мление  познать
непознанное, заронил искру любви к морю.
   А  оно  было  недалеко.  От  мыса  Пур-Наволок,  на  котором   выстроился
Архангельск с его старинными гостиными дворами  и  таможней,  с  пристанями,
деревянными домишками обывателей и хоромами купцов и губернских  чиновников,
с церквями и Троицким  кафедральным  собором,  до  взморья  было  не  больше
пятидесяти верст.
   Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он  с  дружками-приятелями
проводил время на берегу, ездил на лодке  на  острова,  которых  в  Двинском
устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было  тепло  -
купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после  ледохода  и
до глубокой осени,  до  ледостава,  шли  поморские  шнеки,  кочи,  раньшины,
шнявы1, купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел  -с  Зимнего  и
Летнего берегов приходили с грузом рыбы и морского  зверя  парусные  морские
карбаса и бота. Все эти суда и суденышки Егор до поры до  времени  принимал,
как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой,  со
своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузятся  и  опять  уплывают  к
дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней
столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой  дороге  или  чайки
над пенной волной.
   Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться.  Он  научился  отличать
шнеку от бота и карбаса, бриг от шхуны - по длине и форме  корпуса,  носа  и
кормы, по количеству мачт и парусам. Он уже знал, что паруса бывают  прямыми
и косыми, - все эти  фоки,  гроты,  марсели,  брамсели,  крюйсели,  кливера,
стаксели;  что  впереди  на  корабле  стоит  фок-мачта,  за  ней  -  грот  и
бизань-мачты. На  четырехмачтовиках,  приходивших  из  дальних  портов,  две
средние мачты называются грот-мачтами - передней и задней. Работа в парусной
и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он  сшил
своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.
   Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был  у  него
перед глазами, стройный, белопарусный, он летел по океану  как  на  крыльях,
чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.
   В мастерской стало скучно: все одно и то же, все горбились над полотнами,
терпеливо выкраивая,  сшивая  и  оканачивая  их.  Работа  была  кропотливой,
утомительной.
   Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать
вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветра всех направлений и широт,  с
быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи  и,  повинуясь  команде,
брать или отдавать рифы1.
   Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим
владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым
годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в  надежные  руки
своего наследника.
   А как сказать об этом матери, которая  души  не  чает  в  сыне,  привыкла
видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все  еще  считает  Егора
маленьким и слабым, нуждающимся в материнских  наставлениях:  "Егорушко,  не
ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине  шальная,  быстрая,  кругом
вьюны"... "Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки,  а  пей
дома квас или клюквенную  водицу"...  "Егорушко,  не  водись  с  озорниками,
соломбаль-скими да архангельскими ухорезами... Не дай  бог  излупят,  рубаху
новую порвут!" - хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за  себя
и проучить кого следовало своими кулачищами.
   Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не  манила  его
как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая  суматошная
жизнь: разгружались парусники, гремели по  тесовым  настилам  телеги,  остро
пахло соленой треской.  Бородатые  грузчики  -  дрягили  катили  по  сходням
пузатые бочки, таскали на своих  крепких  спинах  тюки  и  ящики  с  разными
товарами. Иноземные матросы с  пестрыми  шейными  платками,  со  шкиперскими
бородками, дымя  носогрейками,  усмешливо  поглядывали  на  всю  эту  суету.
Звучали на судах команды, звякали рынды2, гремели  якорные  цепи.  Извозчики
кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки...
   Волны бились о причалы, посвистывал  ветер  с  устья,  солнце  выбиралось
из-за облаков - и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось.
   Это - жизнь! Не то что в полутемной парусной, где мастера, как в  церкви,
боятся сказать лишнее слово - дед не любит праздной болтовни.
 
 
 
 
   ГЛАВА ВТОРАЯ
 
   1
 
   После ильина дня, когда паруса для шхуны купца Чекуева были  готовы,  дед
Зосима подъехал к крыльцу мастерской на телеге.
   - Егор, помоги вынести паруса, - сказал он внуку.
   Егор  и  Яков  принесли  и  старательно  уложили  в  телегу  перевязанные
веревками кипы.
