умала.  Давно мы с  тобой,  а  все  не
пойму.
     - Ты все о том?
     - Сам помысли: тверд ты, когда других ведешь  к  богу,  а  сам...  со
мной.
     Сергий удивился: столько лет Александр служит ему  келейником,  а  ни
разу не приходило на разум усомниться в Александровом целомудрии.
     Александр за стеной говорил:
     - Вера нужна.  Вера нас собрала воедино. Вера горами движет. И если б
надо стало, чтоб ее удержать, я бы тя покинул!
     - Покинул бы?
     - Нонче Русь крепка верой. Вера как обод, как обруч.
     - А сам обручен мне. Ты ж чернец. И греха не боишься?
     Александр уже стоял у дверей,  и  она  подошла  к  двери.  Сергий  не
отходил, слушая.
     - Не боишься?
     - Боюсь, что увидят, как ты пойдешь.  Это грех будет,  ибо  сие  есть
соблазн.
     - А греха? Не боишься?
     - Есть такой зверь - лев. Слыхивала о нем?
     - Который в пустыне и мучеников и святых терзал?
     - Он самый.  Страсть - и есть лев. Каждому богом он  дан.  И  каждому
чернецу тоже. Всяк бо есть человек. Дан и мне. Некоторые, в единой келье с
тем львом живя, морят его постом, молитвой; еженощно секут и  угнетают.  И
до времени зверь истомлен и пуглив.  Но  улучит  миг  слабости  в  хозяине
своем, яростно на хозяина кидается, и тогда нет спасения, ибо келья тесна,
а выход узок. Я же своего льва не томлю, а питаю, и он ласков, как кот, он
меня не сожрет, и я в келье моей покоен  и  без  опасения  предаюсь  делам
веры.
     - Притча!
     - В ней истина. Ну, иди. Уже рассвело.
     Сергий торопливо, прежде чем откроется Александрова дверь,  вышел  из
сеней во двор.  Рассвет нежной росой ложился на кустарник. За деревьями, в
Симоновой обители, ударили в колокол. От Кремля, издалека, тоже был слышен
звон. Войска ушли из Москвы. Завтра вслед им уедет Дмитрий.
     Сергий уходил, чуть  сутулясь,  спокойным,  неспешным  шагом,  твердо
переставляя посох.  Он шел не к Симонову, где останавливался,  приезжая  в
Москву, а прямо к Кремлю.
     <Александр, Александр! Не чаял я, как близок, как упорен соблазн!>
     Жизнь доверял Александру, брал с собой во многие странствия и пути!
     Сергий  шел,  спокойно  глядя  встречным  в  лицо.  И  встречные   не
выдерживали его прямого,  непреклонного  взгляда.  Те,  которые  узнавали,
останавливались, кланяясь. Некоторые опускались на колени.
     Шел и думал: крепок ли обруч веры вокруг подмосковных  княжеств?  Нет
ли трещин? Близится день битвы.  Замирает сердце. Все ли  готово?  Дмитрий
уговаривал принять митрополичий сан.  Стать над всею  православной  Русью.
Нет, в этой бедной одежде, в дорожной пыли, в славе подвижника и  мудреца,
он сильнее всех князей и самого митрополита.  Дмитрий не понимает, что эта
сила крепче кует обруч.
     <Александр! Александр! Был воином, а ныне клонится к схиме;  дам  ему
схиму и меч.  Схиму и меч! Пусть не искусом, а подвигом утвердит свой путь
к вере!>
     Великокняжеский  терем,  позолоченный  утренним  светом,  расписанный
усердной кистью, высился на зеленом холме.  Воины сложили на груди руки, и
Сергий, переступая порог, благословил их.
     У Дмитрия сидели ближние бояре, и они  встали,  когда  Сергий  вошел.
Встал и Дмитрий и подошел под благословение Сергия.
     Сергий сел с краю, слушал, как говорил Тютчев. Слушая боярина, Сергий
разглядывал строгую, складную, опрятную его одежду.
