заполнила  берег  реки розоватым прозрачным туманом.
Огромный  шатер неба был лимонно-золотистым,  словно  атлас  на  праздничной
кофте  тобольской  стрельчихи. У горизонта островерхий  темно-зеленый ельник
врезался  в небо и  казался  вплавленным  в  него  намертво, навсегда. Веяло
чем-то  сказочным.  Матово  голубели  в  неверном изменчивом  свете  высокие
бревенчатые  стены  крепости.  Сторожевые  башни  по  углам  охраняли  покой
Златокипящей.  Ворота   во   въездной   башне,  выходившей  в  сторону  реки
Мангазейки, закрыты наглухо.
     Крепость срублена недавно  на  месте старого  острожка,  и стены еще не
успели почернеть  и потерять  свой  нарядный  вид  под  действием непогоды и
времени.  Они хранили  желтизну  лиственницы  и сосны, еще и сейчас кое-где,
точно слезы, выступала на них ароматная смолка.
     На стенах несли службу караульные стрельцы в своих  расшитых кафтанах и
островерхих, лихо заломленных шапках, с пищалями в руках, с саблями на боку.
Покрикивали:
     -- Славен город Москва-а-а! -- неслось от угловой Ратиловской башни.
     С середины стены от въездных ворот гремел чуть простуженный бас:
     -- Славен город Тобольск!
     С полуночной стороны тенорком утверждал свое третий стрелец:
     -- Славен град Ман-га-зе-е-ея!

     Аверьян  Бармин,  отправляясь  в  поход, не  знал,  не  ведал,  что  за
каких-нибудь  шесть  лет  на берегу  реки  Таз,  на  месте маленького  --  в
несколько избушек  --  охотничьего  зимовья  поднимется  на  вечной мерзлоте
дивный деревянный город, обнесенный высокой крепостной стеной.
     В 1600 году царь Борис Годунов, прослышав о несметных пушных богатствах
Тазовской тундры, послал  туда воеводой князя Мирона Шаховского. В помощники
себе деловитый князь взял опытного  "в городовом строении" Данилу Хрипунова.
Годунов велел  новым землепроходцам  добраться до  реки Таз, построить там в
удобном месте острожек и, укрепившись в нем, собирать с окрестного населения
-- самоедов,  русских охотников, пробравшихся сюда  из разных краев,  в  том
числе и с Поморья,  да остяков -- ясак. После долгих  мытарств и лишений, не
раз подвергаясь  в пути  нападениям лесных людей, воеводы добрались до мест,
где  тундра  была  покрыта мелколесьем, а на правом  берегу  Таза, высоком и
удобном  для  обороны  от  возможного неприятеля, росли  лиственницы, ели  и
березняк.  Место  приглянулось  воеводе,  нашел  он  тут охотничьи избушки и
амбары и решил строить острог.
     На пустынном  берегу, пугая таежную тишину, застучали топоры стрельцов.
В  конце лета  следующего  года  из  Тобольска  сюда  прибыл  князь  Василий
Мосальский  с письменным  головой Пушкиным,  со  многими  служилыми  людьми,
оружием  и  продовольствием. Они  сменили  Шаховского  и Хрипунова,  которые
отбыли  в Москву.  Пять  лет  спустя  присланные  из Тобольска  начальные  и
служилые люди  вместо старого острога  начали  возводить крепостные стены по
всем  правилам  средневекового  строительного искусства. Укрепление Мангазеи
было необходимым делом: местные охотники и оленеводческие племена восставали
против ясачного обложения, не раз  подступали к  острожку. Тучи стрел летели
на стены,  откуда  отбивались  ружейным  огнем  стрельцы.  Бревнами-таранами
самоеды пытались  выломать ворота и проникнуть в  укрепление. Воевод спасало
преимущество в "огненном бое".
     Москва руками  тобольских воевод закрепила свою  власть на Тазу-реке, и
потекли в  Златоглавую пушные богатства Златокипящей  -- так называли  тогда
Мангазею.  Немало  этих  богатств оставалось в сундуках  и  кладовых воевод,
стрелецких  начальников  да  сборщиков   ясачной  десятины,  хотя  последние
именовались  целовальниками,  потому  что целовали  крест, присягая  царю на
бескорыстие и честность. Кое-что от  богатства прилипало к рукам березовских
и тобольских купцов. Уже  на Таз-реку  проложили  они путь и с Енисея малыми
реками, с волоками через тундровые болота.
     То были благословенные времена расцвета Златокипящей.