   День был ясный и прохладный. После первых ильинских  гроз  небо  радовало
глаз спокойной синевой. По нему неторопливо плыли белые рыхлые  облака.  Дед
посмотрел на небо.
   - Сегодня дождя не будет. Не зря сказано: "До ильи поп дождя не умолит, а
посля ильи баба фартуком нагонит". Всю  неделю  лило,  как  из  ушата...  Ну
поехали, Егор. Садись в передок, бери вожжи.
   Дед, покряхтывая, тоже взобрался на воз, свесил ноги в пропитанных дегтем
бахилах.
   - Давай правь к Соборной пристани, - распорядился он.
   По кривым соломбальским улочкам с влажными от недавних дождей  колеями  и
лужами выехали к деревянному на сваях мосту через  Кузнечиху,  переправились
на другой берег и вскоре втянулись на людный и оживленный Троицкий проспект.
По  сторонам  его  обступили  купеческие  особняки  и  деревянные   дома   с
бакалейными, мануфактурными, москательными лавками, трактирами и чайными. На
булыжной мостовой телегу трясло, копыта лошади высекали подковами искры.
   С Троицкого повернули направо и по широкому тесовому настилу спустились к
пристани.
   Шхуна купца Чекуева из Онеги стояла на якоре поодаль от причала.
   Перед въездом на причал телега остановилась на обочине  мостовой,  и  дед
пошел разузнать, нет ли тут свободного  карбаса  или  лодки,  чтобы  отвезти
паруса на корабль.
   Егор с любопытством следил за суетой  на  пристани.  Дрягили  в  холщовых
затасканных рубахах и домотканых штанах, в порыжелых  стоптанных  сапогах  и
опорках носили с подъехавших подвод тюки и ящики  на  двухмачтовый  парусник
Соловецкого монастыря. Рядом с этим парусником  стоял  другой,  поменьше.  К
нему вереницей тянулись на посадку паломники - богомольцы, направлявшиеся на
Соловки. На палубе стоял монах в подряснике с обнаженной плешивой головой  и
что-то говорил богомольцам, тыча длинной рукой на открытый люк. С  котомками
за плечами, с узелками, дорожными плетеными корзинами, усталые, с  бледными,
но оживленными лицами богомольные пассажиры, суетясь, втягивались в люк.
   Дальше, у конца причала стояла трехмачтовая шхуна. На нее артель дрягилей
грузила мешки с зерном.
   Подошел дед.
   - Нашел карбасок, - сказал он.
   Зосима Иринеевич взял лошадь под уздцы и подвел ее к левой боковой стенке
пристани, где его поджидал речной  карбас.  Хозяин  посудины,  кегостровец1,
рыжий мужик в поддевке и высоких сапогах-вытяжках помог им спустить в карбас
паруса и сел в весла. Дед тоже сошел в карбас и, сев на корме, сказал Егору:
   - Вон там, на берегу, видишь коновязь? Разнуздай коня, дай ему сена и жди
меня. От лошади не отходи.
   Егору очень хотелось тоже побывать на шхуне, однако оставить подводу было
не на кого, и он послушно кивнул.
   Привязав лошадь к коновязи, Егор дал ей сена.
   - Эй, молодец!, - окликнул  его  рослый  мужик  в  парусиновой  куртке  и
сапогах-броднях, подвязанных у колен ремешками. - Кого ждешь?
   - Деда, - ответил Егор. - На шхуну уплыл. Скоро вернется.
   - Твой конь?
   - Наш.
   - Перевези-ко мне кладь вон от того амбара  на  пристань.  Видишь  бот  у
правой стенки?
   - Бот-то вижу, - сказал Егор. - Да дед велел мне ждать тут.
   - Чего стоять зря? Я ведь заплачу, не даром.
   Егор поколебался, еще раз  глянул  в  карие  улыбчивые  глаза  моложавого
мужика и стал отвязывать повод. - Ладно. Услужу тебе. Уж так и быть...
   Поехали к амбару, что стоял на угоре, близ берега.
   - Ты что, хозяин того бота? - спросил Егор.
   - Нет. Я кормщик. Хозяин в трактире чаи гоняет. А ты чей будешь?
   - Пустошный. Дед у меня в Соломбале парусную держит. А отец с Новой Земли
с промыслу не вернулся...
