаков, отчаянно махнул рукой и, крепко обняв  Феклу,
поцеловал ее долгим прощальным поцелуем. Потом с усилием  оторвал  ее  руки,
белые на запястьях, от своего ватника, схватил мешок и побежал вниз, крича:
   - Прощай, Феня-я-я! Жди-и-и! Все прощайте!
   - Проща-а-айте! - вторил ему Николай,  торопливо  оглядываясь  и  печатая
каблуками тяжелых резиновых сапог мокрый песок. - А ну, навалимся, -  сказал
он Борису, взявшись за карбас.
   - Погоди, - удержал Борис. - Надо ведь карбас-то обратно  кому-то  гнать.
Эй, Семе-е-ен!
   Семен был настолько ошеломлен известием о войне, что совсем не подумал  о
карбасе. Быстро он спустился вниз, а за ним - Фекла.
   Дора, взяв на борт мобилизованных рыбаков, снялась  с  якоря  и  побежала
дальше вдоль побережья. Карбас  вернулся  к  берегу,  Семен  и  Фекла  долго
возились с ним, вытягивая его на катках подальше на песок.  Крепко  обмотали
носовой цепью причальный столбик и стали подниматься  на  гору,  к  избушке.
Там, на обрыве, под которым еще лежал с  зимы  снег,  на  ветру,  они  долго
стояли и смотрели вслед удаляющемуся суденышку,  пока  оно  не  скрылось  из
виду.
   - Как же мы теперь двое-то? - озадаченно спросил Дерябин.
   - Управимся  как-нибудь,  -  отозвалась  Фекла  и,  закрыв  руками  лицо,
заплакала.
   Дерябин посмотрел на нее с недоумением: "Будто по мужу плачет".  И  вдруг
его осенила догадка: "Видно, любовь у них. Я, старый  дурак,  и  не  заметил
ничего!"
   Он постоял рядом с Феклой, повздыхал сочувственно и пошел в  избу.  Фекла
долго маячила над обрывом на холодном пронизывающем ветру и глядела на море,
где разгуливал шальной взводень.
   4
   Дорофей с командой на мотоботе "Вьюн"  дважды  выходил  в  море  миль  за
двадцать от берега за треской и оба  раза  возвращался  в  Шойну  с  полными
трюмами.
   В третий раз смоленый крутобокий "Вьюн" лег носом к волне, снова и  снова
забрасывали невод и выбирали его с богатым  уловом.  Треска  была  отборной,
крупной. Команда не знала отдыха. Родион и Хват стояли у ручной лебедки, а у
штурвала бессменно  -  Дорофей.  Команда  невелика,  дела  всем  хватало  по
завязку, и на частые смены у руля рассчитывать не приходилось.
   Все сильно уставали, после ужина валились на койки и спали  до  зари  без
просыпу, без сновидений, а потом, наскоро позавтракав, снова шли на палубу.
   На этот раз рыбакам не повезло: едва успели взять вторую тоню и  спустить
улов в трюм, с Баренцева моря накатился  взводень.  Крепчал  ветер.  Дорофей
увидел из рубки  потемневшее  небо,  пенные  брызги  у  бортов.  "Ни  одного
просвета в  тучах,  -  подумал  он.  -  Кипит  море,  Придется  штормовать".
Приоткрыл дверь рубки, крикнул в рупор:
   - Палубу прибрать! Люки задраить!
   Пока команда суетилась на палубе, прибирая снасти и наглухо закрывая люки
в трюм, ветер совсем рассвирепел. Дорофей повернул судно к берегу. С полчаса
летел "Вьюн", подгоняемый ветром и волнами к Шойне, и когда кормщик  заметил
полоску берега, снова повернул судно  носом  к  волне.  К  берегу  подходить
нельзя, и на якоре не устоять. Бот могло выбросить на отмель,  на  подводные
камни и повредить. Дорофей решил держаться с работающим  двигателем  в  виду
берега до тех пор, пока шторм не спадет.
   ...Рев моря, свист ветра, страшная болтанка. Двигатель  стучит  на  малых
оборотах, и "Вьюн" почти стоит на  месте,  переваливаясь  с  кормы  на  нос.
Рыбаки, закрепив все на палубе, спустились  в  кубрик.  В  рубку  к  Дорофею
втиснулся Анисим, мокрый, озябший. Дорофей передал ему штурвал.
