стве.  Отец  у
Феклы утонул, мать умерла.
   Фекла послушно подчинилась, все время проводила на кухне, не появляясь  в
комнатах. Однако Меланья на этом не успокоилась. Она  стала  теперь  бранить
Вавилу за то, что он якобы поселил девку в ее доме затем, чтобы ему  удобнее
было незаметно к ней ходить.
   "Вот дура, прости господи", - думал о жене Вавила.
   В последнее время, видя, как меняется  жизнь  и  Вавила  терпит  в  делах
неудачу за неудачей, Меланья все чаще стала поговаривать, что уедет к отцу в
Архангельск и увезет Веньку.
   От всего этого Вавиле было горько, а тут еще кооператив...
   Ряхин успокаивал себя тем, что в него  вступили  не  все.  Многие  рыбаки
решили жить наособицу, значит, какая-то часть их неминуемо обратится к нему.
Запасов пока хватит: есть мука, крупы разные, соленая рыба в бочках, сахар и
другое продовольствие. Больше не надо: времена неустойчивы. Лучше сберечь на
черный день деньги.
   Решив идти на сельдяной промысел, Вавила намеревался  вскоре  объявить  о
наборе команды. Надо срочно чинить кошельковый невод. Им еще можно ловить.
   Зелено вино бередило душу, все чаще вспоминались обиды. И  снова,  как  в
Архангельске, вызывали неприятное ощущение слова Панькина: "Вавиле недолго в
Унде королем быть!" А в Архангельске  таможенники  сказали:  "Ну-ну,  плавай
пока". Чудилось Вавиле в этих словах нечто зловещее. А что может  быть?  Или
на лесозаготовки упекут, или станет он, как и все, рядовым рыбаком без судов
и лавок.
   Вавила допил вино,  свернул  большой  кулек,  насыпал  в  него  пряников,
конфет, орехов. Опустил в карман бутылку мадеры. Послюнявив пальцы,  погасил
свечу и запер лавку на два замка.
   Он пошел к Фекле: пусть хоть, по крайней мере, Меланья беситься будет  не
зря...
   Было уже светло. Только  что  взошедшее  солнце  сразу  попало  в  вязкую
свинцово-серую тучу, наползшую с севера, и краски его померкли. Вверху,  над
тучей, от него  протянулись,  выбились  на  простор  неба  лучи-стрелы.  Они
ударили в верховые перистые облака,  и  те  заискрились,  засверкали  теплым
оранжевым светом.
   Деревня спала. Стараясь не греметь бахилами по деревянным мосткам, Вавила
шел пообочь, по траве. Вот и изба Зюзиной. Большая, в два этажа,  срубленная
из толстых бревен, она мертво глядела  в  утро  запыленными  окнами  нежилых
комнат. Только  внизу  на  подоконнике,  в  зимовке,  стояли  цветы.  Вавила
осторожно постучал в  низенькое  оконце.  Спустя  две-три  минуты  занавеска
откинулась, и над цветочниками показалось испуганное лицо.
   - Вавила Дмитрич? - донесся глухо сквозь стекло голос. - Что  вам  нужно?
Так рано!
   - Отопри!
   Кухарка открыла ему: как-никак хозяин. Вавила  оглянулся  по  сторонам  и
вошел на крыльцо.
   Фекла, став посреди комнаты, незаметно оправила кофту. Темно-русые волосы
наспех собраны в тяжелый узел, схвачены гребенкой. Лицо слегка  припухло  со
сна. Выжидательно смотрела на Вавилу, настороженная, собранная. Он  протянул
ей кулек.
   - Возьми, гостинцы тебе.
   - Что вы! Спасибо. По какому случаю?
   - Поминки справляю.
   - Какие поминки? - в голосе Феклы тревога.
   Вавила хотел было сказать: "По власти своей", но сдержался,  поставил  на
стол вино и потребовал стаканы.
