Воин, вышедший рязанцам навстречу, сказал боярину Кобяку: хотят, мол,
с князем говорить. А Клим со своими стоял, ожидая, поодаль.
     - А ну, чего скажут? - рассердился Олег.
     Клим подошел и поклонился.
     - А пришли мы, государь, спросить.
     - Спроси.
     - Слыхали мы: Московский князь скликает воинства на ордынцев.  Рязань
послала нас, господин Ольг Иванович, проведать: охочь ли  ты  и  мощен  ли
идтить в тот поход?
     - Куда?
     - На ордынцев.
     Весь двор, полный людей, ушей - гулкий, как  набат,  двор,  -  внимал
этим словам Клима.  Не было при себе меча: рассек бы Клима надвое,  и  это
был бы ответ.  Но здесь много ушей, а Москва рядом. Покусывая бороду, Олег
отвернулся от Клима; глядя поверх крыш, небрежно ответил:
     - Все спросил?
     - Ждем твоего слова, государь.
     - Рать собирается, оружие запасено,  а  будем  ли  биться,  поглядим.
Время покажет.
     - То-то и оно, государь, - нету времени глядеть. Русь биться будет.
     - А татары Рязань спалят. Забыл, как было?
     - То-то, что не забыл.  Город спалят - другой поставим, а Русь спалят
- встанем ли?
     - Прикажу - встанете!
     - Оружия, говоришь, государь, напас? А будет ли кому нести то оружие?
     - Забыл, как Москва нас била?
     - Это при Скорнищеве-то? - спросил один из пришедших с Климом.  -  Мы
все помним.  За дело били, за русское дело били. Потому и побили нас,  что
их дело правое.
     - Ты что это говоришь?
     - Сам слышишь!
     Олег обернулся, чтоб кивнуть воинам.  Но успел опомниться: если бить,
надо втайне. Дмитриево ухо длинно.
     - Надо будет - кликну. Идите.
     Но рязане стояли.
     - Ну?
     - Ты сперва скажи! - спокойно настаивал Клим.
     - Не вашего ума дело.
     - Народ, государь, своим умом живет.
     - И что ж у него на уме?
     - На Орду просимся, а за Орду нас не жди. Это наше слово.
     - А ну-ка, пошли отсель.  Так и скажите:  за  кого  поведу,  за  того
пойдут!
     - Поглядим, князь.
     Тут уж бояре, косясь на Олега, кинулись на ходоков и оттеснили их  от
Олега.
     Бледный, он пошел на крыльцо.
     - А что ж, как с конем, государь? - спросил конюший.
     С ненавистью Олег посмотрел с крыльца вниз во двор - рязане уходили в
ворота.  За воротами их ждал еще народ; толкались в толпе  женщины.  Людей
было много.
     Стиснув зубы, Олег прохрипел:
     - Готовьте коня. Понадобится.
     - Какое к нему седло-то прилаживать?
     - Черкасское, серебряное.  А по золотому потники надо подогнать.  Оба
надобны.
     Только дома, в  каменных  сводах,  как  в  надежной  пещере,  он  мог
затаиться  от  своего  города.  Терем  стоял  высоко,  князь  смотрел   на
деревянные вырезные и тяжелые брусья города.  Коньки крыш  теснились  ниже
Олеговых окон.  Подняв глаза, он смотрел, как небо  затягивают  прозрачные
облака.
     - К туману, что ль?
     Больная нога заныла.  Досадливо он  потирал  ее,  словно  боль  можно
стереть и стряхнуть, как пыль.
     А конь уже загремел,  топая  еще  не  кованными  ногами  по  круглому
помосту темного денника.  Люди от крыльца расходились, уже забыв  о  коне,
говоря  о  дерзостной  речи  кожевенников,  разнося  ее  по  городу,    по
пригородам, по всему княжеству, по всей Руси.
     Клим шел спокойно: в эту ночь, еще не забрезжит заря, они  пойдут  из
Рязани.
     - Со всех городов, слыхать, уж сходятся. Не мы первые.
     - Поглядим, кто придет первее.
     - Мамай-то, сказывают, стоит. Ждет.
     - И того увидим.
     - Да мы уж видывали!
     - Еще поглядим.
     Вечером к Олегу пришла весть, что  через  Пронск  проехал  московский
боярин Тютчев.
     - Чего ему?
     - К Мамаю.
     - Видно, Дмитрий послал мира просить! А через Пронск чего?