     - С западных стран есть двое ученых и мудрых человек -  лях  Горислав
Броневский и свей Рувальд. Эти обучать могут хорошо, твердо.
     - А еще кто? - спросил Дмитрий.
     - Про что он? - спросил Сергий у Боброка.
     - Учителя Василью Дмитриевичу нарекают. Княжич в разум вошел, пора.
     Словно и мысли не могло быть о том, что татары дорвутся сюда!
     - А еще, - сказал Тютчев, - есть по древлему обычаю грецкие  учителя.
Паисий - вельми книжен, с Афона.  Ныне в Горицком монастыре на  послухе  у
старца Льва.  Тож из Цареграда, от патриарха, есть  грек  Василий,  твоему
сыну тезка, <Александрию> перевел, ныне житие митрополита Алексея пишет...
     - Сына взрастит в страхе перед патриархом. Грецкому языку научится, а
по-русски мыслить сможет ли?
     Боброк вдруг уловил мысль Дмитрия и посмотрел на Сергия, но и  Сергий
понял и улыбнулся Боброку.
     - Ну, а свей Рувальд в сенях дожидается.  Он  нам  оружейные  дела  в
Свейской стране устрояет.
     - Покличь свея. Взгляну.
     Невысокий коренастый швед, уже седой,  глядя  серыми  глазами  из-под
строгих бровей, гордо вошел на зов великого князя.
     Дмитрий, сидя по-хозяйски, чуть боком, на своей скамье, не ответил на
поклон шведа, только улыбнулся и спросил:
     - Благополучно ли доехал, не обижен ли кем?
     - Благодарю, великий государь, благополучно.  Под Рузой в реке Москве
одна ладья с оружием затонула, но груз смогли достать, наша сталь воды  не
боится.
     - Добрая сталь?
     - Отменная.
     - А другой мы б и не взяли.  В прошлом годе повез три  ладьи  кольчуг
назад. Так бы и на сей раз было.
     - Очень тогда огорчил.  Но я в Новгороде их  сбыл:  ливонские  рыцари
перекупили.
     - По Сеньке и шапка.
     Дмитриево  напоминанье  явно  рассердило  шведа,  хотя  улыбка  и  не
сползала с его голых щек.
     - Мы куем доброе оружье. У вас не умеют так.
     - Научатся.
     - А пока не умеют. Да и что здесь умеют?
     - Ого! - Дмитрий насторожился.
     - Какие ремесла знают? Народ сер, а наших мастеров смеют хулить...
     Дмитрий встал и побагровел. Бояре заворочались на своих местах.
     - Хулим! А вот  помогло,  привезли  хороших  мечей,  добрых  булатных
кольчуг.  Сами поняли, надо ковать хорошо. А за нашу  серость  поклонитесь
нам в ноги, - ежели б мы не стояли впереди вас, оборотясь  на  восход,  не
было б ни вас, ни ремесел ваших.  Оттого-то вы и куете добрые мечи, что мы
не влагаем их в ножны!
     Швед побледнел. Дмитрий спокойно сел на свое место.
     - Тебя в наставники прочили моему сыну.
     - Готов приложить свое усердие!
     - Не потребуется.  Дед мой Калита  отца  моего  князя  Ивана  книжной
премудрости не обучал.  И отец мой меня грецким наукам не учил тоже.  И  я
своих сыновей  не  стану  учить  ни  грецким  мудрецам,  ни  угорским,  ни
болгарским  книгам,  ни  ляцкому  празднословью.  Пусть  русскую    правду
разумеют.  Пусть к народу поближе стоят. Так-то! Не то станут по  сторонам
смотреть, а свое проглядят.  Вон Рязанский Ольг вельми учен, всякие  языки
разумеет, а своего  русского  понять  не  может.  Время-то  каково?  Надо.