   Фекла нерешительно  посмотрела  на  вино,  но  все  же  принесла  стакан,
тарелку, насыпала в нее гостинцев.
   - Садись, выпьем.
   - Я не пью, Вавила Дмитрич. Уж вы одни пейте.
   - Ну как хошь. Не неволю. Сядь-ко поближе-то.
   - Зачем? - холодно и твердо спросила она.  Глаза  ее,  большие,  строгие,
обожгли его.
   - Хочешь быть моей... женой? Ничего не пожалею! - в лоб спросил хозяин.
   Фекла отпрянула в сторону, стала у печи.
   - У вас есть жена. Вы пьяны. Идите с богом!
   - Меланью... я... не люблю. Женился по ошибке. Да ладно, не о ней речь...
   - Господи, что с вами?
   Вавила попытался обнять девушку, но Фекла не  позволила,  ускользнула  от
него, распахнула настежь дверь в сени:
   - Обижаете меня, девку-сироту. Стыдно! Я не из таких, которые... Вот  вам
бог, а вот и порог.
   И вытолкала его из избы.  Дверь  захлопнулась,  взвизгнул  засов.  Вавила
постоял, махнул рукой и пошел к дому.

   После собрания дедко Иероним пришел  домой,  снял  бушлат  и  молодцевато
расправил сухонькие плечи.
   - Радуйся, старуха! - сказал он жене. - У нас нонче  кооператив  и  лавка
своя скоро откроется!
   Старуха заглянула ему в лицо, повела носом: "Вроде трезв".
   - Полноте! С каких щей? Да еще своя лавка? А Вавила?
   Старик махнул рукой:
   - Вавилу побоку!
   - Ты, часом, не пьян? Поди-ко спать, - властно приказала жена.
   - А дай поись! Я, што ли, даром весь вечер в президиуме сидел?
   Старуха ахнула:
   - А што оно такое? Вроде овина?
   - Дура! Разве есть в Унде овины?
   - Тут нет, дак у нас есть.
   Жена имела в виду свою родину - деревеньку близ станции Плесецкой, что по
дороге от Архангельска в Вологду.
   - Тьфу, глупая! Не знат, што тако  президиум.  Совсем  отсталый  человек.
Хоть разводись, к едрене бабушке!
   Старуха метнула глаза на ухват:
   - Я те разведусь! Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не твой!
   В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Никифор,  всю
жизнь сидевший на семужьих тонях,  а  теперь  тоже  "по  слабости  здоровья"
пробавлявшийся вязаньем сетей.
   Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на собрание  не
пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека  вспухла,  голова  повязана
жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку:
   - Расскажи, Ронюшка, што там было-то?
   Дедко Иероним принялся рассказывать обстоятельно, со всеми подробностями,
а Никифор слушал,  то  и  дело  прикладываясь  рукой  к  перевязанной  щеке.
Закончив рассказ, Иероним посоветовал:
   - И ты вступай в кооперативное товарищество. Пока не поздно. Я вступил.
   - Дак ведь меня не примут. Здоровья нет...
   - Примут! - уверенно сказал Иероним. - Я замолвлю словцо! Понял?

   Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то жесткий
комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный  дед  Трофим,
лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина служила  семье  с
незапамятных времен.  Давно  собирался  Дорофей  сменить  пух.  Да  где  его
взять?..
   И  от  того  дурацкого  комка  мысли  Дорофея  неожиданно  приняли  новое
направление. Уже много лет не заглядывали ундяне ни  на  Новую  Землю  с  ее
птичьими базарами, моржовыми да тюленьими лежбищами, ни на батюшку Грумант -
Шпицберген. Все плавали недалеко  -  возле  Канина,  Кольского  полуострова.
Богачи вроде Вавилы знали еще торную дорогу в Норвегию. И ходили туда больше
как торговцы. Треску,  основную  промысловую  рыбу,  покупали  у  норвежцев,
перепродавая в Архангельске.