     - Заехал будто с сестрой повидаться.
     - А есть сестра?
     - Сказывали, искал ее там.  Не нашел. По городу ходил, воинство  наше
смотрел, об тебе пытал: на кого, мол, воинство.
     - Пронюхал!
     Достало сил  дохромать  до  ложни.  Как  всегда  в  ярости,  хотелось
остаться одному.


                            Сорок третья глава

                                  МАМАЙ

      Тютчев в Пронске своими глазами увидел, что Олег  от  русского  дела
отпал.
     Сухощавый, в черном кафтане, с белыми  выпушками,  с  белыми  пятнами
седины в черной густой бороде, опрятный, твердой походкой ходил по Пронску
московский посол. Разговаривал с воинами, расспрашивал о Мамае и нежданно,
перед вечером, когда добрые  люди  собрались  ворота  запирать,  со  всеми
спутниками выехал из Пронска.
     Он поехал через Рясское поле к Дону.
     Прослышав, что Мамай стоял уже у верховьев Дона, Тютчев оставил  хана
позади и стороной, таясь от татарских разъездов, продолжал  ехать  на  юг.
Так он ехал шесть дней.
     Наконец перестали гореть ночные костры на краю неба, не стало  слышно
далеких табунов, и Тютчев выехал на  открытую  дорогу,  повернул  коня  и,
будто торопясь нагнать Орду, заспешил назад к северу.  Тут,  в  первый  же
день пути, его задержали татарские всадники и, когда он  назвался,  повели
его к сотнику. Сотник спросил:
     - Как же ты едешь из Москвы, если едешь к Москве?
     - Вас догоняю.  В Москве не чаяли, что великий хан так далеко прошел.
Вот я и проехал.
     Сотник велел отвести Тютчева к темнику, которому Тютчев  и  предъявил
пропускной ярлык в Орду и Дмитриеву грамоту.
     А пока вели к сотнику, а от сотника к темнику, Тютчев  смотрел  Орду.
Сперва они  проезжали  гурты  овец,  обширные,  словно  вся  степь  вокруг
накрылась пыльной овчиной.  После проезжали большие рогатые стада. Кое-где
брели смешные ослы.  Наконец потянулись табуны, запахло  конским  потом  и
мочой, потек смрад, любезный воину, привыкшему к большим  походам.  Тютчев
радовался густому, как дым, запаху  коней.  Он  ехал  мимо  этих  медленно
пасшихся татарских богатств, и  его  спутники  расспрашивали  простодушных
стражей о числе стад и о иных числах.
     Шесть дней ехал Тютчев мимо этих стад из Пронска, теперь он  проезжал
быстрее.  Криками, грохотом  бубнов,  окриками,  детским  плачем  окружили
Тютчева обозы - телеги, груженные оружием,  семьями,  припасами.  Дымились
огни под котлами, воины  сидели  в  кругу  семей,  любопытно  и  беззлобно
смотрели вслед москвитянам и что-то говорили о них.
     Тютчев, сопровождаемый спутниками, стражами,  любопытными,  продолжал
продвигаться вверх до  Дону  к  ханскому  стану.  Обозы  остались  позади,
потянулись холостые воинские очаги. Воины, лежа на кошмах, пели, играли на
деревянных домрах, мечтательно выли, метали кости,  спали,  открыв  солнцу
потные спины, - по всему  было  видно,  стояли  здесь  давно  и  не  скоро
собирались уходить с этого места.
     Глядя на ордынское войско, Тютчев  смекнул,  что  Орда  сменила  свой
порядок: стада и обозы назади, воины впереди.
     - Примечай, изготовились! - сказал Тютчев своему спутнику.
     - Видать, готовы, - согласился спутник.
     Татары предложили Дмитриевым послам отдохнуть, чтобы с утра явиться к
Мамаю.
     Тютчев долго  лежал  под  звездами  в  открытом  поле,  совещался  со
спутниками;  вокруг  пылали  бесчисленные  костры,  в  светлом  небе   дым
расстилался как плоский туман, сгущался и висел как туча, снизу обагренная
полыхающим заревом костров.
     Стражи приволокли москвитянам большой котел, полный вареной баранины,
и Тютчев, наголодавшийся за день,  взял  горячий  жирный  кусок  и  весело
сказал спутникам:
     - Ешьте! Может, последний раз едим.
