ал брату:
   - Насчет переезда я, конечно, подумаю...
   Голос его при этом был не очень уверенным, скорее, виноватым.

   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   1

   В конце августа "Боевик" вышел с приливом на семужьи тони,  расположенные
на Абрамовском берегу Мезенского залива. Правил судном Дорофей. Груз невелик
- продукты для рыбаков-семужников да кое-что из снастей. Капитан рассчитывал
вернуться в село к вечеру.  Стоя  в  рубке  у  штурвала,  он  вглядывался  в
очертания берега, который тянулся слева  по  курсу,  посматривал  в  небо  и
изредка на компас.
   С утра было облачно и  прохладно.  Дул  ровный  северо-западный  ветер  -
побережник. Но во второй половине дня облака ушли за горизонт, и небо  стало
чистым, ничто не предвещало ненастья.
   Ритмично работал дизель, волны шумели и плескались  о  борта.  Судно  шло
полным ходом.
   И вдруг полоска берега куда-то исчезла.  Ее  вроде  бы  затянуло  плотным
туманом. Дорофей сверился по компасу и удивился: берег  должен  быть  совсем
близко, но его не видно, хоть погода - яснее некуда. Дорофей  приметил,  как
полоса тумана, расширяясь,  быстро  двигалась  к  бортам  судна  со  стороны
берега. И какой-то странный туман: то он редел, почти исчезал, то становился
очень плотным. Вот уже и нос "Боевика" словно бы растворился в нем.
   А с неба ярко светило солнце, клонившееся к горизонту и заливавшее  рубку
теплым спокойным светом.
   "Никакого тумана быть не должно, - подумал  капитан.  -  Неужели  у  меня
что-то со зрением случилось? -  Он  свободной  левой  рукой  стал  протирать
глаза. Зажмурился от солнца, снова открыл  глаза,  но  на  море  по-прежнему
плавал туман,  зыбкий,  изменчивый,  словно  пар...  Вот  вдали  обозначился
высокий обрыв на берегу и тут же исчез из виду. - Вести судно дальше нельзя,
- решил Дорофей. - Надо либо стать на якорь, если это в  самом  деле  хмарь,
либо передать штурвал Андрею, если глаза подводят..."
   Он вызвал из кубрика своего помощника, Андрей  явился  подтянутый,  чисто
выбритый, трезвый, как стеклышко.
   Пока судно несколько дней стояло на приколе, Андрей по своему обыкновению
от безделья закутил. Ходил вечером по селу, распевая во весь голос  похабные
частушки, а наутро Манефа вызвала его в правление.  Климцов  пригрозил,  что
если Андрей не перестанет валять дурака, то будет списан с судна и направлен
разнорабочим на склад. А вечером на квартиру к Андрею пришел Дорофей и долго
стыдил и увещевал его при жене. Жена не осталась в стороне от воспитательных
мер и в свою очередь пригрозила Андрею разводом.  Дело  принимало  серьезный
оборот, и Котцов объявил себе сухой закон.
   Все еще испытывая чувство неловкости перед Дорофеем, он слегка тронул его
за локоть.
   - Устал? Сменить?
   Дорофей тяжело вздохнул, проведя рукой по глазам.
   - Или туман накинуло, или я ни черта не вижу...
   - Тумана нет, - с удивлением вымолвил Котцов. - Погода ясная. Весь  берег
видно.
   - Значит,  я  слепну,  -  упавшим  голосом  сказал  капитан.  -  Принимай
управление судном.
   - Да что ты!
   - Бери штурвал! - Дорофей уже сердито посмотрел на помощника.
   - Есть! - отозвался тот и принял штурвал. Дорофей постоял  еще  в  рубке,
вглядываясь вперед и по-прежнему не различая  берега,  затем  махнув  рукой,
спустился в кубрик. Там он лег ничком на койку, уткнувшись лицом  в  широкие
шершавые ладони. Лежал так долго, закрыв глаза. А  перед  ними  все  плавали
какие-то круги. Они появлялись, наплывали, увеличивались в размерах, а потом
лопались, словно мыльные пузыри.
