ем  за тобой
бесперечь. А льдов надо избегать. Это -- понятное дело...
     -- Ну, так в путь! -- сказал Аверьян. И снова плеск волн, и снова качка
и брызги соленые  через борта, скрип уключин, и время от  времени однотонная
песня Герасима.

                          Навались дружней:
                          Там конец пути видней!..

3

     Тосана поставил чум на берегу реки,  на травянистой и веселой солнечной
поляне. Сразу обжили место: Санэ  вбила в землю колья с рогульками, положила
на них  жердь и развесила на солнце проветриваться  и сушиться оленьи шкуры,
которыми устилали пол в чуме. Еване наносила сушняка, а Тосана, разрубив его
топором, уложил  в  небольшую поленницу.  Покончив  с  дровами, он  принялся
обтягивать кожей легкий, сделанный из прутьев каркас  рыбачьей лодки. Кожу к
каркасу пришивал сыромятными ремешками. Когда лодка будет  готова  и спущена
на воду, кожа разбухнет и швы не будут давать течи.
     Пес из породы сибирских  лаек по кличке Нук, с белой мохнатой шерстью и
черным пятном на морде, бегал по кочкарникам и ловил полярных мышей.
     Тонкими  и крепкими  нитями, изготовленными  из сухожилий  оленя, Еване
шила  себе новую паницу, старательно подбирая узоры по подолу  и рукавам  из
разноцветных лоскутьев  сукна и кусочков меха.  Девушка умела шить красивую,
нарядную одежду.
     Когда Ласковой наскучило сидеть возле чума с шитьем, она повесила нож в
ножнах  на  пояс, позвала  Нука и, сказавшись  дяде, отправилась бродить  по
лесу.
     Еване  никогда не плутала в лесу,  хотя иной  раз и забиралась  в самые
глухие дебри. Находить дорогу к  стоянке по множеству разных примет  ее учил
отец. Он  советовал  заламывать  на  пути  тонкие ветки,  делать  затесы  на
древесных стволах, складывать камни в кучки и по этим меткам находить тропу.
Все  запоминать,  ничего не  упускать из виду Еване научил  и опыт последних
двух лет, когда она помогала Тосане в охоте.
     Красив  бывал  лес весной.  В  чистом,  прозрачном воздухе выпускали из
почек   молодую   листву  березы,  ивы,  рябины.   Листья   разворачивались,
становились  крупнее,  приобретали  изумрудную окраску.  На лужайках  мягким
камусным  мехом  ложилась  под ноги ласковая трава. У лужиц с талой снеговой
водой скромно и неярко зацветали  первые цветы. Птицы, перелетая с дерева на
дерево, задевали  крыльями за  ветки, и с черемух осыпались белые  лепестки.
Пока листва не  загустилась как  следует, птицы были  очень  заметны в лесу:
спрятаться им трудно.
     Весна в этих местах  наступала поздно, была  короткой, и все торопилось
расти, выпускать сережки, бутоны,  лепестки. Лето тоже было  мимолетным -- с
воробьиный  нос,  с обилием  гнуса,  мошкары, комаров. Жарко  было только  в
середине  июля, иногда -- в начале августа. Потом листья желтели, опадали на
землю. Лиственницы  сыпали тонкие мягкие  иглы нежно-желтого цвета. И только
сосны, ели да кедровники стояли зелеными всю зиму.
     Зимой  Еване  ходила  в  лес  на  широких  лыжах, подбитых камусом,  не
проваливаясь в глубокий снег, скользя бесшумно и быстро, как тень, от дерева
к дереву, от одной настороженной на зверя ловушки к другой. Полярными ночами
в трескучие морозы лес стоял безмолвный, замерший, словно бы неживой.
     Еване  неторопливо шла  вдоль берега, в  небольшом  отдалении от  реки.
Когда прибрежное чернолесье редело, становилось видно, как блестела и играла
на солнце вода.
     Девушка  шла  поглядеть, не  начала ли созревать ягода морошка. В  этих
местах  среди кочковатых  болотистых  урочищ  ее  нарастало  к середине лета
видимо-невидимо. Теперь  начало июля  и,  быть может, кое-где  на  обогретых
солнцем низинах ягода начала поспевать? Иногда под тобоками проступала вода,
и Еване прыгала с кочки на кочку. Верный  Нук молча бежал за ней,  помахивая
мохнатым хвостом.
     Начались приболотные заросли стланика -- низкорослых, стелющихся  почти
по  земле  березок, ивняка,  рябинника,  карликового кедровника.  Место было
открыто  холодным ветрам с  севера, и  потому деревца жались к земле. Теперь