   - Против волны держи, чтобы к берегу не сносило, - сказал он и  вышел  из
рубки.
   Придерживаясь за леер1, Дорофей едва сохранял равновесие.  Палуба  из-под
ног проваливалась, в животе что-то обрывалось,  и  было  муторно.  Когда  он
спускался в машинный отсек, то заметил скопившуюся в проходе  воду,  которая
грозила просочиться к двигателю. Дорофей постучал в  дверь,  Офоня,  откинув
запор, впустил его.
   - Как двигатель? - спросил Дорофей.
   - Пока в норме.
   - Палубу заливает. Дверь в машинное отделение надо бы крепче задраить.
   - Надо. Попадет в машину вода -  крышка.  Забей-ка  дверь  снаружи.  Есть
гвозди-то?
   - Найдем. А вахту один выстоишь?
   - Выстою. Не на век же шторм!
   Дорофей принес топор, гвозди, наглухо заколотил дверь в  машинный  отсек.
Поднялся на палубу, позвал Григория и Родиона:
   - Живо к помпе! Судно заливает.
   Хват и Родион стали к ручному насосу, откачивать  трюмную  воду.  Дорофей
протянул им концы, закрепленные за мачту, и велел обвязаться, чтобы не смыло
за борт.
   Хват через голову надел петлю, затянул ее на поясе.
   - На помочах теперь! - крикнул он, повернув к Дорофею мокрое,  с  оскалом
улыбки лицо.
   Дорофей осмотрел всю палубу и только тогда вернулся к Анисиму в рубку.
   - Отдохни, Дорофей. Я постою у руля, - сказал Анисим.
   Дорофей попытался вздремнуть, но не смог. Усталые руки, ноги, спина - все
будто  одеревенело.  Прислушиваясь  к  работе  двигателя,  Дорофей  думал  о
заколоченном в машинном отсеке мотористе.

   Афанасий Патокин, которого односельчане звали просто  Офоней,  с  молодых
лет имел тяготение ко всяким "железным штукам". Некоторое время  он  помогал
деревенскому кузнецу изготовлять необходимые в мужицком  обиходе  поделки  -
дверные  навесы,  засовы,  витые  кольца   со   щеколдами,   топоры,   ножи,
косы-горбуши, наконечники багров, гвозди и болты для шитья карбасов и ботов.
Приметив любовь парня к кузнечному ремеслу, Вавила,  собиравшийся  поставить
на  свои  суда  вместо  парусов  двигатели,  отправил  его  в  Соломбалу,  в
судоремонтные  мастерские  учиться  моторному  делу.  Там,  приставленный  в
ученики к  опытному  механику,  Офоня  со  свойственной  ему  пытливостью  и
старательностью изучил десятисильный двигатель,  познакомился  и  с  другими
машинами, какие оказались под рукой. Когда судовладелец из Унды купил дизель
для своего бота "Семга", то отозвал уже преуспевшего в дизельном деле  Офоню
с ученья и поручил ему установку мотора на судно. Патокин хорошо справился с
поручением Ряхина и с тех пор не расставался со своим ремеслом.
   Плавая на боте при купце,  а  потом  и  в  колхозе,  он  стал  заправским
мотористом, равных которому в Унде не имелось.
   Позже мотористов стала готовить моторно-рыболовная станция, и  не  только
Офоня стал знатоком дизельного дела. Однако в затруднительных случаях  почти
все механики обращались к нему за советом и помощью,  уважая  его  знания  и
опыт.
   Дизельный мотор на боте "Вьюн" Патокин знал до последней гайки: все в нем
было подшабрено, притерто, пригнано друг к другу  его  сухощавыми  жилистыми
руками, чуткими к металлу. Не однажды он разбирал и собирал этот  дизель  во
время ремонтов и профилактики.  Потому-то  и  работал  дизель,  как  хорошие
выверенные часы. Ведь без надежного мотора рыбакам  в  море  прямая  гибель!
Старенький, не единожды побывавший в штормовых передрягах  двигатель  еще  и
сейчас служил верно и безотказно, и потому "заколоченный" в машинном  отсеке
Офоня не испытывал особого беспокойства за свое детище.