   "Все, отплавался!" - с тоской подумал Дорофей.

   Да,  отплавался  Дорофей  Киндяков.  Фельдшерица  Любовь  Павловна,  тоже
постаревшая за последние годы, седенькая, маленькая,  воплощение  доброты  и
отзывчивости, выслушала старого морехода и дала ему направление в Мезень.
   Врач-окулист районной поликлиники расспросил Дорофея,  что,  да  как,  да
когда, долго рассматривал его глаза с  помощью  зеркальца,  заставлял  вслух
читать  через  разные  линзы  буквы  на  таблице  и  выписал  ему  очки  для
дальнозорких, а на солнце рекомендовал носить дымчатые. Кроме того, дал  ему
рецепт на капли.
   - Глаза надо беречь,  -  назидательно  сказал  врач  на  прощанье.  -  Не
перенапрягайте их, избегайте прямого солнечного света. А плавать вам  больше
не надо. Вы ведь уже на пенсии? Ну вот.  Зачем  же  плавать?  Совсем  можете
остаться без глаз...
   В аптеке Дорофею дали капли, пипетку, темные пляжные очки. А нужных  линз
для  других  очков  не  оказалось,  и  ему  посоветовали   заказать   их   в
Архангельске. Дорофей вовсе приуныл: "Вон какое худое зрение! Даже очков для
меня нет..."
   Через знакомых он заказал очки в областном центре, а потом пришел к Ивану
Климцову.
   - Придется, Иван Данилович,  уходить  мне  с  "Боевика".  Врач  не  велит
плавать: глаза плохи...
   Климцов посочувствовал ему.
   - Кого назначим капитаном?
   - Андрюху. Он пить бросил, а моряк толковый.
   Климцов согласился не очень охотно.
   - Ладно, быть по-вашему. Только не обижайтесь, при первом же замечании  я
руль у него отберу.
   - Это самой собой. А пока пусть плавает. В конце концов сколько можно ему
гусарить?
   Передав Котцову,  как  положено,  судно  по  акту,  Дорофей  напутствовал
старого товарища:
   - Плавай, Андрей. Гладкой тебе поветери! И смотри не сорвись! Иначе  тебе
веры не будет.
   - Не сорвусь, - твердо сказал Котцов.

   ...Беда не приходит одна. Очень сильно захворала жена Дорофея  Ефросинья.
Она слегла в постель, жалуясь на сердце,  на  головокружение,  и  больше  не
поднялась.
   Любовь Павловна старательно лечила ее уколами, каплями, пилюлями. Дорофей
ходил как в воду опущенный.
   - Кажись, приходит мой час, Дорофеюшко, - словно извинялась жена, будто в
чем-то была перед ним виновата.
   - Да что ты! И думать об этом забудь!
   - Дак ведь годы... Годы-то подошли. Ох, господи... Ночами  Дорофей  почти
не спал, лежа на печи, на теплых кирпичах,  и  все  посматривал  на  кровать
Ефросиньи, на ее бледное лицо с заострившимся носом.
   Однажды видя, что муж не спит, Ефросинья попросила:
   - Принес бы, Дорофеюшко, божью матерь с младенцем. Поставил бы так, чтобы
я ее видела...
   Он послушно спустился с печки, отыскал в горнице икону и поставил  ее  на
стул рядом с кроватью. Ефросинья умиротворенно  вздохнула  и  смежила  веки.
Дорофей склонился над ней - дышит. "Слава богу, спит",  -  успокоился  он  и
полез на печку.
   Сон его сморил, и он проспал до утра. А проснувшись, тотчас заметил,  что
одеяло на груди жены не шевелится, как  обычно,  а  глаза  Ефросиньи  глядят
прямо в потолок.