"лес"  был  Еване  по  пояс. И  если смотреть  издали, у Нука  над зарослями
торчали только острые  настороженные  уши да  голова с черным пятном  вокруг
глаза.
     Стало жарко, солнце грело  вовсю. Еване пошла медленнее,  поглядывая по
сторонам. Она увидела  траву-морошечник,  склонилась,  потрогала  ягоды. Они
были еще зеленоватыми, жесткими. "Рано", -- подумала девушка,  нашла  сухую,
поросшую  осокой-резуньей  кочку  и  села  отдохнуть. Нук растянулся  рядом,
вывалив большой  розовый язык, -- жарко. Еване  запустила маленькие пальцы в
густую шерсть Нука на загривке и шепнула: "Лежи и молчи. Молчи. Понял?"  Пес
глянул  на девушку и  положил  голову  на вытянутые  крепкие лапы. Но вот он
встрепенулся, уловив отдаленный  подозрительный шорох, и хотел было вскочить
на ноги, но Еване повелительно положила ему на голову ладонь, приказывая  не
двигаться, и пес повиновался.
     Впереди,    на    залитой    солнцем   полянке,   показался   небольшой
темно-коричневый  зверек. Еване осторожно отвела  в сторону ветку ивы, чтобы
лучше видеть.
     Это  был Черный Соболь. Он, выйдя на полянку, остановился, прислушался.
Еване с собакой пряталась за кустами с подветренной  стороны, и соболь их не
заметил. Он  не  знал, что  из-за  кустов за ним  следили  два  внимательных
раскосых глаза, блестевших как ягоды черной  смородины. Сев  на задние лапы.
Черный  Соболь  под  кустом  стал  вылизывать  шерсть.  Потом  вытянул  шею,
посмотрел в сторону леса, что был на южной стороне его владений.
     Из   ельника  на  поваленное  сухое  дерево  выскочила  Соболюшка.  Она
пробежала по стволу взад-вперед и спрыгнула  на землю, настороженно,  как-то
боком приблизилась к кусту, под которым сидел Черный Соболь.
     Дети у Соболюшки подросли, и теперь она  мало  занималась ими. Им стало
тесно в дупле-гнезде, и  они почти все  время бегали по округе, добывая себе
пищу.
     Теперь  Соболюшка вспомнила  о Соболе  и пришла  на  место прошлогодней
встречи с ним. Она  остановилась в двух  шагах от  Черного Соболя и призывно
зауркала. Соболь широким прыжком перемахнул куст и мягко опустился на  траву
рядом с  ней. Некоторое  время  они обнюхивали  друг  друга,  потом,  словно
молодые соболята,  стали играть. Соболь норовил ударить Соболюшку лапой, она
ловко увертывалась от удара,  прыгая и  урча. Войдя  в азарт,  она  несильно
укусила  Черного  Соболя  снизу, в  шею. Он  вырвался,  сбив ее с  ног, стал
кататься вместе с нею по траве. Соболюшка урчала недовольно и возбужденно:
     -- Ур-р-р... р-р-р...
     Потом она  вырвалась  и побежала  прочь.  Соболь  кинулся  за ней.  Она
шмыгнула в кусты. Соболь, перемахнув  большой куст, опять сбил  Соболюшку  с
ног, и она, словно бы рассердившись, куснула его в бок.
     Игра продолжалась  долго. Два сильных темно-коричневых зверька бегали и
прыгали по поляне, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга.
     Еване  внимательно следила за  ними и улыбалась.  Нуку  надоело  лежать
спокойно, он с громким  лаем вымахнул из кустов. Соболи разбежались.  Черный
Соболь  вскочил на  ель  и  быстро,  словно  большая кошка, взобрался  на ее
вершину. Соболюшка незаметно ушла в лес.
     Нук  остановился посреди  поляны в  растерянности, подняв лапу  и вертя
хвостом.  Вид  у  него  был  уморительный  и  жалкий.  Еване  не выдержала и
рассмеялась:  "Ай,  какой  скверный  пес!  Зачем  испугал соболей?"  Девушка
подошла к нему, невысокая,  с непокрытой головой, с косичками, связанными за
ушами цветными лоскутками.
     Наконец  Нук заметил Черного Соболя, сидевшего на верхушке ели.  Соболь
смотрел вниз на  собаку, словно подразнивая ее. Увидев, что пес не один, а с
человеком, Черный Соболь перепрыгнул на другую, рядом стоящую ель, спустился
по ней на землю и скрылся в зарослях.
     Пес залаял зло и раздосадованно,  суетясь без  толку по  поляне.  Еване
строго прикрикнула на него:
     -- Перестань шуметь! Иди рядом!
     Она  повернула назад, к  дому, все думая об этих двух соболях,  которые
играли и резвились на поляне.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

