угорских,  из  битв  польских.  Пленники,
уведенные татарами из русских же  городов,  из  Персии,  из  Черкасии,  из
Абазии, а позже купленные московскими князьями у татар. И таких, покупных,
именуют ордынцами - у Орды,  мол,  откуплены.  Иные  прошли  через  многих
победителей, насмотрелись на битвы  и  на  кровь:  сперва  доставались  от
мордвы татарам, от татар - рязанцам, от рязанцев - владимирцам, а оттоле -
князю  Московскому.  Длинны  пути,  пройденные  многими;  но  никому    не
доводилось переманить полоняников и ордынцев у Московского князя Дмитрия.
     Дмитрий милостив: блюдет воскресенье - кормит и работы в этот день не
взыскивает.  По двунадесятым  праздникам  дает  в  еде  надбавку,  помнит:
<Блажен милостивый, иже и скоты милует...>
     Милует князь ордынцев - не касается и жен их.  Даже диковинно сие для
воина и князя!
     На смену почившему приставу приехал  в  Рузу  новый,  из  Москвы,  за
княжеским  двором  смотреть.  Если  были  на  дворе  нерадивые  десятники,
злосердные, корыстные, любодеи, - всех тот москвитянин разжаловал:
     <Егда конюший за конем не следит, княжого коня не холит,  секут  того
конюшего, дабы впредь холил>.
     <Егда конь не вскормлен, не сдвинуть коню воза, в колеях увязшего,  и
секут не коня, а конюшего, дабы коня вскармливал>.
     <Егда у коровы дородной на  вымени  три  сосца  доятся,  а  четвертый
обмяк, бьют не корову, а дойницу, дабы  из  всех  сосцов  на  княжой  стол
молоко текло>.
     Так говорил Пуня, прибывший от  Дмитрия  Московского;  говорил,  сеча
десятников, в назидание тем, кого вновь в десятники ставил.
     Пуня повел  себя  с  десятниками  круто,  а  с  ордынцами  и  челядью
взыскательно, но милостиво. Хороший хозяин князь Дмитрий Иванович!
     Спали люди в избах на полу, на войлоках.  Низко спать лучше - поверху
дым и чад ходят, а внизу воздух легче. Ели в трапезной за столами, а не на
полу, как водилось в прежних полонах.  Чашка полагалась одна на шестерых -
тоже милостиво: свалок не бывало.  Ложку  выдавали  одну  на  каждого,  не
приходилось щей горстями хлебать.  Хлеба давали досыта, плетьми при  нужде
били не до немощи, а лишь  вмоготу.  Искусных  в  ремесле  опекали  особо.
Старых приставляли к легкому труду.
     -  Егда  сил  у  смерда  на  пять  мер,  он  те  пять  мер  подъемлет
многократно.  С шести же мер, подымая, сорвет  живот  и  более  не  сможет
поднять и шести горстей, - говорил Пуня.
     - Сладки у Московского князя калачики: один съешь, другой сам  в  рот
просится.  Золотисты и хмельны меды на княжом столе. Я с той пиши крепнул,
а у смерда она отъемлет силу, - поучал Пуня.
     За долгие годы усердия немало повидал Пуня  великокняжеских  сел.  Но
молчал о том, что легок меч в княжеских  руках,  а  не  княжескими  руками
выкован, что не бортничает  князь для своих золотых  медов,  не  сеет,  не
жнет, не мелет пшеницу для калачиков и стад не пасет, овец не стрижет,  не
валяет шерсти для войлоков, для потников, не задумывает узоры  для  попон,
не чеканит серебром своего седла,  -  а  поел,  попил,  на  коня  вскочил,
шелковой плеткой коня хлестнул, поскакал в раздолье  длинных  дорог  славы
себе добывать, меч о вражеские мечи пытать.  Дело  князей  -  битвы;  дело
людей - труд.  Победные битвы дают князю людей. Люди - плоды трудов своих.