неплотнее друг к другу русским людям стать.  А минет  суровое  сие  время,
внуки научатся; разум при них останется, никто у них разума не  отымет.  А
нам знать одно надо - науку воинскую. Разум изощрять в битвах.
     Швед возразил:
     - Однако князья и короли западные, и угорские, и шведские, и немецкие
книгам вполне обучены и...
     - А потому и обучены, что в наших руках - мечи, а не книги.  И  копья
наши к востоку повернуты! Ступай, свей.  За оружье те  заплатят.  Ежели  в
этом году еще наберешь на караван, привози - купим.  Ежели худое наберешь,
назад повезешь. Иди!
     Швед ушел.
     Тютчев:
     -  Разреши,  государь,  сказать:  к  своим  сынам  я  ляха  Горислава
приставил. Нонче выгоню.
     - Прежде сам о том размысли.  Великому князю надобен воинский  ум.  А
Русь никогда книжной премудрости не гнушалась.
     - То монастыри пусть мудрствуют.  Нам не то надо. Ляха сгоню.  Самому
приторен, да худей других  быть  опасался:  скажут,  серы,  мол,  Тютчевы.
Внуки, придет время, научатся, а сынам иное надо.
     - Ты, мнится, сам-то из угорских бояр?
     - Дед. А я - московский.
     - Так ты ляха, ежели он негож, смени.  А детей своих учи: это что  ж,
смердами нам быть, что ль? Об том, что ты боярин, забывать не смей!
     И отошел к Радонежскому.
     - Что-то, отче Сергие, Тверской князь сызнова  замышляет?  Никак,  ни
мечом, ни огнем, ни словом, не изгоню из него ропота.
     - То сведаю.  Его духовника кликну: наш,  троицкий,  при  нем.  Да  и
Федору-епископу внушу, чтоб разномыслию не потакал.
     - Тож в Рязани; не чрезмерно ли рязанские бояре  своего  Ольга  чтут?
Надо б, чтоб о боге побольше думала.
     - Рязанцы,  которые  посильней,  у  рязанского  епископа  Василья  на
примете; ныне многие из них ручней стали.  Я  Василью  Рязанскому  вчерась
нового келейника благословил.  Нонче поутру, видно,  поехал,  а  с  ним  -
письмо.
     - За молитвы твои, отче Сергие, низкий от меня поклон.  Я скажу дьяку
Нестеру, чтоб грамоту те сготовил.  Когда уходить  будешь,  возьми:  жалую
твою Троицкую обитель ловчими промыслами, дозволяю вам ловить на реке Воре
выдру, бобра, - иного всякого зверя.  То за молитвы твои, доколе в  походе
буду.
     - Вечные о тебе молитвенники, Дмитрий  Иванович!
     Подошел Боброк, Дмитрий спросил:
     - Что ты, Дмитрий Михайлович, о татарах сведал? Сулился сказать.
     - Не  нонче  сведал,  давно.  О  строе  их  в  битве  сведущих  людей
расспрашивал, сам размышлял. Како идут в бой, чем побеждают.
     Сергий вглядывался в них, знал: Дмитрий не любит книжников. Воин - он
в битвах прям и не хитер и о боге-то думает мало; хозяин - он жалеет время
на книги и на молитвы и книгочеев гнушается.  А Боброк  над  книгами  ночи
просиживает, а то на звезды глядит да песни бормочет.  Тем Боброк  Дмитрию
не люб.  Но никого нет равного Боброку по воинскому разуму, и Дмитрию  без
него не управиться.  И Боброк живет, будто и не знает, что злая змея порой
заползает к Дмитрию. И та змея - зависть.
     Вот и ныне: страшная битва надвигается, войско уже идет к ней; завтра
и Дмитрий за войском тронется, а Боброк остается Москву стеречь.
     Сергий знал: хочет Дмитрий всю славу себе  взять!  Всю  без  остатка!