   - Не вернулся, значит, - помолчав, сказал кормщик с  бота,  -  Жаль...  А
деда как звать-величать?
   - Зосима Иринеевич Кропотов.
   - А-а, слыхал. Добрые паруса шьет... А ты в море не  хошь?  Нам  палубный
матрос надобен...
   - Я бы хотел, да дед не отпустит, - признался Егор.
   - Тоже паруса шьешь?
   - Приходится.
   - Жаль... Вижу - парень ты крепкий,  рослый.  Нам  бы  такой  сгодился  в
команде.
   - А вы откуль1?
   - Мезенские. Купцу товар возим.
   - В Мезень плавать нет антиресу. Вот в Норвегию али  в  Англию  -  другое
дело. Я бы подумал, может, и согласился  бы.  -  Ишь  ты...  Вон  куды  тебя
потянуло! Да мы туды не ходим. Не с руки. Вон  трехмачтовик  грузится.  Этот
пойдет в Норвегу. - Кормщик указал на судно, где  грузили  мешки  с  зерном.
Хлеб повезет. А оттуда - треску...
   - Неужто самим не наловить трески-то?
   - Так выгодней купцам.
   Егор перевез словоохотливому кормщику его кладь от складов на  берегу  до
бота. Пришлось обернуться дважды. Но  товар  принимали  на  боте  быстро,  и
времени на это потребовалось немного.  Егор,  получив  за  работу  полтинник
серебром, вернулся к коновязи. На том месте, где  стояла  его  подвода,  уже
была привязана другая лошадь. Она доедала сено, которое Егор по забывчивости
оставил на земле. Привязав  своего  каурого  рядом,  Егор  собрал  с  телеги
остатки сена и дал ему. Сено было мелкое, трухлявое. Конь, порывшись  в  нем
мордой, стал есть неохотно и как будто даже брезгливо.
   Пока  дед  не  вернулся,  Егор   решил   любопытства   ради   сходить   к
трехмачтовику, благо он стоял неподалеку. Оглядываясь на подводу,  он  пошел
скорым шагом на причал.
   Погрузку на парусник закончили.  Дрягили  покидали  судно,  позванивая  в
карманах мелочью, полученной за работу, и переговариваясь. У  сходней  стоял
долговязый усатый матрос в брезентовой робе и крепких башмаках.  Он  хлопнул
ладонью по спине последнего грузчика, замыкавшего артель, и весело спросил:
   - Куды теперь? В трактир?
   - А куды ж еще? - вопросом ответил грузчик и расхохотался.  Лицо  у  него
было коричневое, обветренное, волосы спутанные, неопределенного цвета.
   - Ты чего, парень, глаза  пялишь?  -  спросил  матрос  Егора,  который  с
любопытством  разглядывал  парусник,  на  борту  которого   было   написано:
"Тамица"1.
   - Да так... Скажи, дядя, вам зуек не надобен ли?
   - Зуек? Надо хозяина спросить. А ты что, зуйком хошь плавать? По виду и в
матросы годишься. Который год тебе?
   - Полных шестнадцать... с половиной.
   - Полных с половиной! Мудрено, батюшко, сказал.  Тебе  с  твоей  ухваткой
можно и в матросы. Погоди хозяина, ежели хошь. Он должен скоро прийти.
   - Куда пойдете-то, в Норвегию?
   - Куда руль поворотим, туда и поплывем.
   Егор вздохнул и озабоченно оглянулся. Лошадь у коновязи стояла  спокойно.
Деда не было видно. Но ждать хозяина  парусника  некогда.  Зосима  Иринеевич
вот-вот вернется, и тогда Егору не миновать нахлобучки за  то,  что  оставил
лошадь без догляда. Он спросил матроса:
   - Когда якорь поднимете? Может, я успею прийти,  поговорить  с  хозяином?
Теперь не могу ждать - вон лошадь у меня...
   - Ну, раз лошадь, так  как  хошь...  Отчалим  завтра  поутру.  Смотри  не
проспи,  -  матрос  словно  обронил  сверху,  с  борта  сдержанную   улыбку,
отвернулся и ушел.
   Егор - бегом к коновязи.