     За высокой стеной с обламом -- выступом в верхней части ее для удобства
защиты крепости -- почивали в своих теремах с косящатыми1 оконцами воевода и
приказные  дьяки, в караульной избе -- свободные от наряда стрельцы. Молчала
съезжая изба  с  окнами,  забранными  коваными  решетками.  Посреди крепости
высилась златоверхая Троицкая  церковь. Спал  и посад, молчали рассеянные по
лугу  там и сям избы,  амбары,  медеплавильни посадских людей-общинников.  В
трапезной Успенской церкви, что  стояла на  отшибе, на  оленьих мехах храпел
возле сундука с общинными  деньгами казначей  -- заказной целовальник. Он по
пьяному делу поссорился с женой и,  осердясь,  ушел спать в церковь, где под
видом хранения общинной казны уже не раз спасался от жениной яростной брани.

     _________________
          1 Косящатые -- сделанные из деревянных косяков (брусьев, стесанных
наискось).

     Полуночное солнце одним краем показалось из-за ельника, и  желтые блики
заиграли на куполах церквей. Веселее  заперекликались стрельцы, гоня от себя
скуку и безмолвие приполярных болот и лесов:
     -- Славен город Москва-а-а!
     -- Славен город Бере-е-езов!
     На  речке Мангазейке,  под  берегом, у бревенчатой пристани  стояли  на
спокойной,  еще  не потревоженной  ветром воде  кочи  тобольских  купцов  --
большие  суда  с объемистыми  корпусами, вмещавшими немало  товаров:  хлеба,
тканей, соли; лодки и карбаса рыбаков  и охотников.  Сами  тобольские  купцы
отдыхали на  гостином подворье, а рыбаки да промысловики, прибыв с верховьев
Таза, устало храпели в душных избах, прокопченных дымом камельков.
     --  Славен  город Тобольск! -- утверждал  простуженный хрипловатый  бас
стрельца у въездной Спасской башни.
     Наглухо заперты ворота крепости. С реки видно, как стоит она на высоком
обрыве  неприступной  твердыней,  сверкая  куполами  церквей  на  восходящем
солнце.
     -- Славен град Мангазе-е-ея!

4

     На сухом, поросшем беломошником берегу Таза,  верстах в пяти  от города
вверх по течению реки,  Тосана выбрал место  для  стоянки.  Редкие невысокие
сосенки под  ветром  чуть-чуть  шумели хвоей  -- робко,  словно  бы опасаясь
кого-то.  Шум молодых  лиственниц  был и вовсе мягок, еле  слышен. У  самого
берега  стена ивняка  укрывала  стоянку  от чужих взглядов  со стороны реки.
Дальше расстилались  на голом месте мхи-ягельники. Туда Тосана пустил оленей
пастись. Их охраняла собака.
     Приземистая, с морщинистым  серым  лицом  жена  Тосаны  Санэ  принялась
развязывать поклажу на нартах. Ей помогала проворная  и  ловкая девушка  лет
семнадцати с лицом гладким  и белым,  как  снег. Черные брови  --  как узкие
полоски мягкого бархата. Раскосые глаза -- темные, блестящие, словно залитые
водой березовые  угольки  в кострище.  Девушку  звали  Еване,  что  означало
Ласковая. Ей  было  восемь  лет, когда во время  ледохода  родители утонули,
переправляясь через реку, и она осталась сиротой. Тосана -- брат  отца Еване
-- взял девушку к себе, и с тех пор живет племянница с дядей и теткой.
     Невысокий, длиннорукий Тосана взял с нарт шесты для чума и  неторопливо
принялся устанавливать их нижними концами по  кругу.  Верхние  концы  шестов
собрал  в  пучок  и перехватил их ременной  петлей. Голова Тосаны  обнажена,
черные жесткие волосы торчали, щетинясь, во все стороны.
     Санэ и  Еване аккуратно  обтянули каркас  из  шестов  сшитыми  оленьими
шкурами, оставив вверху отверстие для дыма от очага. Жилье готово.
     Женщины устлали земляной пол досками и  поверх них  кинули оленьи шкуры
-- спать и сидеть. Посреди чума  -- место для очага. Еване принесла сушняка,
вздула огонь. Вскоре в медном закопченном котле закипела вода.
     Пока  женщины  варили  обед, Тосана  вышел  на улицу,  сел  на пенек  и
погрузился  в  размышления. Тосана  значит  Осторожный.  Он  любил  подумать
наедине с собой, прежде чем решить что-либо.
     Тосана был небогат. В стаде у него только двадцать  оленей. Пять хоров,
восемь важенок1, остальные -- прибылые, молодые олешки. А у богатых ненцев в
стадах насчитывалось по пятьсот и тысяче.