   Дорофей плохо помнил, как свернулся с печи, как в страхе  отнял  руку  от
холодного лба жены, как слезы потекли по его щекам...
   Ефросинья умерла так же тихо, как и жила.
   2
   Похоронив жену, Дорофей остался в одиночестве в своей старой избе.  Дочь,
правда, не забывала его: наведывалась почти каждый день, готовила обед, мыла
пол, брала в стирку белье. Частенько заглядывал и  Панькин,  и  они  подолгу
сидели за шахматной доской. Дорофей иной  раз  передвигал  фигуры  невпопад,
лишь бы сделать ход, и Панькин видел, что он в  такие  минуты  меньше  всего
думал о шахматах. "Конечно,  не  может  примириться  с  потерей  жены..."  -
догадывался Тихон Сафоныч.
   Дорофей места не находил от тоски.  Да  и  как  было  не  тосковать,  век
прожили с Ефросиньей душа в душу. Жена была для него  и  близким  другом,  и
советчиком,  и  утешителем.  Теперь  ее  не  стало,  и  в  доме  словно   бы
образовалась пустота, хотя все в нем было на прежних местах.
   Он ложился, не раздеваясь, на раскладушку.  Кровать,  на  которой  лежала
Ефросинья, оставил нетронутой, прибрав  и  застелив  ее  чистым  покрывалом.
"Пусть все, как при жизни Ефросиньюшки". Раскладушка была низкая и легкая, и
когда он, терзаемый бессонницей, ворочался с боку на  бок,  она  елозила  по
крашеным половицам...
   Ночами он не гасил светильник, боялся темноты. Ему мерещилось, что в избе
развелись крысы, хотя никаких крыс и в помине не было. Но Дорофея  одолевала
мнительность, и он стал брать у дочери на ночь кота. Звали его  изысканно  -
Маркиз. Белогрудый, дымчатый, ожиревший от безделья и потому ленивый, Маркиз
залезал на раскладушку в ноги к Дорофею и, свернувшись клубочком, безмятежно
спал до утра. А хозяин не мог сомкнуть глаз  до  рассвета,  но  старался  не
двигаться, чтобы не побеспокоить и не согнать с раскладушки Маркиза: "Все же
живая душа рядом. От нее теплее..."
   Утром, едва Дорофей отворял дверь, кот шмыгал на улицу и опрометью  бежал
домой, к Мальгиным.
   Все проходит со временем, ко всему человек привыкает. И Дорофей тоже стал
привыкать к положению вдовца. Ночные страхи у него прошли.
   На "Боевике" он больше не плавал, делать ему было нечего,  и  он  задумал
сходить на взморье, а, может, и  дальше  под  парусом  на  своей  старенькой
лодке. Если погода позволит, то можно заглянуть и на ближнюю тоню к рыбакам.
А то скоро они закончат путину, и ему  так  и  не  доведется  поесть  свежей
рыбацкой ухи.
   Лодка, скорее небольшой карбасок, сшитый лет пять назад, была в  порядке:
проконопачена, высмолена и опрокинута вверх дном на берегу. Еще летом  после
сенокоса он вытащил  ее  из  воды  и  старательно  прикрыл  кусками  старого
брезента. И парус имелся на повети, растянутый для просушки  года  три  тому
назад, да и забытый... Он  осмотрел  его,  на  уголок,  где  крепился  шкот,
наложил прочную заплатку, налил в деревянный анкерок воды, в  мешок  положил
хлеба, соли, котелок, чайник, словом, все что  могло  понадобиться,  и  рано
утром, взвалив на себя ношу, отправился на берег.