   А ведь бывало - Дорофей знал об этом по рассказам  стариков  -  на  ильин
день из Архангельска отправлялись на Грумант лодьи с  двумя-тремя  десятками
поморов и,  пользуясь  маткой  -  самодельным  компасом,  месяца  через  два
высаживались на Шпицбергене. Строили избушку,  ставили  капканы  на  песцов,
охотились на оленей, тюленей, белых медведей. Зимовали долгую полярную ночь,
напевая у камелька свои грустные песни:

   Остров Грумант - он страшон,
   Он горами обвышон,
   Кругом льдами обнесен
   И зверями устрашон
   Казалось, навсегда прошли времена, когда лодья Родиона Иванова, отважного
морехода, бороздила воды близ северной оконечности Новой Земли. Еще  в  1690
году он добыл у Шараповых Кошек 40 пудов моржовых клыков. Преданы забвенью в
последние годы древние пути на Грумант, Вайгач и  Колгуев,  а  о  знаменитом
Мангазейском ходе молодежь узнавала только из бывальщин  глубоких  стариков,
которые в свою очередь слышали предания о походах за сибирскими соболями  из
уст предков. Да, забыты и океанские ходы, и волока через Канин  и  Ямал.  Не
бьют больше моржей мезенцы на далеких  островах,  не  ходят  на  зимовках  с
рогатиной на ошкуев - белых медведей, не охотятся на диких оленей.
   Теперь и судов таких, какие шили старые мастера-корабельщики, нет, да  и,
как видно, повывелись дерзкие и смелые люди, и больше  заботились  поморы  о
хлебе насущном,  чем  о  заманчивых  до  замирания  сердца  дальних  морских
странствиях.
   Об этом и думал Дорофей, вспомнив свою  давнюю  мечту  сходить  на  Новую
Землю, конечно, не только ради новой пуховой постели.
   "Может, при нынешней народной власти вспомнят ундяне, долгощелы и мезенцы
о дальних ходах, о том, что в их жилах течет  кровь  землепроходцев?  Может,
кооператив и будет началом  того,  от  чего  изменится  нынешнее  скучное  и
бесцветное житье-бытье?"

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   1

   Правильное  начало  -  половина  дела.  Однако  начинать   было   трудно.
Кооператив "Помор" не имел ничего, кроме названия да списка членов.
   Правленцы обошли рыбаков, вступивших в артель, и взяли  на  заметку  все,
что могло пригодиться. Около сотни рюж нашлось по сараям да поветям, но  они
нуждались в починке. На лед могло выйти ловить навагу до сотни рыбаков, а по
опыту, проверенному годами, для успешного лова надо было иметь на каждого из
них хотя бы по две-три рюжи.
   Панькин ждал помощи от промысловой кооперации: перед  отъездом  Григорьев
заключил с ундянами договор на промысел наваги.
   Близился сенокос. Многие в деревне имели коров и  овец  и  собирались  на
приречные луга косить сено. Свободных рук останется совсем мало.  На  помощь
Панькину пришли пожилые рыбаки и рыбачки: взялись вязать сети.
   За каких-нибудь полмесяца  Панькин  так  убегался,  измотался,  организуя
сетевязальное дело, что даже во сне ему  мерещились  эти  окаянные,  как  он
говорил,  рюжи.  Из  них  торчали  то  голова  Ряхина,   ехидно   шипевшего:
"Кооператив тоже! Ни кола, ни двора!", то озабоченное с  черной  сыпью  лицо
Григорьева, который твердил: "А навагу будем  вывозить  санным  путем  через
Несь". И Панькин отвечал ему: "Еще снастей  нет,  на  дворе  лето,  а  ты  -
вывозить!"
   Жена толкала Тихона локтем в бок и спросонья спрашивала:
   - Тиша, с кем ты всю ночь воюешь? Спать не даешь! Угомонись!