   "Главное - чтобы бот  был  на  плаву,  не  потерял  управления,  а  мотор
вывезет!" - думал он, дежуря в своем отсеке.
   Тускло  поблескивали  металлические  части  от  смазки  при  свете   двух
электрических лампочек. В отсеке тепло, сухо. Трюмную воду откачали,  и  то,
что просочилось в машинное через дверь  до  появления  Дорофея,  ушло  через
стлань на днище. Офоня чувствовал себя уверенней. Он добавил в бак горючего,
в картер - масла, долго лазил вокруг дизеля с масленкой и  ветошью,  вытирая
до лоска горячие от работы узлы. Наведя идеальную чистоту,  сел  на  широкий
топчан, на котором при случае можно было  и  вздремнуть,  вынул  из  кармана
часы, посмотрел время - восемь вечера. Достал из навесного шкафчика  сверток
с хлебом, налил в кружку воды  из  маленького  жестяного  бачка  с  латунным
краником и принялся за еду. Бот кидало из стороны в сторону, вода из  кружки
расплескивалась, и Офоня поскорее отпил ее.
   В машинном становилось очень душно. Иллюминаторы открыть  было  нельзя  -
заплеснет вода. А между тем глаза у моториста начинали  слезиться  от  едкой
гари. Выхлопной патрубок выходил на улицу, но часть газов все же  оставалась
в помещении. Офоня все чаще поглядывал на задраенный люк над проходом  между
мотором и бортом, но и его открыть не решался - волна гуляла по палубе.
   "Ладно, потерплю пока", - решил моторист.  Аккуратно  завернул  в  узелок
остатки еды, спрятал в шкафчик, достал папиросу и  закурил.  Выхлопные  газы
начисто отбивали вкус табака, и Офоня тут же погасил папиросу. Незаметно для
себя закрыл глаза. Дизель работал спокойно и ровно, он стал грохотать глуше,
будто  уши  у  Офони  заложило  ватой...  Он   понял,   что   засыпает,   и,
спохватившись, усилием воли прогнал сон. Дизель снова загремел во всю силу.
   Чтобы не уснуть, Патокин принялся тихонько ходить  взад-вперед  в  тесном
отсеке,  пошатываясь  от  качки.  И  тут  почувствовал  тошноту   и   легкое
головокружение. "Угорел-таки, - подумал он.  -  Плохо!  Ни  струйки  свежего
воздуха. Так можно и концы отдать. Что делать?"
   Наверху ярились волны, бот кидало из стороны в сторону,  пустое  железное
ведро с бряканьем каталось по проходу. Офоня поднял его, повесил на  гвоздь.
Шторм не стихал. Дверь - вот она... Стоит только взять ручник из-под топчана
и отбить ее одним-двумя взмахами. Но -  нельзя.  Офоня  с  трудом  превозмог
себя, удержался.
   Боясь потерять сознание, он  все-таки  решил  открыть  иллюминатор.  Едва
хватило у него сил отвинтить фасонные с барашками гайки и  скинуть  с  краев
иллюминаторной крышки. В отсек ворвался ветер с брызгами  воды.  Офоня  стал
жадно хватать свежий ночной воздух. В лицо плескало волной, захватывало дух,
но моторист, когда волна опадала, снова и снова ловил воздух ртом.
   Стало полегче. Перед  глазами  перестали  мельтешить  синие  расплывчатые
пятна,  сердце  забилось  ровнее.  Офоня  закрыл  иллюминатор  и  подошел  к
двигателю, проверил уровень масла, опять взялся за  ветошь.  Дизель  работал
по-прежнему на малых оборотах: иной команды  не  было,  Дорофей  не  подавал
через дверь условленных сигналов, и Офоня подумал,  что  судно  все  так  же
борется со штормом вдали от берега.
   Меж тем болтанка поулеглась. Завизжали, заскрежетали  выдираемые  гвозди.
Дорофей отворил дверь, шагнул в машинное.
   - Ух ты! Не задохся? Живой?
   - Живой пока, - ответил Офоня. - Мы, Патокины, двужильные. В  иллюминатор
отпышкивался... Как там, наверху?
   - Шторм стихает. Скоро пойдем к берегу. Отдохни маленько,  да  и  прибавь
оборотов.
   Офоня сел на порог у раскрытой двери. Достал часы, а они стоят:  кончился
завод.