   Под парусами в Унде теперь  уже  никто  не  ходил,  у  рыбаков  появились
подвесные моторы. Но  Дорофей  мотором  не  обзавелся,  не  чувствуя  в  нем
необходимости. Сам он в летнюю пору редко бывал на  берегу,  все  плавал  на
"Боевике" - то на тони, то на ближние острова, то в губу за селедкой или  на
рейд к пассажирскому теплоходу - и на своем  карбаске  он  почти  никуда  не
выходил. Разве только в ягодную или грибную пору перевозил на веслах жену на
тот берег.
   Теперь он решил наведаться на побережье непременно под парусом.  "Вспомню
старинушку, - думал Дорофей, подсовывая под днище катки, - как, бывало, шкот
и румпель держал в руках!" Он погрузил  в  лодку  поклажу,  поднял  голенища
бродней и, оттолкнув суденко от берега, проворно влез  в  него.  Для  начала
поработал веслами, а когда выгреб на фарватер,  поставил  мачту  с  парусом,
подтянул и намотал на утку10 конец шкота и сел в корме к румпелю.
   Подгоняемый попутным ветром, карбасок уверенно рванулся вперед. Зрение  у
Дорофея теперь немного улучшилось, и он различал даже гребешки волн.
   Было тихо. Только  плескались  о  борта  волны,  да  в  ушах  посвистывал
ветер-обедник. Ходу под парусами  всегда  сопутствовала  тишина,  нарушаемая
разве только шумом волн: ни  грохота  двигателей,  ни  гари  от  выхлопа.  И
думалось под парусами легко: мысли шли в голову какие-то возвышенные.
   Вон среди облаков блеснул  голубой  просвет,  такой  чистый,  прозрачный,
глубокий, что Дорофей не мог оторвать от него глаз, пока облака  наконец  не
сомкнулись. Вдруг стало сумеречно, холодно  и  как-то  неуютно.  Приполярный
сентябрь напоминал, что зима близка. Лодка меж тем вышла  из  устья  реки  в
полые воды Мезенской губы. Дорофей направил ее  вдоль  левого  берега.  Там,
километрах в семи отсюда, находилась первая семужья тоня.
   Ветер крепчал, волны нарастали, и Дорофей начал беспокоиться: не  налетел
бы шторм, не сорвало бы с его мачты плохонькую парусину. Чего  опасался  он,
то и  случилось.  Обедник  притащил  с  юго-востока  плотные  тучи,  которые
заволокли весь горизонт. Ветер усилился,  перешел  в  шквал  и,  налетев  на
крохотное суденышко, подхватил его и понес в сторону от берега,  в  открытое
море. Дорофей уж на что опытный моряк, а растерялся: опустить парус нельзя -
карбасок потеряет ход и окажется целиком во власти  волн,  но  и  продолжать
идти под парусом рискованно - лодка сильно кренилась. Поэтому  Дорофей  лишь
чуть ослабил шкот и, покрепче взявшись за руль, стал править по ветру, чтобы
не начерпать воды.
   Но старое полотнище,  не  выдержав  нового  порыва  шквального  ветра,  с
треском лопнуло, обрывки его залохматились,  захлопали  на  ветру.  Карбасок
потерял ход и стал переваливаться с боку на бок. Поспешно пересев на среднюю
банку, Дорофей взялся за весла. Не без труда он  развернул  лодку  навстречу
ветру и стал удерживать ее в таком положении,  чтобы  не  подставлять  волне
борта.
   Понемногу ветер стал  стихать,  и  Дорофей,  облегченно  вздохнув,  решил
повернуть обратно к дому: "До ухи ли тут!" С  неба  хлынул  дождь.  Крупный,
частый, он вскоре перешел  в  сплошной  ливень.  Мачта  с  обрывками  паруса
тормозила ход, и Дорофей, сняв ее, положил на днище. Он пожалел, что не взял
с собой плаща. Ватник у него скоро намок, потяжелел, и шапка тоже.