   Дед уже ждал, сидя на камне за телегой. Егор издали его и не приметил.
   - Ты где был? - строго спросил дед.
   - Сбегал парусник поглядеть. В Норвегию идет...
   - А я сдал паруса. Купчишко Чекуев прижимист, торговался при расчете.  Но
уступил-таки, - ворчливо заметил дед, отвязывая  каурого.  Егор  подал  деду
полтинник.
   - Возьми, дедушко.
   - Чего это? Откуда деньга?
   - Заробил, пока ты на шхуну ездил.
   Егор рассказал, как он заработал деньги.
   - Молодец. Экая у тебя хозяйская ухватка! - похвалил дед. -  Ну,  раз  ты
полтинник заробил, так мы уж попьем чайку в трактире.
   В трактире дед заказал чаю, кренделей, пряников. Себе еще - стопку водки.
   - Тебе нельзя, мал еще, - сказал он Егору.
   - Да я и не прошу. Куда мне вино! - рассмеялся Егор.
   После выпитой стопки дед подобрел, угощал  Егора  пряниками,  кренделями,
подливал ему из пузатого чайника чай.
   - Пей, внучек, на здоровье!
   Егор воспользовался благодушием Зосимы:
   - Дедушко! Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется!
   Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами.
   - Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из -тебя моряк? Што  ты  умеешь
делать на корабле?
   - Могу с парусами работать.
   - Э, милай! Тебя ветром с  рея  сдунет,  как  пушинку!  Ты  -  сухопутный
житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь,  как  в
шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в  море  захотел...  А
мое согласие спросил?
   - Вот и спрашиваю. Ведь  каждый  моряк  когда-то  первый  раз  на  палубу
ступает. А я на еле с парнями к Разбойнику1 ходил.  Как  раз  штормило  -  и
ничего. Не мутило даже.
   - Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того  не
желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня  скоро  господь  к
себе призовет... На кого мастерскую  оставлю?  Отец  твой  тоже  упрям  был,
царствие ему небесное, - дед перекрестился.  -  Тоже  говорил  ему:  сиди  в
парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет - ушел на Новую  Землю.  И  не
воротился... А я уж теперь не долговечен... Вот-вот в домовину...
   - Ну это вы понапрасну, дедушко, так байте2. Я поплаваю - и ворочусь. Вот
те крест ворочусь! Схожу в Норвегию - и домой. Мне бы только  повидать  иные
страны да жизнь поглядеть... Парусная от меня не уйдет.
   Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской
белой бородой и сцепил в замок руки на столе.
   - Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником дела.
   - Да ворочусь я...
   - А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на  каждом  шагу
погибель!
   - Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уж не маленькой.
   - Вырос сам-большой,  а  ума  ни  на  грош.  Поедем-ко  домой,  -  сказал
решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира.
   Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.
 
   2
 
   Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил  ее  на  дворе,
напоил и задал овса.
   Мать позвала обедать.
   Зосима  Иринеевич  за  столом  почти  всегда  был  словоохотлив,  делился
новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь  за
умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за  "пересолы"  или
"недосолы".
   На этот раз он  хмурился  и  помалкивал,  неодобрительно  посматривая  на
внука. От этих  косых  взглядов  Егору  было  неловко,  и  он,  потупясь,  с
преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть  деду
в глаза.
   Причиной плохого  настроения  деда  был,  конечно,  давешний  разговор  в
трактире. "Как знать, - думал Зосима  Иринеевич,  -  что  на  уме  у  парня?
Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим  мужиком,  душа  требует  живого,
рискового дела...  А  вдруг  убежит  из  дому  и  наймется  на  какую-нибудь
посудину?"
   Отобедав, дед вышел из-за стола,  перекрестился  и,  вместо  того,  чтобы
прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и
укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова.
   Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить  тучки,  набежавшей  на
отцовский лоб, но не посмела спросить  о  причине  плохого  настроения.  Она
поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала:
   - Что дед, что внук - одна стать.  Надулись  севодни  оба,  как  мыши  на
крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егору шко?
   - Может, ему нездоровится, от того и потемист, - уклончиво ответил сын.