   - Который час? - спросил у Дорофея.
   - Седьмой утра. Знаешь,  сколько  ты  сидел  взаперти?  Ровно  двенадцать
часов!
   - Ну, а мне показалось часа три...  -  Патокин  озабоченно  посмотрел  на
двигатель.  -  Придется  осенью   мотор   в   капитальный   ремонт.   Совсем
разрегулировался. Неполное сгорание топлива... А я-то надеялся на него.  Вот
что значит проверка непогодьем, да еще с забитой дверью...
   - До осени-то поработает?  -  спросил  Дорофей,  подойдя  к  мотористу  и
положив руку ему на плечо, на потную замасленную робу.
   - До осени протянет, - невесело сказал Офоня, недовольный собой  и  своим
дизелем.
   - Ладно. Спасибо тебе за эту трудную вахту. Молодец! Мотор у тебя не  так
уж плох, как тебе кажется, - похвалил Дорофей приунывшего Офоню.
   На море стало спокойнее. Волнение поулеглось. И только мокрая палуба бота
и остатки рваных, темных  облаков,  уползавших  за  горизонт,  напоминали  о
недавнем шторме. Судно подошло к причалу в устье реки Шойны.  Дорофей  пошел
на рыбоприемный пункт договориться о разгрузке "Вьюна". Едва  он  перешагнул
порог маленькой тесной конторки,  заведующий  пунктом  с  необычно  суровым,
сумрачным выражением на небритом лице сказал  ему,  будто  картечью  в  упор
выпалил:
   - Война, Дорофей!
   Весть эту привез посыльный из Чижи, проскакавший охлюпкой  без  седла  на
лошади по болотистой тропке на побережье больше семидесяти верст...
   5
   В первые же дни войны почти все рыбаки призывного  возраста,  оказавшиеся
поблизости от Унды, ушли в армию. Старенькая и  немощная  Серафима  Мальгина
проводила в солдаты своего  сына  Бориса,  прибывшего  с  семужьей  тони  на
моторной доре с  призывниками,  собранными  со  всего  Абрамовского  берега.
Сонька Хват, засидевшаяся в девках  из-за  конопатинок  на  лице,  провожала
Федьку Кукшина, который  из  долговязого  нескладного  парня  превратился  в
видного мужика. Была назначена у них  предстоящей  осенью  свадьба,  но  все
планы рухнули. Еще когда-то кончится  война,  еще  неизвестно,  вернется  ли
домой Федор. Оставил он в деревне  невесту,  стареющего  отца  с  матерью  в
трехоконной избенке да гармонику-трехрядку. "Вернусь - допою и  доиграю  все
песни, что не допел и не доиграл, и  женюсь  на  Соне.  Вы  берегите  ее  да
привечайте!" - наказывал Федор родителям на прощанье.
   Вскоре от канинских  берегов  пришел  дорофеевский  бот  "Вьюн".  Из  его
команды взяли в армию  вначале  четырех  рыбаков,  в  том  числе  Родиона  и
Григория Хвата. А несколько позже призвали и Дорофея вместе с судном.
   Родион провел дома только одну ночь, но и за эту ночь было выплакано море
слез. Густя, собирая мужу походный  вещевой  мешок,  из-за  слез  не  видела
штопальной иглы, не раз обжигалась о "духовой"  с  горячими  угольями  утюг.
Плакала украдкой, чтобы не огорчить мужа да чтобы малолетний Елеся не видел.
Парасковья, проклиная Гитлера  и  всех  немцев,  заперла  дверь  в  горницу,
засветила лампаду перед иконой божьей матери и  всю  ночь  вымаливала  жизнь
своему сыну, чтобы вернулся с  войны  целым  и  невредимым,  и  поскорее  бы
кончилась эта война, и все другие ундяне тоже бы вернулись к своим  матерям,
женам, детям. Раньше Парасковья не  отличалась  большой  набожностью,  но  в
последнее  время  все  чаще  и  чаще  обращалась   к   своей   "заступнице".
Сказывались, видимо, старость да болезни, а теперь к  этому  еще  прибавился
страх перед войной, боязнь потерять сыновей. Тихона, судя по всему, призыв в
армию тоже не миновал, раз обещался в отпуск, да не приехал...