   Дорофей  в  глубокой  задумчивости  подошел  к  перевернутому  карбасу  и
обстукал его борта. Они гудели не очень весело: дерево уже кое-где подгнило,
потрескалось, швы разошлись, и кованые гвозди скалились, как ржавые зубы.
   "На такой посудине только топиться", - вздохнул Дорофей.
   Давно забыл он свой карбас, плавая все время в море на шхуне,  а  теперь,
видно, надо все же его чинить. Новый шить не из чего,  да  и  некогда:  косы
приготовлены, стоят в сенях, отточенные по всем правилам - скоро им  звенеть
на лугах. А без карбаса сенокос немыслим: сено надо плавить домой по воде из
далеких глухих урочищ.
   Прежде семья пользовалась в сенокос лодками Вавилы...
   А Вавила - вот он. Подошел неслышно: берег в этом месте мягок, торфянист.
   - Каковы дела, Дорофей? - спросил не очень ласково.  -  Какая  дума  тебя
согнула эдак-то? Раньше, бывало, глядел орлом!
   Прислонился к промытому дождями днищу киндяковской развалины,  метнул  на
кормщика пытливый взгляд. В бороде прячется усмешка.
   Дорофей посмотрел сурово, не заискивая:
   - Карбас собираюсь чинить к покосу.
   - Пришел бы ко мне - дал бы. И латать не надо экое корыто! Дрова из  него
будут смолевые, жаркие! Только не придешь ведь. Гордость обуяла, к товарищам
ноне причалил. Старых друзей побоку. Так или не так?
   - Я друзьями не кидаюсь. Только ты, Вавила Дмитрич, другом не был мне.
   - А кем же был?
   - Ты - хозяин. Я - работник. Вот и все.
   Вавила долго стоял молча, потом заговорил с обидой в голосе:
   - Вот меня нынче зовут кулаком,  эксплуататором.  Будто  я  кому-то  жить
мешаю. Несправедливо это. Какой же я эксплуататор? С одной-то шхуной!  Ежели
бы флот имел. Ежели бы у меня тысячи рыбаков были! Хозяин...  это  ты  верно
сказал. Я - настоящий хозяин и этим горжусь. Вот ты подумай, с чего я  начал
жить? Ведь ничего у меня не  было.  Когда  стукнуло  двадцать  годков,  сшил
первый карбас. Покойный Новик мне помог, царствие ему небесное.  Добрый  был
мастер. Ну, сшил я карбас, связал поплавь на семгу, стал ловить  с  покойной
матерью. Повезло в тот год.  Семужки  попало  порядочно.  Продал  мезенскому
купцу Плужникову. Появилась  деньга.  Завел  два  ставных  невода.  Шестерых
мужиков подрядил семгу ловить,  платил  им  по  совести,  а  остальное  -  в
кубышку. Понимаешь, в том-то и есть достоинство  хозяина,  чтобы  бережливым
быть, деньги  копить,  дело  расширять.  Рублик  к  рублику!  Не  как  иные:
появилась копейка - пропьют, прокутят с бабами... Да ежели  знаешь,  я  и  в
пище был экономен, одну обувку-одежку  по  два  года  с  плеч  не  снимал...
Заплата на заплате! Ведь помнишь это?
   Дорофей молчал, отдирая засохшую корочку старой смолы от  борта  карбаса.
Но смола не поддавалась усилию, прикипела к дереву, казалось, навсегда.
   - Ну вот, - не дождавшись ответа, продолжал Вавила, - на свои  сбережения
я приобрел зверобойные  лодки-шестерники,  две  винтовки,  подрядил  мужиков
пойти бить тюленя. А тем временем салотопню стал строить.  Опять  же  своими
руками. Во какие бугры были от топора на ладонях! А в мечтах была шхуна.  Уж
так мне хотелось свое судно иметь, в море ходить! И добился своего.  А  чем?