   Мать тихонько вздохнула, сняла  с  себя  пестрядинный  клетчатый  фартук,
упрятала рассыпавшиеся русые волосы под  легонький  ситцевый  платочек.  Она
была еще довольно приглядна, стареть не торопилась. Синеглазая,  с  ямочками
на щеках, она неторопливо и с достоинством ходила по избе,  делая  привычные
хозяйственные дела.
   - Стареет батюшко, да что поделать? Годы текут, как вешня вода...
   Егор молчал, молчал да и вымолвил:
   - Даве у пристани корабли видел. Большие красавцы, многопарусные. Идут  в
разные края.  А  один  дак  прямо  в  Норвегию...  Купеческой  трехмачтовик.
Попроситься бы в команду, поплавать...
   - Тебе плавать рано, Егорушко! - сразу насторожилась мать, и в голосе  ее
можно было уловить досаду. - Ты еще мал да слабенек. И неопытен тоже...
   - Не так уж и мал. И вовсе не  слабенек.  Двухпудовые  мешки  носил!..  -
обиделся Егор. - В мои-то годы...
   Мать перебила:
   - В твои-то годы надобно дома сидеть, паруса шить, деду угождать. О  море
нечего и думать.
   - Уж и подумать нельзя?
   - Нельзя. Отец-от ушел да и не воротился! Ты эти свои задумки  из  головы
выбрось!
   - Нету задумок, - поспешил Егор успокоить мать.
   - Ну раз нету, дак и ладно.
   Мать, конечно, в море его не отпустит. И надеяться нечего.  А  о  деде  и
говорить не приходится... Егор неторопливо вылез из-за стола:
   - Я в парусную.
   - Иди-ко потрудись. Из дому не отлучайся! Дед осерчает.
   - Ладно.
   В парусной Егор посидел  на  табурете,  поглядел  в  окошко,  потом  стал
помогать Акиндину, разворачивающему на столе новую  штуку  полотна.  Яков  и
Тимофей, пока им работы по шитью не было, пилили во дворе дрова на зиму.
   - Акиндин, много ли тебе лет было, когда ты в море ушел? - спросил Егор.
   - Двенадцать.
   - И где ты плавал попервости?
   - Сперва в зуйки пошел на Мурман. Два года у котлов коптился,  кашеварил,
тюки отвивал1...
   - А в матросы скольки лет берут? - допытывался парень.
   Акиндин поглядел на него подозрительно, потом рассмеялся и подмигнул:
   - Море тебя зовет? Дедову волю переступить затеял?
   - Да нет, что ты...
   - В матросы берут  лет  семнадцати,  ежели,  конечно,  парень  рослый  да
крепкий, да не обижен умом и сноровкой.
   Егор подумал: "Мне уж семнадцатый год.  Сила,  слава  богу,  есть,  да  и
сноровка тоже..."
   - Все-таки заболел ты морем,  -  уверенно  сказал  Акиндин.  -  Скажи  по
правде, уйти затеял? Егор ответил уклончиво:
   - Не пущают ни дед, ни мать. Оба против...
   - У меня тоже родители были против, да я ушел. Нет, я тебе советов давать
не берусь, с дедом ссориться мне не с руки. Однако понимаю: в парусной  тебе
скучно, хочется испытать силенку в другом  деле.  Замечу  только,  что  море
любит смелых и послушных. И тех, кто за себя может постоять и  за  товарища.
Постоишь за товарища - и он тебя выручит, когда трудный час  придет.  Вот  у
нас на "Виктории" было...
   Акиндин опять ударился в воспоминания. Егор слушал мастера, а в голове  у
него созревал свой план...
 
   * * *
     
   Дружба с Катей Старостиной у Егора началась еще в раннем  детстве,  когда
оба учились в четырехклассном училище, а теперь она перешла в более глубокое
чувство - любовь.
   Катя была стройна,  тонка,  сероглаза.  Старательно  заплетенная  коса  с
ленточкой сбегала по плечу на грудь, обтянутую ситцевой кофтой. На  ногах  -
полусапожки с пуговками-застежками.
   Отец у нее работал в порту лоцманом, проводил  морские  корабли  Двинским
устьем, мать занималась  домашним  хозяйством,  и