Ради сего и покидает он  златоверхие  терема,  теплую  жену,  большеглазых
младенцев, сладкую еду,  хмельное  питие.  Ради  того  и  приемлет  тяготы
походов, раны битв. Победа - это богатство; поражение - разорение. Надоело
позор сносить, разорительно ордынское иго.
     Об этом не вел речей Пуня, хотя и много глаголил в трапезной, дабы за
едой праздная мысль не посещала людей.
     Плывут по реке леса. Слышно, как где-то сплавщики песню тянут.
     Пуня  не  препятствует  народу  играть  песен.  Добрая  песня    дает
облегчение рукам.  На княжом дворище  песни  многоязыки.  В  избах  разных
племен люди трудятся.
     Людской пищей, овсяным хлебом Пуня не брезгует; когда солнце,  станет
на полудень, он идет в общую трапезную и усаживается за стол под  образом.
Десятники раболепно утихают, и челядь снедает в исправном молчании,  никто
не нарушает глаголаний Пуни.  Один лишь бывший чернец,  расстрига  Кирилл,
иной раз перечит вполголоса.  Каждому свой норов дан, и, если он другим не
во вред, Пуня тому норову не перечит. Кириллу же он всегда находит слово в
ответ.
     Кирилл  -  громаден,  волосат,  речист.  Прежде  очень  был  набожен;
многократно осенял себя крестным знаменьем - перед едой и после трапезы, и
в священном писании сведущ. Но прегрешения ввергли раба сего в неволю.
     И Пуня вспоминает слышанное о Кирилле:
     - Был чернецом Чудова монастыря, но согрешил.  При наложении эпитимьи
в Коломну, в Голутвину обитель, был послан на покаяние.  Но там иноческого
целомудрия не соблюл и за то игумном позорно  расстрижен,  князю  сдан,  а
князем прислан сюда.  За мощь свою десятником поставлен. Не злонравен,  но
нерадив.  Мало с нерадивых смердов взыскивал и за то  взыскан.  На  черную
работу переставлен - двор блюсти, сор мести.
     Давно  Пуня  к  Кириллу  приглядывается.  Последнее  время  дружбу  с
басурманом Алисом свел.  Алис  -  шемаханский  персиан  -  веры  нашей  не
понимает, речь  нашу  не  разумеет,  с  Кириллом  беседу  ведет  на  языке
греческом.  Смысл слов Пуне  невнятен  -  греческой  премудрости  Пуня  не
обучен, но понятно, что беседа их дружественна; на святках сидели Кирилл и
Алис на морозе под Ивановской башней, под крещение вместе в баню ходили  и
друг друга можжевельником. терли истово, в великую пятницу Кирилл  в  храм
господень не просился, а с Алисом на  реке  ледоход  смотрел.  На  Фоминой
неделе в бубен бил, будто хмельное в рот брал,  Алис  же  песню  играл  на
языке поганском.  Сие удивительно и внимания достойно. Будь у Пуни  право,
он того ордынца Алиса продал бы: хил, желтолиц, задумчив.  А о чем  смерду
думать, когда сыт? Да  и  худоумен  Алис.  В  праздник  сидит  от  всех  в
отдалении,  на  голой  земле.  Что-то  шепчет,  неведомое  Пуне.  Пальцами
ковыряет землю, улыбается сам себе, хмурится, спешно рушит воздвигнутые на
земле бугры и канавки, снова лепит бугорки и улыбается.  Будь он в  людной
Москве, да прославлен, да благочестив, московский народ почел  бы  его  за
юрода; бабы пошли бы просить совета от  килы  или  от  бесплодия;  молодки
вышептывали б у него приворотных трав; воины от стрел слово  спрашивали  б
али о судьбе похода пытали. А ныне в Рузе кому такой шемаханец надобен?