     _______________
     1 Хор -- самец олень, важенка -- олениха.

     Зимой Тосана кочевал в междуречье Таза и Енисея, ставил чум возле речек
Луцеяха,  Большая  Хета,  Нангусьяха.  На  каждом  новом  месте, пока  олени
паслись, добывая ягель из-под  снега копытами, он ставил кулемки и  пасти на
соболей, ловушки  на песцов, стрелял белку  из лука, из  старого  кремневого
ружья бил волков и  росомах,  пока были порох и свинец. В промысле кулемками
ему  помогала  Еване.  Девушка быстрее  ветра бегала на  лыжах,  осматривала
ловушки,  вынимала  из  них добычу и  снова настораживала кулемки. "Добрая у
меня помощница!" --  радовался Тосана, принимая тушки зверя, которые Еване с
улыбкой доставала из заплечного мешка, придя из леса.
     Минувшая зима была  не очень удачна. Тосана добыл мехов соболя,  белки,
куницы вдвое меньше, чем в позапрошлую  зиму. Олени  давали ему  мясо, шкуры
для одежды.  Охотничий  промысел  --  все остальное.  На  мангазейском торге
Тосана рассчитывал выменять на меха муку, крупу, соль, наконечники для стрел
и другие необходимые  товары. С тканями  и продовольствием да металлическими
изделиями было  легче,  огневой же  припас  --  порох и  свинец  --  воеводы
запретили  продавать  туземцам, опасаясь  вооруженных набегов  на  крепость.
"Огневое  зелье" Тосане  приходилось  доставать  "из-под  полы"  у  знакомых
мангазейских жителей и покупать втридорога.
     Летом, часто и  подолгу  живя  возле  города,  Тосана научился говорить
по-русски, свел знакомство с посадскими людьми и стрельцами.
     Морща  лоб, Тосана  прикидывал в  уме, сколько и чего  ему  на этот раз
удастся  выменять.  Прежде  всего предстояло  уплатить  воеводским сборщикам
ясак: каждую  десятую шкурку, и притом лучшую из привезенных,  он обязан был
сдать в царскую казну. За ясак русские воеводы не платили ни алтына. Тосана,
подсчитав в уме  количество мехов,  покачал головой, вздохнул и подумал еще,
что придется в городе подработать чем-нибудь: колкой дров  для казенных изб,
перевозкой на олешках какого-нибудь груза, -- он и раньше, бывало, занимался
этим: зима длинна, голодом кому хочется жить?
     Своих оленей на  лето Тосана  оставлял  в  стаде брата  Иванка, который
выезжал из тундры редко.
     Нелегко  было  жить  Тосане. Бог  Нум не послал  ему сына, наследника и
помощника  в охоте. Стареющему ненцу с каждым годом приходилось все труднее,
и если бы не  Еване, которая была искусной и верной помощницей,  пришлось бы
совсем  туго.  Жена Санэ тоже  стала сдавать, хотя еще  и  вела хозяйство --
готовила пищу, обрабатывала шкурки, шила одежду и обувь.
     "Еване не вечно с нами жить, -- с грустью размышлял Тосана. -- Найдется
молодой парень и уведет Ласковую в свой чум.  Ох, горе тогда! Одиноко будет.
Руки-ноги ослабнут,  глаза погаснут, не догнать  будет  в  тундре оленя,  не
вернуть в стадо, на лыжах за белкой  не  поспеть...  В  снегу  не  различить
белого песца..."
     Тосана  взял топор, принялся рубить сучья, которые уже  успела наносить
из  леса Еване. "Завтра чуть свет поеду в  Мангазею, -- решил он. --  Первый
торг прошел,  все хорошие шкурки  раскупили. Теперь цена на  них снова будет
повыше". Он опустил топор, повернулся в сторону невидимого города.
     Мангазея...  Это  русские  назвали  так  свою  крепость.  На  свой  лад
переиначили имя  Малконзеи, старинного  самоедского рода, кочевавшего в этих
местах.
     Из чума выглянула Еване, позвала дядю обедать.
     -- Саво1. Иду, -- отозвался Тосана.
     Он собрал дрова и, прихватив топор, вошел в чум.