Чтоб Боброку ни капли ее не осталося.  И теперь глядел на них:  как  мирно
говорят они накануне разлуки, может быть, последний раз видятся!
     Дмитрий долго беседовал с Боброком.  Боброк чертил пальцем по скамье,
и Дмитрий следил за его начертаниями. И хотя ни единая линия не видна была
на алом покрывале скамьи, они вдвоем видели эти  линии,  словно  меж  ними
лежало широкое поле, полное воинств, оружия и засад.
     Сергий ушел в терем  навестить  своего  крестника,  маленького  князя
Юрия, успокоить Евдокию Дмитриевну, напуганную мужем; Дмитрий эти дни  был
задумчив, забывал отвечать ей, подолгу не приходил от бояр.  У них мужские
дела да воинские заботы, а у нее - женское  сердце,  легкое  на  печаль  и
падкое на слезы. А ведь может статься - последний свой день в Москве живет
ее Дмитрий; может, выедет поутру и больше вовеки не скажет ей ни слова, не
взглянет.  Может, и самой, и детям, и Москве, и Руси  наступают  последние
дни.
     Сергий вошел.  И так спокойно посмотрел в ее заплаканные  глаза,  так
ласково погладил Юрия, словно все тихо вокруг.
     Соблюсти тишину в Москве, соблюсти по всей  Руси  тишину  в  эти  дни
хотел Дмитрий. И Евдокия вдруг поняла это.
     - Отче Сергие, я к вечерне пойду, к народу выйду.  Много нынче слез у
баб, у меня тоже муж в битву уходит, вместе помолимся.
     - Иди, государыня. Милостыни раздай; скажи, чтоб не убивалися. Прошло
время татар.  Отступило время от них. Вдосталь от  них  наплакались.  Ныне
настает наше время.


                            Одиннадцатая глава

                                   ОРДА

     В степи на многие версты вокруг  поднималась  пыль;  скрипели  колеса
телег.  Паслись косяки лошадей. Татарские кони, запрокидывая головы, ржали
навстречу русскому ветру. Чем дальше от Орды, чем ближе к Москве, тем гуще
становилась трава в степи,  тем  тише  ветры,  тем  ниже  и  непроницаемее
небеса.
     По краям пути темнели давние курганы, похожие вечером на юрты  родных
кочевий.
     У берегов безыменных рек лежали сросшиеся с землей  развалины  давних
стен.  Поросли полынью древние валы и рвы. Одичалая малина разрослась  над
ямами, неизвестно кем вырытыми в этой безлюдной земле. Русские люди отсюда
ушли: слишком часто захаживали сюда татары.  На многие версты  простерлась
по стране пустыня, легшая просторной чертой между Ордой и Русью.
     Снова шли татары на Русь. Там, где прежде звенели ласковые славянские
песни, там, где, бывало, девушки свивали с  припевами  тугие  венки,  ныне
лишь ястреба взлетали с тревожным клекотом, лишь совы жалобно  стонали  по
ночам.  Там, где некогда соха ратовала за урожаи, где окрик  ратая  бодрил
коня, ныне лишь кроты рыли поле, жаждавшее плодоносить.  Там,  где  прежде
теснились очаги и кровли, где торг и труд собирали  людей  о  одно  место,
ныне все покрыл бурьян и поселились щеглы. Снова шли татары на Русь.
     Становились  прохладнее  и  сырее  зори.  А  по  ночам    приходилось
укрываться в шерстяных чекменях.
     Широко раскинувшись по степи, кочуя, не топча, а выедая пастбища, шли
на Москву стада.  Блеянье овец  и  коз,  ржание  табунов  и  мычание  стад
окружали несокрушимую конницу Золотой  Орды.  Воины  шли  за  скотом,  как
мирные пастухи.  Оружие и доспехи следовали позади в медлительном  шествии
скрипучих телег.  Передовые отряды ушли на многие версты вперед,  и  гонцы
оттуда не приносили никаких известий о русах.