     Кириллова дружба с Алисом началась так. Сидел персиан на песке, когда
каждый в тот день норовил недоимки за всю неделю от жизни  взять  -  порты
латали, одежонку стирали, спали, сапоги тачали.  Накануне  смещен  был  из
десятников Кирилл и пошел двор надзирать. Видит; всяк занят делом, а хилый
шемаханец уставился в землю, от всех  в  отдалении,  и  то  улыбнется,  то
руками в песке шарит.  Сущий младень, а волосом стар. Безумен, что  ль?  И
наступил Кирилл могучей пятой своей на языческие затеи в песке.  И услышал
как бы вскрик, будто бы на живое тело ступил.  А вскоре и ругань обидную и
ярую услышал.  Взглянув, Кирилл обмер: за всю жизнь не бывало подобного  -
стоит мертвец мертвецом, ростом Кириллова плеча не  достигает,  а  поносит
бестрепетно. Может, мнит, что греческой брани Кирилл не разумеет?
     - Не хули сильнейшего тебя, ибо я тебя разумею, - сказал  ему  Кирилл
по-гречески.
     - А я презираю тебя, дикарь!
     - Рабу непристойно носить в себе презренье, - ответил Кирилл.
     - Ты мразь, - сказал шемаханец.
     - Я верую во Христа, ты же возрос во  тьме,  как  червь.  Чем  же  ты
величаешься, худоумный?
     - Знаю вашего бога.  И многих всяких богов познал. Твой бог  осуждает
рабство, а оба мы - рабы у слуг бога твоего. Твой бог...
     - Замолчи, замолчи, нехристь  окаянный!  Не  соврати  души  моей,  не
омрачи веры моей. Подаждь ми, господи, твердость не убить нечестивца сего!
     И от соблазна Кирилл отошел прочь.
     На работе некогда по сторонам глядеть.  Но Кирилл увидел Алиса вновь.
И опять тот сидел на песке.
     - Почто сидишь, как юрод, во прахе? - спросил Кирилл. - Юрод ли ты? И
не откроешь ли мне грядущее?
     - Не волхв, не юрод, грядущего не ведаю, настоящего не имею.  Прошлое
в себе искоренил.  Жил в городах и народах многих. Сам создавал  из  камня
дома, стены и башни крепостей.  Ныне приведен в край, где обречен из глины
и песка лепить свои замыслы.  И каждый может наступить на постройки мои и,
если не сдержу свою боль, наказать за то, что мне дорого. Так я живу.
     - Ты грек? - задумался Кирилл.
     - Персиан.  Но в Цареграде двенадцать лет строил. Оттоле  прельстился
на булгарский великий город взглянуть.  Путь мой был  пресечен  битвой,  и
вместе  с  людским  скопищем  куплен  Московским  князем  как    полоняник
ордынский, и ныне десятый год влачу жизнь раба.  Ты же в своей стране раб.
То горше.
     - А я за насилие над блудницей, брате.
     - Непонятно мне.
     - Чернецом был.  Постригся во спасение от тягот  житейских,  от  нужд
земных.  И не снес несправедливости келаря, наплевал ему  в  харю.  Игумен
меня в новозданную Голутвину обитель сбыл. Там невдалеке посад есть. Вдова
посадская распалила чресла мои, и сдержать ту любовь не хватило  сил.  Быв
оглашен ею, ныне с тобой беседую. Родом же я из Зарядья и в юности купцами
в Цареград завезен был и по разорении тех  купцов  в  Цареграде  кинут.  В
Студийском  монастыре  рос.  На   каменных    работах    кормился,    пока
Алексей-митрополит не вывел меня в лоне  челяди  своей  обратно  на  Русь.
Оттоль и греческая речь моя.
     - Может  быть,  единый  дом  с  тобой  воздвигали!  После  же  далеко
разошлись. Вьются, как живые змеи, пути человеков. Ныне опять сплелись.
     И не раз так они встречались.  Кириллу стал понятен каждый холмик  .в
песке под рукой Алиса и каждый комок глины,  расправленный  его  пальцами.