     Отказавшись от юрты, разлеглись среди черной ночной травы, под кровом
звездного погожего неба, и, засыпая, Тютчев шепнул себе:
     - Спи, Захария, спи, боярин Тютчев, может, и не придется тебе  больше
никогда поспать!
     Уже перед утром он проснулся от холода, посмотрел па  спящих  друзей,
на позеленевшее небо, на серое от густой росы поле,  на  подернутые  синим
туманом леса и вздохнул: <Жалко этого будет!>
     Подсунул под плечо теплый армяк и ответил себе:
     <Ничего не поделаешь, Тютчев!>
     И опять уснул.
     Поутру их разбудили.  Надо  было  снова  ехать!  Мамай  стоял  далеко
впереди.
     На Красивой Мече, там, где эта  тихая  река  впадает  в  Дон,  татары
заняли три ветхие избы и одну из них украсили для Мамая.
     По ночам стало холодно спать в шатре.  В черной прокопченной избе  на
утоптанный пол настелили ковры, застлали шелковыми одеялами ложе, и  Мамай
зябнул весь день: неприютно было сизое русское небо,  неприютны  поблекшие
травы на земле.  Лучше лежать, поджав ноги, разглядывать кольца на пальцах
и слушать Бернабу.
     Бернаба  читал  и  переводил  персидские  стихи.  Мамаев   племянник,
Тюлюбек, лежа на печи, щурил подслеповатые глаза, внимая персидской  речи.
Сплетенный мелким узором шелковый тонкий ковер свисал  из-под  Тюлюбека  и
прикрывал бурую глиняную печь.
     Халат из плотного полосатого шелка, вытканный  в  Самарканде,  плотно
облегал хилое тело Мамая. Ладони, натертые киноварной хной, были круглы, а
не узки, как хотелось бы хану.  Пятки он тоже красил хной; ноги  его  были
коротки и кривы, а не белы и  стройны,  как  у  персидских  царей.  Аллах,
создавая хилое Мамаево тело, видно, по ошибке вложил в него жажду  власти,
побед  и  богатств.  И  понадобилось  великое  напряжение   -    хитрость,
жестокость, лесть и бесстрашие, чтобы достигнуть власти, побед и богатств.
Теперь достиг, и оставалось немногое, чтобы встать над миром, как  некогда
стоял Чингиз.
     Его  тревожили  слухи  о  некоем  амире  Тимуре,  умном,    жестоком,
победоносном.  Но теперь, говорят, Тимур двигался из Самарканда к  югу,  и
еще не настало время им скрестить мечи.  Пусть Тимур  ломает  свой  меч  в
Иране; настанет время, и Мамай, управившись на Руси, вонзит свое лезвие  с
севера в Тимурову спину.
     Хилый, стареющий, худобородый Мамай сидел в  низкой,  темной,  гнилой
избе, пропахшей онучами, долго сушившимися здесь.  По ночам  его  щекотали
усы каких-то громадных насекомых; он боялся, не смертелен ли  их  укус,  и
узнал, что русские называют их кара-ханами, что означает - черные князья.
     Лежа в ожидании Ягайловых и Олеговых сил, ради  которых  он  и  стоял
здесь, он думал о большой  стране,  разлегшейся  впереди.  Полтораста  лет
владеют ею ханы.  Батый прошел через нее, как чума. Баскаки сто лет сидели
в ее городах, собирая дань для Орды, сто лет высасывали из нее  всю  кровь
до последней капли.  Воины многих ханов набегали  на  нее  грабить,  брать
пленных  -  этими  набегами  ханы  платили  своим  воинам,  чтобы  сберечь
собственную казну.  Жгли. А городов  в  ней  не  убывало.  Снова  и  снова
приходилось их  жечь,  жертвовать  тысячами  людей.  Резали.  А  людей  не
убывало, все шире  и  шире  разрастались  их  поселенья,  все  многолюднее
становились их города.  Теперь опять, как во дни  Батыя,  впереди  большой
народ, большое войско врага, богатые города, бескрайные шляхи.
     Неделю назад Мамай отправил послов к Дмитрию, на  Москву.  Надо  было
успокоить  Дмитрия,  чтоб  князь  прозевал  то   время,    когда    Мамай,
переправившись через Оку, ударит на московские  земли.  Тогда  понадобятся
плети, а не мечи.
     Он послал к Ягайле.  Торопил. А от Олега прибыл посланец; ждал послов
и от Дмитрия.