     В конце ямальского волока, в устье реки Се-яха, на выходе в Обскую губу
летом того года Мангазея держала стражу -- четверых стрельцов. Служивые жили
на правом берегу реки Зеленой в избушке с русской глинобитной печью, нарами,
на  которых  лежали постели, набитые  сеном.  Лесу в этих местах  не было, и
жилье построили из чего пришлось: из бревен и досок, привезенных с собой, из
глины и камня. Рядом была сделана избушка для ночлега  путешественников. Под
берегом у приливной черты,  стрельцы  устроили крохотную  баньку с каменкой.
Имелся и  погреб  для  хранения  съестных припасов. Возле  жилья  на  кольях
сушились сети, тут же была развешана вялиться рыба.
     Для  рыбной  ловли стрельцы имели лодку. На ней  выезжали  с неводом на
реку, а  когда было тихо  -- рыбачили  и  в  Обской  губе. Для возвращения в
Мангазею имелся большой морской карбас с парусом.
     Зимой стражи  не  было из-за лютых холодов  и непроходимости ямальского
волока.  А летом  стрельцам  здесь  жилось привольно,  несмотря  на  суровый
климат. Дичи и всякого зверья,  как  и  рыбы,  водилось в изобилии. Стрельцы
охотились  на  тундровых куропаток, прилетных гусей и  уток.  В  реке ловили
саженных щук, нельму, а иной раз и осетра. В губе промышляли пыжьяна, чира1.
Иной раз удавалось и подстрелить на мясо дикого оленя.