Кирилл даже оспаривал иное, и Алис вникал в его слова.
     Однажды Кирилл сказал:
     - Писано:  при  созидании  столпа  в  Вавилоне  перемешал  бог  языки
строителей, и перестали люди понимать друг друга.  И пошло оттуда различие
в языках человеческих.  Не разумею  сего,  но  токмо  вижу  в  нашей  Рузе
единомыслие и понимание разноплеменной челяди. Творение ли столпа, иное ли
общее дело объединяет племена, а не разобщает их.
     - В писаниях ваших мало истины, - ответил Алис. -  Сказано:  бог  все
видит, все знает, каждая жизнь  известна  богу  заранее.  И  еще  сказано:
человек послан в мир сотворить свою жизнь праведно.  Если  бог  видит  все
поступки человека прежде, чем человек совершит  их,  зачем  же  испытывать
его? Наш шоир Хайям пел так: <Когда из хрупкой глины бог слепил мое  тело,
он вложил в меня сильные страсти, а сил, чтоб бороться с ними, н& дал.  За
что же грозишь мне адом, если сам ты ошибся, бог?>
     Так разговаривали  они,  и  Пуня  замечал,  что  не  столь  ревностно
исполняет Кирилл православные обряды и все что-то роется в песке вместе  с
Алисом. Пуня обеспокоился.
     Однажды весной вызван был к  Пуне  Кирилл.  Пристав  стоял  в  башне,
высоко над рекой.  Отсюда был виден плавный поворот реки. Тронулся  лед  и
медлительно шел,  теснясь  вдали  и  просторно  поворачиваясь  здесь,  под
городом.
     - Дивно мне, - сказал Пуня, - твое почтение к греческому языку.  Язык
этот птичий: на нем стрекочут скворцы.
     Но Кирилл жестоко посрамил Пуню:
     - Богослужение в Цареграде на нем совершается.  Сие есть язык  церкви
отцов, а не скворцов.
     - Дерзок ты. Но скудоумие и блуд твой известны богу. Он те судья. Что
ты в песчаных затеях шемаханских зришь?
     - Сие не затеи, а  глубокомыслие.  Ибо  он  каменные  города  ставить
научен был, ныне же из песка подобие их воздвигнуть тщится.
     Так Пуня узнал о зодчем Алисе.
     В Москву он написал так:
     <А есть на княжем дворище ордынец Алис, шемаханец родом.  Велико учен
зодчему делу.  Нынь же валяет шерсть на войлоки и на  той  работе  изнурен
бысть. Как слышали мы, князь великий Дмитрий Иванович зодчих людей ищет. О
том Алисе отписываем мы>.
     Был на Москву путь нескорый, но верный  -  реками.  Был  и  скорый  -
лесами. Письмо Пунино пошло реками. Отпис из Москвы примчался лесом. Лесом
же и Алис отбыл из Рузы в Москву, а с ним и каменщик Кирилл.  И привели их
в Кремль.
     В Кремле Алис увидел княжеский толстостенный  и  многосрубный  терем,
где окна, разбредшиеся по стенам,  как  кони  по  полю,  украшены  разными
косяками, разными красками расписаны.  Взглянул на золоченую  кровлю,  над
коей по углам высились кованные из железа львы. Увидел витые столбы крылец
и переходов. И показалось это Алису грудой наспех наваленных дров.
     Рынды и отроки княжеские позаботились об  одежде  Алиса.  Нескладное,
неловкое одеяние стесняло его.  Он выбрал простую холщовую рубаху,  плотно
его обтекшую, показался еще ниже ростом  от  длинного  ее  подола.  Поверх
надел розовый камчатый доломан, схожий с шемаханским кафтаном.  И так  сел
ждать  Дмитриева  зова.  Кирилл  же  залег  в  это  время  на  подворье  и
разговорился с людьми.
     - Много ль вдовиц, много ль девок неневестных на Москве? -  спрашивал
он.