   До села было еще далеко. Грести придется, по меньшей мере, часа три, если
не поднимется снова тот же ветер, теперь уже встречь  -  противной.  Дорофей
работал веслами размеренно, делая  широкие,  нечастые  взмахи.  Он  опасался
теперь уже не встречного, а бокового ветра. И опять, - положительно  ему  не
везло, - чего опасался, то и выпало на долю.  Дождик  перебесился,  и  снова
поднялся ветер, переменив направление. Полуночник, с северо-востока, он  дул
теперь прямо в борт.
   "Делать нечего, надо все-таки добираться до дому", - Дорофей приналег  на
весла. Он обрадовался, когда издали донесся частый стукоток, сперва  мягкий,
слабо различимый, но  все  приближающийся,  переходящий  в  ровное  гуденье.
"Мотор!" -  без  труда  определил  Дорофей  и  стал  выискивать  среди  волн
суденышко. Однако от чрезмерного напряжения глаза у него опять ослабли, и он
не сразу увидел нос  приближающегося  карбаса,  который  то  поднимался,  то
опускался среди волн. Подпрыгивая на гребнях, он вскоре поравнялся с  лодкой
Дорофея, и тот разглядел в корме своего старинного друга, моториста Офоню.
   - Эй, Дорофей! Ты чего тут воду толчешь? - крикнул Офоня.
   -  Плаваю...  -  отозвался  Дорофей   и   расхохотался,   вспомнив   свои
злоключения. - Был у меня парус да треснул. Весь в лохмотья!..
   Офоня подрулил совсем близко.
   - Эк тебе не повезло! А ну, держи  конец!  Упругий  и  крепкий  пеньковый
конец упал к ногам Дорофея, и тот, ухватив  его,  перебрался  в  нос  своего
суденышка. Когда трос был закреплен  в  кованом  кольце,  он  махнул  рукой:
"Давай!"
   Мотор у Офони взревел, как ретивый зверь, и карбас ринулся  вперед,  таща
Дорофеево суденко на буксире.
   - Так-то лучше! Ноне паруса уже не в моде. Техника  ноне...  -  обернулся
Офоня.
   - Отвыкли от парусов. Надо, видно, с ними прощаться. А жаль! Много хожено
под ними.. - с сожалением ответил Дорофей.
   Он достал жестяную баночку с дешевыми  папиросами,  закурил.  "Да,  брат,
правду сказал Панькин на собрании: "Прощайте, паруса!" Ишь, как двигатель  у
Офони  работает!  Как  часы.  Да,  меняется  жизнь...  Годы   уходят,   силы
убавляются... Сколько еще протяну?" - невесело размышлял старый мореход  под
ровный стукоток Офониного мотора.
   3
   Панькину было легче, чем Климцову: Тихон Сафоныч проработал председателем
колхоза тридцать лет и знал здесь каждого - каков у  него  характер,  каковы
семья и достаток. Ему было известно, какими интересами живет  человек,  чего
добился, о чем мечтает. Словом, любой  колхозник  был  перед  Панькиным  как
солдат в строю перед старшиной, у которого все на учете, вплоть до  того,  у
кого на какой пятке мозоль.
   Климцову же пришлось знакомиться с людьми заново, изучать их характеры  и
способности. И, быть может, поэтому он относился к некоторым  колхозникам  с
недоверием и осторожностью. Много времени у него уходило на  излишнюю  опеку
работников, отчего стал вырабатываться далеко не лучший стиль руководства.
   Поднаторевший  в  практических  вопросах  главбух  заметил,   что   новый
председатель водит на помочах  своих  подчиненных,  хотя  они  в  том  и  не
нуждаются, и по долгу старшего товарища сказал об этом Климцову, посоветовав
ему не распыляться.
   - Я хочу во всем убеждаться лично, - возразил ему Климцов. - Все  видеть,
все знать.
   Он уже привык к некоторой самостоятельности,  и  голос  у  него  приобрел
административные нотки.