     Русов хорошо  пограбили  в  Нижнем.  Приволокли  добычу,  но  каждому
хотелось поскорее сбыть ее - ни  русская  утварь,  ни  русская  одежда  не
радовали ордынцев; не могли привыкнуть к ним.  Нижегородцы  сопротивлялись
вяло, но успели уйти, - в плен попало немного, и ордынские  воины  уповали
на предстоящие грабежи в Москве.
     Будут еще топи и леса впереди.  Будут еще реки  и  города  на  реках.
Снова потянутся леса.  Встретится много битв, криков и огня.  И  только  в
конце пути предстанет глазам Москва.
     Там золото лежит в ларях у купцов.  Там диковинное добро у бояр.  Там
девушки белотелы и светловолосы.  Там надменный Дмитрий, Московский князь,
каждого одарит золотом, будет на коленях ползать перед каждым татарином.
     Там, за глухой лесной стеной, Москва, где даже крыши из  золота,  где
седла высеребрены, где стремена позолочены.
     Женщины жадно смотрят вперед, тяготятся медлительным  шагом  кочевья.
Вражеское воинство для них - это крышка котла, полного соблазнов и меда. И
каждой хотелось эту крышку увидеть  скорей,  чтоб  скорей  ее  сбросить  с
котла.  Женщины  жили  в  юртах,  поставленных  на  телеги,  доили   скот,
вычесывали репейники и колючки из верблюдов, носили воду, шили одежду, а в
часы боя вскакивали на коней и следовали за воинами, чтобы войско казалось
врагу бесчисленным.
     Строго блюлась очередь, как завещал Чингиз: если первая смена  воинов
билась, вторая стояла на отдыхе.  Каждая очередь блюла часы боя,  и  врагу
казалось,  что  Орда  несокрушима,  неутомима,  бесчисленна.  Так  завещал
Чингиз.
     И сам он соблюдал череду воинов, и сам сажал женщин-катуней на  коней
смотреть со стороны на бой, чтобы враг думал,  что  вдали  стоит  запасное
войско.  Он ходил, ведя за собой стада,  обозы  и  юрты,  ибо  скоту  корм
находился везде, а скотом кормились  воины  даже  в  местах,  опустошенных
пожарами битв.
     И заветам Чингиза строго следовал Бегич.
     Затянув кожаным кушаком халат, на голову опустив  круглую,  опушенную
бобром шапку, он твердо сидел в седле, озирая шествующее  со  всех  сторон
воинство. Седа стала его борода. Черно от загаров и ветров лицо. Как яйцо,
ворочалось бельмо на глазу, и  съеденное  оспой  лицо  начало  покрываться
морщинами.
     У него была привычка сплевывать через левое плечо. Чем больше думает,
тем чаще плюет.  Так воины определяли дела и предугадывали события:  перед
боем он больше плевал, после боя меньше, и тогда морщины разглаживались.
     Бегич не знал поражений.
     Он бился в низовьях Дона, бился на Кубани, ходил в набеги и  водил  в
походы. Под ним убивали коней. Он собирал себе жен из всех походов. Слышал
песни на берегах морей и в безмолвии  далеких  степных  урочищ.  Его  кони
ступали по ледяным уступам гор и по нехоженым пескам пустынь. Зной и стужи
он сносил в том же, чуть простеганном  шерстью  халате,  спал  на  жестких
войлоках, подкинув под голову попону или седло.  Так спал он и в те  ночи,
когда девушек приучал к любви.  Из походов он возвращался в  свой  сад,  к
стенам Сарая, но в мирном благолепии  своего  дома  нетерпеливо  собирался
опять в походы - жечь, обогащаться, спать на вонючей кошме, пить верблюжье
молоко и слушать, как воины, следуя за стадами, поют и звенят оружием.
     Славно просидел всю жизнь в седле, неподвижно, сурово, а мир протекал
мимо, куда-то вниз, под копыта коня.