     ____________
     1 Саво -- хорошо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

     На первых порах кочу Аверьяна Бармина сопутствовала удача. Южные ветры,
господствовавшие в начале пути в море, позволили ему,  придерживаясь в  виду
берегов,  под парусом, а иной раз и на веслах добраться до Канина, подняться
вдоль побережья полуострова  к северу, до  устья реки Чижи. С  приливом  коч
поднялся по реке в верховья. Потом артель вытащила его на сушу, поставила на
катки  и  перетащила в другую канинскую реку  -- Чешу. По  ней  выбрались  в
Чешскую губу.
     Благополучно дошли до устья Печоры. Аверьян  решил  продолжать путь, не
заходя в  Пустозерск, населенный русскими рыбаками и торговцами. Делать  там
было  нечего. Провизии  хватало, надо было  дорожить  временем.  Коч  упрямо
продвигался вперед, к мысу  Медынский заворот. К берегу причаливали редко --
за  пресной  водой  да  пострелять дичи.  На привале,  выбравшись на высокий
угрюмый  берег,  Гурий с  любопытством  осматривал  голую,  поросшую  чахлой
тундровой травкой и мхами землю,  дивился  березкам, которые  не  тянулись к
небу,  а  стлались  по  земле.  Иной  раз  с  изумлением  склонялся  он  над
диковинными  цветками,  похожими  на бутоны  купаленок,  прятавшимися  среди
стланика.
     Гурию  путешествие  нравилось.  Особенно радостно было, когда судно шло
под парусами  при свежем  ветре,  разбивая носом  волны  -- только брызги по
сторонам  каскадами, а за кормой, у руля, вода вскипала бурунами.  Небо чаще
всего  было  облачным,  с  редкими  прозрачно-голубыми  разводьями.   Облака
оставляли окна словно бы для того, чтобы в них могли косо прорваться к земле
сверкающие  тетивы солнечных  лучей. Ночи были  светлые,  и  ночами  Аверьян
упрямо стремился вперед.
     У  руля  сидели  по  очереди.  Когда  не  штормило  и  ветер  не  менял
направления, рулевой справлялся и с парусом и с румпелем?.