     Ночь была тиха и тепла, а  теперь,  утром,  снова  задуло  с  Москвы,
стлался туман, перепадал дождик.
     Тюлюбек сполз с печи.  В избу начали собираться вожди  войск,  мурзы,
потомки ханов, переводчики.  За  стеной  шедший  с  войском  певец  тянул,
обернувшись к дождю, нескончаемую песню о ковыле  в  степи,  о  табунах  в
степи, о далеком городе Бейпине, что в семь рядов высится над землей и  на
семь рядов выстроен в недрах земли, о Манасе.
     Ввели Олегова гонца.
     Грузный боярин  переступил  порог,  сгибаясь  под  притолокой:  низко
поклонился Мамаю и всем мурзам его.
     В избе было тесно.  Перед Мамаем едва хватало места для одного  этого
неповоротливого рязанца.
     Хан не взял послания, велел переводчику спросить:
     - Скоро ль намерен слуга  мой,  рязанский  Олег,  явиться  со  своими
удальцами?
     Боярин почтительно сощурил глаза, обеими ладонями поднял перед  собой
свиток:
     - Тут обо всем писано, царь-государь.
     - Пятый раз мне пишет.  Мне  нужны  не  письма,  а  воины.  Я  обращу
рязанские земли в свое пастбище. Скажите ему.
     - Батюшка-царь! Не  гневись!  Низко  тебе  кланяется  Ольг  Иванович.
Вот-вот подойдет.
     - Чего ж еще не подошел?
     - А коль тебе надо овечек своих пасти у  нас,  паси,  милостивец.  Мы
завсегда тебе служить рады. Любим тебя.
     Мамай рассердился:
     - Где его войско?
     Боярин оробел перед лицом Мамая:
     - Оружье он напас.  По душе скажу:  носить-то  оружие  некому,  людей
мало.
     - Больше ждать не буду!
     - Да ведь, батюшка, твои ж сабельки нашу краину обезлюдили!
     - Чего ж врал, сулился помогать?
     Рязанец стоял на коленях, кланялся, уверял, что Олег  незамедлительно
подведет войска.
     - Уж из Пронска на Скопин идут.  А от Скопина  до  Дубка  далеко  ль?
Вот-вот будут.
     И совсем обмер - Мамай вскочил с шелкового  ложа  и  начал  торопливо
всовывать голые ноги в зеленые расшитые туфли. И кричал:
     - Скажи твоему князю: сейчас же  не  явится  -  вызову  сюда  и  велю
отхлестать плетью!
     Рязанец на животе выполз из избы передавать Олегу Мамаев гнев.
     Еще не утих гнев,  когда  привели  Тютчева.  Тютчев  вошел  со  своим
переводчиком, стоял,  не  кланяясь,  -  ожидал,  пока  мурзы  раздвинутся.
Дождавшись, спокойно поклонился и спросил:
     - Ты, хан, бумагу великого государя сам читать  будешь  либо  мне  ее
тебе на словах сказать?
     Тютчевский переводчик, точно сохраняя слова Тютчева и  строгость  его
голоса, перевел.
     - Что пишет?
     - Кланяется тебе.  Дивится, зачем идешь? Чего тебе  мало?  Больше  бы
тебе  дал,  да  нечего.  На  твою  щедрость  уповает.  О  твоем    здравии
справляется.
     Мамай сорвал с ноги туфлю и, сверкнув раскрашенной пяткой,закричал:
     - На, на! Отдай Дмитрию! От великой моей  щедрости.  От  его  великой
славы пришедшему дарю с ноги моей спадшее!
     - Туфельку, хан, до поры оставь.  А государь  великий  князь  Дмитрий
Иванович велел мне дары его тебе передать. Прикажи принять.
     Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе,
приказал мурзам:
     - Возьмите! И на те дары  накупите  себе  плетей.  Золото  и  серебро
Дмитрия все будет в моей руке.  А землю его разделю  меж  вами.  А  самого
заставлю моих верблюдов пасти.
     Тютчев вдруг перебил хана;
     - Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.
     - Что им сказал, то и тебе сказано.
     - Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле.  Вымерзнут твои
пастухи.  И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе  изо  льда  не
выкусить. Так и переведи.
     Но переводчик замешкался.
     - Что он сказал? - спросил Мамай.
     - Он сказал, что холодновато  будет  твоим  верблюдам  на  московской
паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.
     - А как он понял то, что я мурзам говорил?
     Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.
     Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.
     Мамай, гнев которого осекся, спросил!
     - Как ты смеешь так говорить?
     - От имени великого князя говорю, не от себя.  А его речь  и  в  моих
устах тверда.
     - Вижу, верно ты ему служишь.
     - Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.
     Его облегчили, но рук не выпустили.
     - Откуда нашу речь знаешь?
     - Шесть годов с отцом в Орде жил.
     - Что там делали?
     - Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.
     - Чему ж там научился?
     - Меч востро держать.
     - Неплохая наука.
     - Надобная.
     - Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.
     - А иначе как же ж служить?
     - А что Дмитрий? Почему служишь?
     - Он народом любим, зане свой народ любит.  Храбр, разумен. Строг, да
милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до
того дойдет. Вот и служу ему.
     - А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.
     - Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к  тебе  посольство
справить.
     - Справь.  Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но
и ты скажи.  Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его  дедовья
Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.
     - Скажу. Дозволишь идти?
     - А ко мне служить вернешься?
     - Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.
     - Ступай да помни, я тебя приму.
     Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая  головы,  брезгливо  сторонясь
суетливых мурз, Тютчев вышел.
     <Достойный слуга будет! Для посольских дел!> - подумал Мамай:  верил,
что вскоре понадобятся ему такие люди - говорить со всем миром.
     Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой  крови,  которых
думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить  Тютчева
до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию.  Как ни гневен был,  а  получить
старую дань без битвы Мамай предпочел бы.  Не битвой, а  данью  опустошить
Русь - тоже казалось хану подходящим завершением похода.
     В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:
     <Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если
ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на  другое  дело
поставлю...>
     Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул  новый  приступ  ярости:  как
посмел разговаривать!
     - Догнать рязанского гонца!
     - Рязанца?
     - Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб
Олег поспешал.
     Несколько воинов охотно кинулись за дверь.
     Певец за стеной продолжал петь Манаса.  Большая толпа  стояла  вокруг
ханской избы, слушая певца и норовя быть поближе к хану.  Бернаба  ушел  к
генуэзской пехоте. Падал мелкий дождь, и трава стала скользкой.
     У Гусиного Брода Тютчева встретила вторая стража.  Иван Святослов был
хорошо знаком Тютчеву.
     Едва соединились с ними, Тютчев  подозвал  к  себе  пятерых  Мамаевых
мурз, вынул ханскую грамоту и молча,  перед  их  глазами,  разорвал  ее  в
клочья.
     - Как смеешь? - крикнул один из татар, хватаясь за саблю.
     - Оружие вынимаешь? -  удивленно  спросил  Тютчев.  И  велел  стражам
вязать послов.
     Четверым из связанных отсекли головы.  Пятого  развязали  и,  вежливо
держа за руки, отхлестали плетьми.
     - На ногах стоять можешь? - спросил Тютчевї_.
     - Могу.
     Тогда велел еще добавить.
     - Ползать можешь?
     Татарин молчал.
     - Оденьте его!
     Мурзу одели. Тогда Тютчев переспросил:
     - Ползать можешь?
     Мурза, кривясь от ярости, гордо ответил:
     - Могу.
     - Так ползи к своему Мамайке и скажи, как русские от своей  земли  на
чужую службу переходят.
     Оставив на холодной мокрой траве пятерых этих мурз, Тютчев поскакал к
Дмитрию.


                          Сорок четвертая глава

                                 КОЛОМНА

     Большое русское войско тремя  дорогами  шло  вперед:  узки  дороги  в
больших лесах.  Федор Белозерский  вел  своих  по  дороге  Болвановке,  на
Серпухов, тульским путем, а позже поворотил на Каширку.
     Дмитриевы полки шли на Котлы, к Кашире, а оттуда проселком перешли на
Шубинку.
     Владимир  Серпуховской  свои  московские  рати  направил   Брашевской
дорогой, в Брашеве перевезся через Москву-реку и двинул к реке Лопасне.
     Пятнадцатого августа войска достигли Коломны.
     Здесь, как в полном котле, уже  кипели  многие  ополченья,  ожидавшие
Москву.  Стояли сорок тысяч, пришедших с Ольгердовичами: с  Андреем  да  с
Дмитрием.  Подошел князь Федор Елецкой со своими полками да воевода  князь
Юрий Мещерский - со  своими.  Да  великое  число  сошлось  малых  ратей  -
нижегородские купцы  с  посадов  пришл