Бережением да расчетом. Без этого, брат, никуда. Вот те и кулак,  вот  те  и
эксплуататор! А в голодное время кто давал мужикам провиант? Да ты и сам  не
раз приходил ко мне. У тебя нет, а у меня есть. Потому что  я  хозяин.  А  у
тебя характер другой. Ты душой предан морю,  а  хозяйствовать  по-настоящему
тебе не дано. Вот и раскинь мозгами: эксплуататор ли я?
   - Все вроде так, Вавила Дмитрич, - покачал головой Дорофей. - Об одном ты
только забыл сказать.
   - Это о чем же? - насторожился Ряхин.
   - О том, что две трети заработка рыбаков ты присваивал себе, а им отдавал
лишь единую треть. Вот  откуда  твои  доходы.  И  одной,  как  ты  говоришь,
бережливостью капитала тебе никак бы не сколотить. У рыбаков выхода не  было
- шли к тебе. А ты этим пользовался. Вот в чем суть.
   - Выхода у них не было, верно. А я-то при чем? И опять пораскинь мозгами:
если бы я не создал крепкое хозяйство, то рыбакам и вовсе бы трудно было. Ты
пойми одно: в каждой деревне должен быть крепкий хозяин... Теперь хозяином у
вас будет кооператив. Но что-то сомнение берет меня: сможете  ли  управлять.
Ну а я, видно,  как  эксплуататор,  нонче  должен  бедствовать.  Думку  таю,
Дорофей, уйти от вас, потому что нет мне теперь жизни в родном селе.
   - Куда же ты уйдешь?
   -  А  куда-нибудь,  -  Вавила  помедлил,   подумал,   что   не   в   меру
разоткровенничался с Дорофеем. - Уйду в город, наймусь в какую-нито  артель.
Сапожником стану...
   - Чегой-то ты хитришь, Вавила Дмитрич.
   - Нечего мне хитрить. Лавки отберете, суда - тоже. Что мне здесь  делать?
Рюжи под лед затягивать - не мое дело. Не привык, да и возраст не тот.
   - Умеешь ли сапоги-то шить? - усмехнулся Дорофей.
   - Научусь. Дело нехитрое.
   Опять помолчали. Ветер тянул с реки - холодный, широкий. Вавила спросил:
   - Я тебя чем-нибудь обидел? Скажи начистоту.
   - Обид не было. Относился по-доброму.
   - Так почему же все-таки ты перекинулся в кооператив?
   Дорофей вздохнул:
   - Плавал я у тебя долго и вот с чем остался, - он кивнул на карбас.
   - Я бы мог для тебя заказать новый.
   - С протянутой рукой я не обучен ходить. Ты это знаешь.
   - Знаю. - Вавила насупился, посмотрел на носки крепких  добротных  сапог,
сшитых надолго, с голенищами-крюками. - Хитер ты, брат, и неискренен.
   - Перед кем?
   - А хошь бы передо мной.
   - В чем?
   -  Когда  уловил  нутром,  что  дела  мои  плохи,  -  оставил.  К  другим
переметнулся. Гибель мою почуял?
   Дорофей посмотрел ему в глаза отчужденно:
   - Не то говоришь. Новую жизнь чую. Мне с ней по пути.
   - Может, сходишь, со мной на сельдяной промысел? Хотя бы в последний раз?
Плату положу хорошую.
   - Нет, не пойду. Теперь уж поздно. Пятиться назад не умею.
   Вавила, сутулясь, пошел прочь, уже на ходу бросив:
   - Ну и оставайся у разбитого корыта. Наголодуетесь с Панькиным.
   Дорофей с досадой махнул рукой. Когда Ряхин ушел, он присел  на  днище  и
задумался, глядя вслед купцу:
   "Нет, Вавила, сапожником ты не станешь. Не та стать, не тот характер..."
   2
   Конечно, Вавила никогда бы не стал мастеровщиной-сапожником.  Дорофею  он
сказал об этом ради красного словца, чтобы понятнее и убедительнее  выразить
неприязнь к соседу и ко всему, что теперь происходило в Унде.