     Не грех разжигал Кирилла, а то,  что  много  лет  чернецом  был,  что
запретна была ему мирская мысль и мирская  скорбь,  что  ныне  он  уже  не
чернец и  даже  забыто,  что  расстрига  он;  стал  теперь  Кирилл  просто
княжеским каменщиком, равным всякому мирскому человеку,  может  теперь  он
взять себе в жены вдовицу али девку пригожую. И разжигало Кирилла чувство,
что разговаривает он с людьми как муж, коему открыт путь к семье.
     А у  князя  в  черной  палате  ветхий  пристав,  пожевывая  беззубыми
деснами, неодобрительно щурился на Алиса:
     - Ждет раб княжеского зову.  Может, день, может,  неделю  прождет.  А
негоже рабу рядиться в цветное платье.  Негоже князю  приимать  раба,  как
иноземца.  При Дмитрии многое деется, чего не было ни при Симеоне  Иваныче
Гордом, ни при Иване Иваныче, а наипаче при великом князе Иване  Данилыче,
при Калите.
     Алис ждал терпеливо и молча.  Греческого языка в черной палате  никто
не разумел.  Русскому языку Алис худо научился, персидский же сам забывать
стал.  В Рузе было больше собеседников. А в Царьграде ему и с византийским
императором разговаривать доводилось.  У цареградского императора дом - не
здешнему деревянному ларю чета.  Да и не пустили бы в тот  дом  такое  вот
чучело, в облезлой шубе, с рожей, похожей на гнилую фигу;  а  еще  нарекли
такое приставом, приставили в палате чин блюсти.
     В это время, промчавшись по многим лесенкам  и  переходам,  торопливо
вбежал отрок: великий князь кликал раба наверх.


                               Третья глава

                                  МОСКВА

     Дмитрий присел на скамье, стоявшей в думной возле окна. Облокотился о
подоконник.  Проехал конный стражник; в  седле  сидит  крепко.  Не  то  уж
войско, что смладу Дмитрий на Дмитрия Суздальского водил, - тогда от  души
бились, а биться не умели.  Скоростью брали. А теперь биться научились.  И
оружие уже не то: не домодельное. Бывало, топорами вооружались. Насадят на
шест-вот те и секира!
     Бренко,  Боброк  и  Владимир    Андреевич    Серпуховской    негромко
разговаривали между собой.  В думную достигал чад из  поварни  -  пирогами
пахло. <Время снедать>, - подумал Дмитрий. Яства любил.
     Алис, не доходя его, стал на колени. Дмитрий спросил:
     - Сказывают, ты научен каменные дома ставить?
     Боброк перевел  вопрос  князя  по-гречески.  Дмитрий  говорил  только
по-русски, по-гречески помнил наизусть лишь несколько молитв.
     Алис отвечал, склонив голову, прижав руку к сердцу:
     - Много ставил, кир Дмитрий Иванович.
     - Зачем же таил сие?
     - Не таил, кир, - нигде не видел, чтоб каменные ставили.  Везде одним
деревом обходятся. Дерева ж я не разумею.
     - Древо покрывает нас. Его любим и чтим. Но пора о камне думать. Коли
ты зодчий искусен - порадуешь. Скуден - берегись: снова в Рузу али в Можай
пошлю. А в Можае мое дворище паче Рузы. Туда татар намедни послал, а с них
строже взыскивают.
     - Внемлю, кир, слову твоему.
     - Стрельню в Кремле надо ставить.  Иные  худо  поставлены,  поиначить
надо.  Над тайником надо искусно стрельню сложить. Там  ход  к  воде  и  к
погребам. Можешь?
     - Ставил, кир, башни. Открывался с них вид на простор моря. Подземные
ходы в Цареграде прорывал.  Земля просторней, когда и в земле  есть  пути.
Мне знакомо сие.
     - Ну, добро.