     ______________
     1 Пыжьян, чир -- разновидности рыб.

     Торговые  люди проходили  через Ямал  редко,  досматривать  было  почти
некого,  и  стрельцы жили в  свое полное удовольствие.  На сытных харчах они
отъедались  к осени,  как монастырские игумены,  становились неповоротливы и
толсты.  В  Мангазею возвращались с благоприобретенным жирком  под  кожей, с
отращенными холеными бородами и привозили с собой  полный  карбас  мясных  и
рыбных припасов -- сушеных, вяленых, соленых и свежих.
     В  этот  караул служивые шли  охотно, ради отдыха,  речного и  морского
промысла на даровых казенных хлебах и денежном довольствии. И хотя караулить
было нечего и некого,  стрельцы все же службу несли исправно. Круглые  сутки
на берегу сидел дозорный.
     В канун ильина  дня стрельцы помылись в бане и рано легли  спать, чтобы
наутро, как следует по русскому обычаю, встретить праздник Ильи Пророка. Его
широко  отмечали всюду,  где  только есть православный  русский  человек. По
старому стилю  он приходился  на 20  июля.  С Ильей  были  связаны  народные
приметы: "До ильина дни в сене пуд меду, а после ильина дни  -- пуд навозу",
--  гласила  пословица, связанная  с сенокосом. В средней  России  пчеловоды
говаривали: "До ильина дни в цветах много сладкого соку".
     На  Ямале сенокосом не  занимались,  пчел не держали, однако ильину дню
воздавали должное.
     Караул сменился в полночь. Заступивший на дежурство  стрелец  добавил в
костер дров, уселся поудобнее на положенном возле кострища бревне, пристроил
рядом  мушкет  и,  запахнув  поплотнее кафтан,  задремал.  Белая ночь,  чуть
потемневшая к концу июля, была тиха и задумчива. Под обрывом струилась река,
от течения качались в воде осока-резунья да хвощ. На камне  неподвижно стоял
кулик  на  тонких ножках, и хвост у  него дрожал, словно эта приречная птаха
озябла от сырости.
     На другом берегу по низинам стлался  парным молоком туман. Солнце, едва
зайдя за горизонт,  тут же показало из вод Обской губы свой  багровый  край.
Навстречу  солнцу с  верховьев  реки  двигалось  судно, похожее  на  большой
морской карбас. Гребцы, видимо, устали и взмахивали веслами редко и тяжело.
     Это был коч холмогорцев. Аверьян, оглядывая берега, приметил костерок и
возле  него фигуру.  Поморы  несказанно удивились,  впервые за  два с лишним
месяца встретив на своем пути человека.
     Коч повернул к берегу  и ткнулся носом в песок  под обрывом, на котором
горел маленький костерок. Герасим неосторожно стукнул веслом о борт. Стрелец
вздрогнул,  протер глаза, схватился за мушкет.  Стоя в  носу  коча,  Аверьян
различил стрелецкий кафтан, крикнул:
     -- Эй, служивый, не стреляй! Сперва поговорим!
     Он сошел на берег и направился к костру.
     -- Ружье-то,  поди,  не заряжено!  -- Аверьян снял  с  головы  шапку  и
подбросил ее вверх. Грянул выстрел. Шапку Бармина стрелец продырявил, словно
гуся  на  взлете. Аверьян поднял  ее, осмотрел,  покачал  головой: --  Хорош
стрелок! Чей будешь? Тобольский али мангазейской?
     Стрелец,  снова   зарядив  мушкет,  строго  и   неприступно   стоял   в
выжидательной  позе.  Из  караульной избы  взбудораженные выстрелом, наскоро
одетые выбегали остальные стрельцы. Старшой  Михаиле Обрезков успел нацепить
саблю, и она билась ножнами о голенище сапога.
     Обрезков хотел  было  спросить  грозно,  начальственным  голосом:  "Кто
такие? Откуда? Зачем?" Но с  самой весны так истосковался по людям, ему  так
надоело смотреть на одни и те же лица  своих сослуживцев, что он смягчился и
сказал путешественникам добродушно и миролюбиво:
     -- Милости просим, дорогие гости! Откуда пожаловали? Видать, с Поморья?
С Печоры али с Пинеги?
     --  Из  самих  Холмогор!  --  с  достоинством  ответил  Аверьян,   сняв
простреленную шапку и поклонившись.
     --  Из  Холмогор?  --  удивился стрелец  и  вдруг изо  всей силы  обнял
Аверьяна.  -- Счастливые,  видать,  под праздник  пришли!  Таким  гостям  мы
вдвойне рады. Только сперва надо службу соблюсти. Ты уж не обидься. Бумага у
тя есть какая ни то?
     --  Есть,  есть, -- Аверьян  вытащил  из-за пазухи кожаный мешочек, что
висел на ремешке на шее, вынул из него грамотку, полученную перед отъездом в
Холмогорах. Стрелец стал ее читать:
     "Дана  грамота  холмогорскому  вольному  крестьянину   и  промышленнику
Бармину  Аверьяну,  сыну  Петрову,  о  том, что  промышленник  оный  человек
православный,  звания достойного, поведения благонравного, отправился  своим
коштом для промышленного и торгового  дела в Мангазею. И  просят в оном деле
препятствий ему не чинить, а во всем оказывать подмогу.  А идут с ним на его
коче  трое  холмогорцев: Никифор Деев, сын  Григорьев, Герасим  Гостев,  сын
Офонасьев,  и сын  оного Аверьяна шошнадцати лет  по имени Гурий.  И все они
люди тоже порядочные, уважаемые, и о том составлена грамота 1609 года апреля
28  дни  с ведома архиерея да  воеводы. А составил  грамоту  и  скрепил оную
печатью подьячий воеводского приказа Леонтий Струнников..."
     Пока  старшой,  шевеля  губами,  читал  грамоту. Гурий  с  любопытством
разглядывал стрельцов,  одетых в кафтаны, высокие  сапоги.  На головах у них
красовались лихо заломленные островерхие шапки. Через плечо, на берендейках1
в кожаных гнездах, -- мушкетные заряды.