     _____________________
     1 Румпель -- рукоять руля для управления судном.

     Дозорный артельщик следил за берегом, за встречающимися на пути редкими
льдинами, каменными грядами и кошками, которые обнаруживал по кипенью  воды.
Он давал  сигнал рулевому об опасности, и тот  обходил подозрительные места.
Не  раз на  отмелых кошках  коч садился днищем  на  песок.  Тогда все дружно
брались за шесты,  спустив  парус, и снимали  судно  с  мели.  Это,  правда,
случалось редко, хотя все  время  плыли вблизи берегов. Следуя  Мангазейским
ходом,  поморы  всегда жались к берегам,  опасаясь в туманные дни  сбиться с
курса  и попасть  в  ледовый  плен.  Плавучие  льды  скитались  по Белому  и
Баренцеву морям  почти все лето...  Да и в открытом море с сильным волнением
на малом судне плавать было опасно.  В случае поломки коча, нехватки пресной
воды артельщики близ берегов всегда могли ступить на землю, пополнить запасы
и починить судно.
     Гурий  возился у  огонька,  разложенного на дерновой  подушке,  варил в
котле сушеную рыбу, кипятил воду в чайнике. Отец все присматривался к сыну и
наконец сказал:
     -- Иди сюда, Гурий! Пора брать в руки румпель. Он посадил сына в корму,
передал гладкую рукоять руля и велел править на видневшийся вдалеке мыс.
     -- За ветром гляди. Парусом управляй.
     И все время следил за действиями сына. Левая рука  Гурия -- на румпеле,
правая  в любой миг  готова  взяться за веревочный конец  от угла паруса  --
отпустить или, наоборот, подтянуть  его. Гурий,  плотно запахнув  полушубок,
все  поглядывал  вперед чуть ссутулившись. Лицо парня, недавно еще белое, не
тронутое загаром, за эти дни потемнело, стало бронзоветь, скулы заострились.
Цвет глаз был похож на цвет зеленоватой морской воды.
     Аверьян  встал,  долго смотрел  вокруг, придерживаясь  за мачту. Справа
виднелся берег -- угрюмый,  голый, с  полоской черного  торфяника по обрыву.
Поднял  Аверьян  бороду  к небу  с  поредевшими  облаками. На  море  впереди
завскипали белые барашки, резкий ветер леденил лицо. Неуютно, хмуровато.
     "Сменится ветер,  --  сдвинул  Аверьян  выбеленные  солнцем и  брызгами
морской воды брови. -- На сиверик потянет. Лед притащит. Туго придется".
     Под   брезентовым   пологом   спали   мужики.   Аверьян   потряс  носок
высунувшегося  сапога, широкий, порыжелый. Из-под  брезента выбрался Герасим
Гостев, зачерпнул  забортной воды,  плеснул  в лицо,  утерся,  стал  рядом с
Аверьяном и тоже забегал взглядом по кипени волн, по небу.
     -- Ветер на сиверик потянет, -- Герасим проследил за движением облаков,
за чайками, которые мельтешили белыми  хлопьями далеко, почти у самой кромки
берега. -- Лед притащит. На подходе к острову Песякову это не диво.
     -- Надо готовиться, -- сказал Аверьян. Герасим показал рукой:
     -- Во-он, впереди лед. Тут как тут...
     Гурий с кормы тоже крикнул:
     -- Батя, там лед! Или, может, пена?
     -- Самый настоящий лед, -- загудел  Аверьян. -- Теперь  надобно  беречь
бока. Мужики, беритесь за багры!
     Попутный ветер уступил место встречному, злому, резкому.  Промышленники
свернули парус и стали выгребать к берегу.
     Вскоре коч со всех сторон  обжали  мелкие и  крупные льдины, пригнанные
северо-западным ветром.  Лица  обдало  стужей. Поморы  расталкивали  льдины,
искали разводья, стремясь поскорей подобраться к  берегу. Но у берегов стоял
припай. Суденышко  затерло, в бока  уперлись  белые глыбы. Артельщики теперь
уже  были озабочены  тем, чтобы судно  не раздавило. Но  недаром строили коч
умелые  руки:  его  выжало  на  поверхность.  Хрупкое  деревянное  суденышко
обмануло льды. Мореходы вытащили его на льдину и стали выжидать погоду.
     Аверьян  осматривал и  обстукивал обшивку  --  не  повредило ли. Мужики
проверяли  груз:  бочонки,  кули,  мешки  --  не  подмочило  ли  водой.  Все
перебрали,  снова уложили.  Костер запылал на льду.  Но  дров было маловато.
Гурий вызвался сходить к берегу, поискать плавника, но отец не пустил.
     Сгрудившись  вокруг   костерка,  артельщики  ели  деревянными   ложками
похлебку из сушеной рыбы. Потом стали коротать время в вынужденном  безделье
в месте безлюдном, неприютном,  среди зловеще сталкивающихся  льдин.  Вокруг
стоял непрерывный шум. Казалось мореходам, что они одни на всем белом свете.
Кругом ни души -- ни зверя, ни птицы.
     Герасим сказал:
     -- Не то забота, что много работы, а то забота, что нет ее.
     Вдали, на обрыве берега,  маячил высокий покосившийся деревянный крест.
Вот у самого окоема в  облаках образовался разрыв,  и низкое солнце брызнуло
потоком   багрового  света.  Крест  засветился,  словно  огненный.  Над  ним
раскинула крылья иссиня-темная туча.
     Поморы молча смотрели на берег, на позолоченный солнечным светом крест.
Герасим заметил:
     -- Обетный крест. Давно, видно, стоит...
     Кто-то из  мореходов  в  этих  местах  попал в беду,  случайно  спасся,
выбрался на  берег.  Потом  вернулся сюда  и  поставил  замету  в  память  о
неожиданном воскрешении из мертвых, в назидание всем добрым людям.

2

     Рано утром,  восстав  ото  сна, Мангазея протерла глаза,  улицы  ожили.
Караульный   стрелец   отворил   ворота   Спасской  башни  --   тяжелые,  из
лиственничных  плах, окованные  полосовым железом. Стрельцы, бродившие ночью
по стенам крепости,  разошлись по избам на посаде -- на отдых к женам, малым
детям,  в  домашнее  тепло  с  запахами  свежеиспеченного хлеба  да  щей,  с
тараканьим шелестом за печками.
     В   острог   потянулись   ремесленники   с  посада  да  общинные  люди.
Старосты-общинники с  расчесанными и  смазанными деревянным маслом волосами,
стриженными  в   скобку,  в  кафтанах   разноцветного  сукна,  перепоясанные
шерстяными кушаками,  шли  в приказную  избу  улаживать  повседневные  дела.
Община  посадских  людей,  живущих  вне крепости,  вносила  налоги  в казну,
кормила, поила и  одевала  воеводский двор, содержала в  порядке  государевы
амбары и склады,  гостиный  ряд.  Общинники построили и церкви в городе и за
его стенами.
     Тобольские и енисейские  купцы, щеголеватые,  рослые и мордастые как на
подбор,   тоже  спозаранку  держали  путь  в   приказ  --  платить  пошлины,
договариваться  о  ценах на  товары. На небольшой площади, в гостином  ряду,
визжали ржавые петли ставней лавок и ларьков. Приказчики