     Дмитрий отослал Алиса к дворскому боярину.  Рында повел  его.  Никто,
кроме князя Серпуховского, Боброка и Бренка, самых близких Дмитрию  людей,
не слышал его разговор с Алисом.
     - Ты, Дмитрий Михайлович, порасспроси его позже, - велел он  Боброку.
- Какие столпы там ставили, воинским нуждам отвечают  ли?  И  что  еще  он
может? И дружину ему надо немую дать. Понял меня?
     - Сам думал - надо немую.
     - Да и сам пусть мысль словом не оболакивает.  Слово грецкое, а  иные
татарове - и те ему внемлют.
     - Приглядим, Дмитрий Иванович.
     - Не ведаешь ли, Михаил  Ондреич,  каковы  зографы,  что  ныне  Чудов
расписывать взялись? - спросил Дмитрий Иванович Бренка.
     - Дивны, княже. Не кистью касаются стен, но как бы мыслью.
     - А ведь не греки!
     - Да я и твержу: почто нам греки, когда свои есть.  Разве  Захарий  с
дружиной своей Архангельский собор хуже греков расписал? В Чудовом  теперь
московитяне себя покажут!
     Дмитрий спросил:
     - А в Новгороде, сказывают, грек Феофан у Спас-Преображенья работает.
Много его похваляли.
     - Слыхивал, - сказал Бренко, - он церкву Федора Стратилата  расписал.
Легко пишет.  Черту с чертою не сводит, а образы как  бы  воздухом  объяты
либо ладанным дымом окурены. Так легки.
     - Надо и его на Москву перезвать.  Надо все лучшее  со  всея  Руси  в
Москву брать.
     - Перезовем, Дмитрий Иванович!
     Отрок от княгини пришел звать к трапезе.
     Большой, тяжелый, Дмитрий мгновенно, как взмах крыла, поднялся:
     - Пора уж!
     Они пошли.  В трапезную гридню вели сложные переходы. Любы княжескому
сердцу витые пути.
     Гридня была застлана попросту - ряднами.  Утварь на столе деревянная,
разрисованная - и солило, и солоница, и  брашно.  Чужих  сотрапезников  не
было, и княгиня вышла полдневать с мужем.  Один Бренко в родстве  не  был,
но, видя его каждый день при муже, привыкла княгиня считать  сего  боярина
за своего - с Дмитрием рос, вместе гнезда разоряли.
     Отроки служили в белых рубахах до колен, в белых исподниках, босые-не
для чего летом сапогами топать.
     Поднесли каждому таз, полили из ордынского кувшина  на  руки,  подали
полотенце, расшитое красными павами. Бренко задержал шитье.
     - На такое рукоделье суждалки искусны.
     Дмитрий повернулся к нему:
     - Ты, я вижу, дела женских рук по всей Руси сведал?
     И вдруг покосился на Евдокию. Но она потчевала Боброка и не вникала в
их разговор.
     - А насчет Суждаля  ты  верно  понял.  Это  Овдотьин  рушник,  оттоль
привезен.
     - День нонече хорош! - сказал Владимир.
     - А любо было бы в такой денек утеху срядить,-  отозвался  Бренко.  -
Время марно, воздухи легки.  Славно было бы  в  лесах  лося  взять,  плечи
размять.
     - Думаешь,  от  охотницких  утех  у  князя  твоего  чрево  убудет?  -
засмеялся Дмитрий Иванович.
     - У меня б за Кудриным! Хороши леса!
     - По всей Москве таких лосей нет, как на Сетуни, - сказал  Боброк.  -
Невидная речка, а добычлива.  Намедни пастухи двух косуль видели небывалых
- рога как у туров, а ноги оленьи. Туда и свейские олени заходят, седые.
     - Отец Сергий сказывал: в прошлом годе в самую Троицкую обитель стадо
вепрей закинулось.  Пришлось отцу Сергию посохом  их  изгонять  со  своего
огорода. Всю, говорит, капусту выломали, - сказала Евдок