     _____________
          1 Берендейка  --  перевязь через левое плечо,  к которой привешены
были патроны, заряды в берендейках -- трубочках.

     --  Грамота  как  следует  быть,  -- сказал Обрезков.  --  Думку  твою,
холмогорец,  угадываю: идешь  промышлять  соболей  кулемками  да  кошельком?
Так-так. Но  придется  тебе,  мил  человек, заплатить  проходную  пошлину  в
воеводскую  казну:  шесть  гривен1  серебром.  Тогда  и весь  спрос  с тебя.
Пойдем-ка...

     _______________
     1 Здесь: шесть гривенников (шестьдесят копеек).

     Аверьян и стрелец ушли в землянку. Остальные служивые стали осматривать
коч, дивовались тому, как крепко и  ладно он  сшит. Потом  долго говорили  с
холмогорцами, сидя на берегу.
     Стрельцы  были  рослы, сильны, с упитанными розовощекими лицами,  одеты
опрятно. И во  всем у них  был порядок: в жилье скамьи  чисто выскоблены, на
столе -- полотняная набойчатая скатерть.
     Промышленники   за   долгий  путь   исхудали,   одежка-обувка   у   них
поизносилась, пообтерхалась, Герасим первым делом спросил:
     -- А банька у вас есть? Мы ить, как из дому вышли, не мылись.
     -- Есть, есть, спроворим быстро! -- засуетились хозяева.
     Затопили баню,  наносили воды, и  вскоре  путешественники хлестались на
жарком  полке  веником,  с  наслаждением  мылись  горячей водой  из  большой
деревянной шайки. Герасим, охаживая себя веником, стонал на полке:
     -- Ух... добро! А ну, поддай еще! Ой, как хорошо, братцы! Знать, добрая
душа поставила тут, в конце волока, караульщиков. Вот догадались мангазейцы!
На все шесть Аверьяновых гривен намоемся!
     Из  бани выбегали красные,  распаренные, кидались в реку,  бултыхались,
плавали, отфыркивались.
     А потом угощались, за  столом в честь святого Ильи. Для поморов это был
праздник вдвойне: и волок трудный прошли, лямками перетаскивая коч из реки в
озера, и  к Обской  губе выбрались. Отсюда уж, кажется, видно:  мангазейский
соболь хвостом помахивает, кулемки ждет...
     -- Соболя  нынче даются  дорогой  ценой. Не то что раньше, -- сдержанно
сказал Мйхайло Аверьяну, когда  они сидели вдвоем на берегу, а все остальные
спали. -- Ты в Мангазее бывал раньше-то?
     --  Не  доводилось. Слыхивал,  что там слободка есть.  Избы  да амбары,
промышленниками срубленные. А после говорят, острог возвели...
     -- Теперь  уже не острог -- крепость.  И не слободка, а  город  дивный,
первостатейный.  Изб  в  крепости много,  воеводский двор, таможня, съезжая,
аманатская изба,  караульная --  все есть.  Да и  на посаде  изб немало. Две
цервки. Людное место,  бойкое. По весне боле тыщи народу на торг собирается:
самоеды,  остяки, купцы из Тобольска, Борисова.  Теперь,  брат, Мангазею  не
узнать! Диву даешься: за каких-то пять годиков расцвел город. Но есть у меня
предчувствие, что выловят кругом  зверье,  -- замрет Мангазея.  Торговли  не
будет, и народ на другие места потянется...
     Михаило умолк, подбросил в костерок дров и продолжал:
     -- Соболей уж  и теперь много повыловили. Редки они стали, да и дороги.
Сам посуди:  охотник царю ясак платит, воеводе платит, затем общинникам, кои
город содержат,  да  одного зверя  сборщику  ясака отдает,  да подьячему, да
караульщикам...  Сколько  у него остается мехов-то?  Всего ничего. Ты, вижу,
промышленник небогатый, купец невеликой. Руки  дрожали,  когда  шесть гривен
отсчитывал пошлины.  На деньги тебе мехов  не накупить. Надейся, стало быть,
на свой труд да на удачу в промысле. Зимовать будешь?
     --  Придется,  видно, --  ответил  озадаченный Аверьян.  -- Соболя ведь
зимой промышляют.
     --  Ну,  зимовка будет нелегкая. Харчей  надо немало, одежды, припасов.
Так что на дешевый товар не рассчитывай, -- стрелец умолк.
     -- Понял,  братец, --  сказал Аверьян.  -- Спасибо  за советы.  Как  бы
трудно ни было -- обратно ни с чем не пойдешь.
     -- Желаю удачи тебе, холмогорец, и людям твоим!
     -- Еще раз благодарствую.
     -- Знаешь, как идти дале? -- спросил стрелец.
     -- Путь плохо знаю. Иду лишь по лоции.
     --  Ну,  лоция лоцией, а  я тебе дам  совет: пойдешь губой  напрямик до
Заворота,  где  обская  вода  с тазовской встречаются.  Тут и самое  опасное
место. Бивало у  Заворота кочи  о каменья, а то и льдины зажимали суденышки,
ежели ветер с полночи.  Там гляди в оба! Ну, а  Тазовской губой идти  легче,
вода спокойнее.  Прощевай! Авось по осени встретимся в Мангазее. Мы вернемся
домой перед ледоставом.
     За  сутки артельщики немного отдохнули.  Аверьян  покинул гостеприимный
стрелецкий стан и пошел Обской губой дальше к своей цели.

2

     Мангазейский  воевода  Иван  Нелединский  в  своей  канцелярии разбирал
судные  дела и жалобы,  венчая их  приговором. Он  сидел за столом, покрытым
тканой зеленой  скатертью  с голубыми узорами по кромке, расстегнув воротник
кафтана: в комнате было жарко натоплено, пахло дымком. Слуги, видно, недавно
закрыли печь. Воевода недовольно морщил нос. Вьющиеся черные волосы его были
расчесаны  на прямой пробор.  Из-под выпуклого лба  и широких бровей сердито
глядели цепкие ястребиные глаза. Борода  у воеводы курчава, окладиста.  Лицо
белое, упитанн