     Он знал дело битв.  Его учили старые воины, помнившие воинов Чингиза.
Ему не раз доводилось читать мудрые назидания, записанные владыкой мира.
     Он сидел в седле спокойно.  Теперь опять натекала  на  него  река  по
имени Русь.  Сюда уже приходилось захаживать ему: жег Рязанское княжество,
и Нижегородское, и в Киеве был, и со  многими  русскими  князьями  в  Орде
разговаривал. И этой дорогой, думал, много еще раз придется ходить.
     Шли  табуны.  Скрипели  телеги  обозов.  Далеко-далеко  впереди   шли
передовые отряды непобедимой конницы.
     А в ковыле давних курганов, за серыми осколками каменных баб,  лежали
воины Дмитрия, вглядываясь в мимо идущего врага.
     Пыль поднималась до неба.  Орда шла  на  Москву,  текла,  как  лесной
пожар, вздымая до небес степное курево - пыль.
     Временами бурые лохматые кочевые псы затевали лай и вой, оборотясь  к
курганам.
     - Волки там, - объясняли Бегичу воины.
     Бегич не опасался врага.  Исстари, с первых походов, сокрушали татары
сопротивление Руси.  Русь ныне подавлена, смята. Гордо заносились иные  из
русских князей, - им резали головы, а города их жгли, а  жителей  брали  в
рабство, а достаток делили.  Вот и еще один посмел дерзко разговаривать  -
Дмитрий.  Хороша, что город его богат, - есть что взять за поход,  не  зря
будут побиты конские копыта и потуплены сабли.
     Твердо завещал Чингиз брать в дань  десятую  долю  всего,  что  имеет
покоренная страна, А Дмитрий откупился от Мамая, выговорил скидки,  платит
мало, разбогател.
     Чингиз был мудр: он требовал много не для корысти, а для безопасности
-  враг,  обремененный  данями,  не  строптив,  бессилен   сопротивляться,
почтителен.  Покоренный народ чахнет, а покоритель  крепнет.  Так  завещал
Чингиз, и Бегич ненавидел Мамаево  скудоумие:  уступил  Дмитрию,  дал  ему
богатеть.  Бегич был воин, а Мамай всю жизнь лез в  ханы  и,  как  русские
говорят, <похотел стать царем>.
     - Царом! - сказал вслух  Бегич,  вслушиваясь  в  звук  этого  чуждого
слова.
     Перед вечером он сошел с коня, и женщины принесли ему в медной  чашке
вареного мяса с морковью и перцем.
     Он ел, запивая большими глотками кумыса.
     Он ел, а воины пели вдали, и песни родного народа, сопровождавшие его
везде, делали родным и серое русское небо, и эту сырую густую степь.
     На ковре, где сидел он в этот  час,  собрались  близкие  сподвижники,
спутники в походах, товарищи по боям.  Их было  шесть  человек.  Он  сидел
седьмым.  То хорошее число,  и  Бегич  яростно  сопротивлялся,  когда  ему
навязывали новых людей, родственников хана или  отличившихся  в  неведомых
Бегичу боях.  Они и теперь следовали в его войске, у них образовался свой,
ненавистный ему круг.  В походах  спали  они  мягко,  ели  сладко,  дорого
платили за красивых пленниц, любили разговаривать по-персидски, хотя  иные
из них едва понимали этот язык.
     После смерти Чингиза многое переменилось.  Народ смешал свою кровь  с
кровью покоренных народов, полонянок, рабынь.  Не столь остры стали скулы,
не столь длинны глаза.  Не так груба шерсть одежды, не так тверда  рука  в
бою. Возлюбили сон на мягких ложах, возлюбили сады возле юрт. Словно юрта,
поставленная среди чистых степей, хуже!
     Ныне ханы часто сменялись.  Один убивал другого: брат крался к брату,
сыновья нетерпеливо помогали умирать отцу. Родные и любимцы их сменялись