   Но Митенев стоял на своем:
   -  Больше  доверяй  людям.  Зачем  ты  вчера  копался  в   двигателе   на
электростанции? Весь день возился, а дела в конторе  стояли.  А  на  тоню  с
трактором поехал для чего?
   - Надо было опробовать новый способ забивки кольев у неводов.
   - Без тебя бы опробовали. Есть техник рыбодобычи. Его это дело. Проторчал
там два дня, а телефон в конторе звонил, как заведенный: начальство  требует
Климцова, а его нет.
   -  Вы  хотите  сказать,  что  я  неправильно   руковожу   хозяйством?   -
насторожился Климцов.
   - Не то, чтобы неправильно,  но,  подменяя  своих  подчиненных,  ты  этим
снимаешь с них ответственность. Я хочу тебя видеть настоящим  председателем,
а не затычкой...
   - Это я-то затычка? - возмутился Климцов. - Как вы можете так говорить?
   - Ну, затычка, может, и грубо сказано, да лучшего слова не подберешь.  Не
обижайся, слушай стариков. Они жизнь прожили...
   - Эти старики только мешают, - не сдержался Иван Данилович  и  резко,  со
стуком задвинул ящик стола, в котором перед этим что-то искал. - Надоели  со
своими советами.
   - Ну вот! Ты еще и зазнаваться стал. Это уж совсем ни в какие ворота.
   Обиженный Митенев вышел из кабинета.  А  через  несколько  минут  Климцов
явился к нему в бухгалтерию.
   - Извините, Дмитрий Викентьевич. Погорячился я. Незаслуженно обидел  вас.
И в общем вы правы, а я не прав... Не совсем прав.
   - Да ладно, чего там, - примирительно ответил Митенев. Ему стало  неловко
от того, что председатель извиняется в присутствии работников бухгалтерии.
   Как бы там ни было, Иван Данилович бил в одну точку: всю осень  занимался
организацией  базы  для  промысла  серки.  На  него  обрушился  целый  ворох
хозяйственных забот,  и  все  они  были  срочными.  Заключение  договоров  с
соседними  колхозами  на  долевое  участие  в  промысле,  выбор  места   для
строительства цеха и склада горючего, заготовка лесоматериалов,  проволочных
сеток, металлических волокуш, контейнеров, цинковых строп, спальных  мешков,
продуктов,  оборудование  общежития  на  период  промысла  -  все  требовало
внимания. Дел было так много; что Климцов совсем закрутился.
   Фекла застала его в самый разгар больших хлопот.
   - Ну слушаю, - нетерпеливо вымолвил председатель. - Что случилось?
   - Да ничего не случилось. Что такое может случиться? Я,  Иван  Данилович,
хочу вам напомнить о ферме. Хоть дел у вас  и  много...  Хоть  бы  фундамент
заложили, и то бы дояркам веселее стало...
   - Заложить фундамент и оставить его на неопределенное  время,  заморозить
материал и деньги - так в строительной практике не принято,  -  сухо  сказал
Климцов.
   Фекла опустила глаза.
   - Я все понимаю,  Иван  Данилович.  Но  стена-то,  та,  что  на  северной
стороне, выпучилась! Сруб осел, и бревна наружу выставились...
   - Знаю. Пошлем плотников, схватим стену  вертикальными  брусьями,  стянем
болтами.
   - Ну тогда ладно уж...
   Климцов вздохнул с видимым облегчением и даже улыбнулся.
   - Как поживаете в замужестве? - спросил он.
   - Хорошо живем. В согласии.
   - Так, так... - Климцов  поглядел  на  нее  с  затаенным  любопытством  и
подумал: "Вот ведь как бывает! Женятся под  старость.  Неужели  это  уж  так
необходимо? И что за любовь у них? Мудрено понять..."
   Молодость иной раз бывает несправедливо жестока к пожилым людям  и  судит
об их поступках с убийственной иронией. За плечами Ивана Даниловича не  было
ни холодной сиротской юности, ни работы на хозяина