   В этой жизни, которая, подобно шторму, налетела на тихое рыбацкое село  и
все  поставила  с  ног  на  голову,  взломав  вековые   устои   и   усложнив
взаимоотношения людей и многие привычные понятия, Вавиле надо было  нащупать
безопасный  фарватер.  Вести  промыслы  самостоятельно  и  независимо  стало
трудно. Добровольно отказаться от нажитого имущества, передать его  бедноте,
уступить ей главенствующее положение в промыслах он не мог.
   Но где же этот фарватер? Никто не обставил его ни буями, ни бакенами, и в
глубине таятся подводные камни и перекаты.  Только  сделай  неверный  маневр
парусами и рулем, и вдребезги разобьется твоя ладья...
   И  тут  народная  мудрость  подсказала  Вавиле  выход   из   создавшегося
положения. Смысл ее заключался в трех словах: "Клин клином вышибают!"
   Надо создать, другой кооператив. Чего же проще, и как это он не додумался
сразу! В этот,  не  панькинский,  а  ряхинский  кооператив  следует  вовлечь
зажиточных рыбаков, которые работают единолично,  и  на  собрании  в  артель
Панькина не вступили.
   Вавила заперся в комнате и весь вечер обдумывал  все,  писал,  щелкал  на
счетах, а рано утром поспешил к Обросиму.
   Обросим,  несмотря  на  летнюю  пору,  подшивал  старые  валенки.   Ряхин
удивился, застав его за таким занятием.
   - Не по сезону работенка! - пренебрежительно заметил он, садясь.
   - По известной  пословице,  Вавила  Дмитрич:  "Готовь  сани  летом..."  -
возразил Обросим, невозмутимо ковыряя шилом.
   Вавила положил ему руку на плечо.
   - Бросай свои валенки. Есть дела поважнее.
   Обросим посмотрел на него, приметил нездоровую бледность лица и  какой-то
лихорадочный сухой блеск в глазах и покачал головой: "Не спал, видно, ночь".
   - А говорили, Вавила Дмитрич, что ты уже подался за селедкой. Что за дело
такое? Чего придумал? - Обросим сунул валенки под лавку,  смахнул  со  стола
обрезки войлока и снял фартук.
   - Не придумал. Жизнь заставила, -  Вавила  достал  из  кармана  несколько
листков бумаги, исписанной,  испещренной  цифрами.  -  Вот  гляди.  Тут  все
расчеты. - Он положил бумаги перед хозяином.
   Обросим, достав очки из кожаного потертого,  лоснящегося  футляра,  долго
разбирал неровный и корявый почерк, но ничего уразуметь не мог.
   - Экая филькина грамота. Растолкуй, что к чему.
   - Слушай. Тут, на этих  листках,  планы  нашей  новой  жизни.  Я  задумал
организовать в пику панькинскому кооперативу другой, наш кооператив.
   - Вот как! - Обросим сначала обрадовался, но тут  же  засомневался.  -  А
какой в этом резон? И разрешат ли?
   - Почему не разрешат? Мы, как сознательное советское купечество, - Вавила
улыбнулся при этом, - и зажиточные, тоже сознательные  рыбаки,  создадим  на
паях товарищество. Имеем на это право? Имеем!
   - И тогда что же, в Унде образуются два кооператива?
   - А хоть десять. Был бы толк.
   - Ну голова-а-а, - Обросим удивился такому озарению, что пришло в  голову
Вавиле. - И как же ты будешь сколачивать эту артель?
   - Не я, а мы. Дело кол-лек-тив-ное!
   - Дак ведь главным-то закоперщиком,  по-нонешнему  председателем,  будешь
ты?
   - Не обязательно. Кого изберем.
   - А паи какие вносить будем?
   У Вавилы было и это предусмотрено.
   - В панькинской артели мужики вносят по двадцать целковых. Разве это паи?
Курам на смех! Медная у них артель, на гроши срабо