   Морем в Архангельск идти было небезопасно,  и  призывников  отправили  на
карбасах в Долгощелье, а оттуда на лодках по  Кулою  и  Пинеге  в  областной
центр.
   Опустело село. На этот раз мужчины ушли не на зверобойку,  не  на  рыбную
путину. Панькин, не взятый в армию по состоянию здоровья, был озабочен  тем,
как восполнить образовавшееся малолюдье в хозяйстве.  Морские  суда  -  боты
тоже были мобилизованы, по мере  возвращения  с  промысла  их  направляли  в
определенные  пункты  для  перевозки  военных  грузов.   Правлению   колхоза
приходилось теперь налаживать промыслы с учетом военного времени.
   Кто бы мог подумать,  что  затерянное  далеко  на  Севере,  на  "краешке"
материковой земли, глядящее окнами в океанские просторы  старинное  рыбацкое
село окажется в прифронтовой полосе! Неподалеку от  него  пролегали  морские
пути в горло Белого моря, к форпосту России на северных морях  Архангельску.
Просторы  Баренцева  и  Белого  морей  стали  районом  военных  действий.  С
аэродромов Северной Норвегии и Финляндии с первых  же  дней  войны  немецкие
самолеты летали над водами моря  Баренца  и  северной  частью  Белого  моря.
Авиация фашистов бомбила  пункты  погрузки  и  выгрузки  советских  судов  -
Титовку, Ура-губу, Мурманск, Полярный. На  подходах  к  Кольскому  заливу  и
горлу Белого моря шныряли вражеские подводные лодки.  Эскадренные  миноносцы
вермахта подстерегали конвои1 и отдельные  суда  между  островом  Кильдин  и
Святым Носом.
   Иногда  самолеты  фашистов  прорывались  сквозь  кольцо  противовоздушной
обороны к Архангельску и бомбили его.

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1

   Оставшись вдвоем на тоне, Фекла и Дерябин с  грустью  ощутили  удручающий
неуют избушки: свободные нары с голыми досками, где спали  уехавшие  рыбаки,
лишние миски, ложки, стаканы на полочке, забытый впопыхах  Борисом  запасной
ватник, взятый им из дома на случай холодной погоды, начатая  пачка  папирос
завзягого курильщика Николая Воронкова... "Так и не свиделся с женой  рыбак,
- подумала Фекла. - Как она доберется домой с юга в это  суматошное  военное
время?"
   Фекла никак не могла  заполнить  пустоту,  образовавшуюся  в  душе  после
отъезда Бориса. Он все стоял у  нее  перед  глазами  -  статный,  загорелый,
по-своему привлекательный в своей  мужицкой  сдержанности  и  немногословии.
Вспоминала,  как  радостный  мимолетный  сон,  немногие  счастливые  минуты,
проведенные с ним в пустынной  тундре,  среди  неяркого  разноцветья  убогих
травок и мхов. Как она теперь сожалела, что не сблизилась с Борисом  раньше!
Ведь он уже два года жил одиноко после  смерти  жены...  "Ах,  почему  я  не
замечала его, не искала с ним встречи!"  -  упрекала  она  себя.  Теперь  он
заслонил собой Родиона Мальгина, которым она раньше увлекалась, даже  больше
- любила его. Однако дороги в жизни у них были разные. Теперь к  ней  пришла
зрелость и принесла  умение  разбираться  в  своих  чувствах  и  увлечениях,
различать, что мимолетно, несбыточно, а что всерьез и надолго,  быть  может,
на всю жизнь.
   Конечно  же,  это  Панькин  помог  Фекле  сойтись  с  Борисом,  это   он,
руководствуясь мужицкой смекалкой, отправил Феклу на Чебурай, где  находился
Мальгин. Фекла об этом догадывалась, зная характер председателя, и была  ему
благодарна. "Жаль только, что поздно", - думала она.
   А может,  все  обойдется?  Вернется  Борис,  они  женятся  и  будут  жить
благополучной семейной жизнью?
   Фекла выходила из избушки, подолгу смотрела на море и слушала, как внизу,
под обрывом, кидаясь на отлогий песчаный берег, шумели волны. В свисте ветра
чудился ей прощальный наказ Бориса: "Жди!" И она  будет  ждать.  Что  же  ей
остается еще делать?
   С трепетным замир