в
монгольском  войске,  но  неизменным  оставался  их    круг,    окруженный
музыкантами, подмалеванными мальчишками и рабынями.
     Бегич ненавидел их: они толкались в стороне от боя, презирая варваров
и не зная, как этих варваров подавить.  Он побеждал, а они мчались в Сарай
- трубить о своих победах. Он брал пленников, а они ухитрялись брать барыш
на том.  Но Бегич был нужен им - суровый,  сильный,  он  лез  на  стены  и
поджигал города, входил в огонь и выметывал оттуда богатства, а они  жадно
ловили их на лету и спешили укрыть в надежном месте.  И Бегич знал: дружба
с ними помогает ему воевать; если враждовать с ними,  они  снимут  с  него
голову, а может, и более страшное сотворят - устранят  из  войск,  вынудят
жить в садах Сарая, заставят нежиться на  шелковых  бухарских  одеялах,  и
останется тогда Бегичу только вспоминать о походных кошмах.
     Так они ходили в дальние пределы, нужные и чуждые друг другу.
     Теперь, в остывающем воздухе вечера, сидел Бегич с шестью друзьями, и
они были, как и он, одеты в простые  одежды  воинов.  Каждому  легко  было
скинуть халат или кафтан, чтобы переодеться в боевые доспехи.
     С запада, подпрыгивая в розовеющем небе,  далеко  видный  в  открытой
степи, мчался всадник.
     Они терпеливо ждали его, попивая кумыс.  Они молчали, ожидая  вестей,
хотя и знали - всадник скачет в обычное время, значит, и весть его обычна.
     Он не сошел с лошади. Конь стоял понурив голову. Всадник сидел прямо.
     - Говорю: русов нет. Вдали показался лес.
     - А городов, улусов, мирных людей нет?
     - Слышали пение петуха.  В другой стороне, но далеко, видели  большой
дым, - может быть, выжигают лес.  Задержали  монахов,  шедших  в  Сарай  к
русскому мулле молиться.
     - Много нашли при них добра?
     - Мало оружия, корм и ничего больше.
     - Ведите их сюда. Пройдут в Орду через нас.
     - Они ушли.
     - Кто их отпустил?
     - Сами ушли.
     - Кто их упустил?
     - Ак-Бугай.
     - Скачи, чтоб Ак-Бугай передал свою саблю Турсуну, а  сам  шел  сюда.
Скоро!
     Всадник выпил кумыса, поданного из рук в руки Бегичем, сел на  свежую
лошадь и снова ушел в степь.
     Утром Ак-Бугай встал  перед  Бегичем.  Возле  Бегича  стояли  старшие
воины-сотники.  Бегич  сидел  на  узорной  кошме,  которую  постелили   на
небольшом холме.  Ак-Бугай стоял у подножья холма, и Бегич смотрел на него
сверху вниз.
     Бегич смотрел на шрам, легший розовой ящерицей на сизый камень скулы,
смотрел на длинную седину бороды, на широкие плечи воина-старика.
     - Куда ты идешь, Ак-Бугай?
     - На Русь.
     - Есть ли старая дорога там, где идешь ты? Это ли, спрашиваю,  дорога
из Москвы в Сарай?
     - Нет.  Это дальняя дорога. Она хороша для стад, но конный  и  пеший,
следующий в Сарай, идет по другой дороге.
     - Вижу: ты понял свою вину сам.
     - Понял.
     - Скажи всем: в чем есть твоя вина?
     - Есть моя вина, взял двух монахов и спросил:  <Куда?>  <В  Сарай,  -
говорят, - молиться у русского попа>. <Разве, - спрашиваю, -  нет  русских
попов в Москве?> - <Есть.  Они молятся хорошо, но мы  хотим  помолиться  в
сарайской церкви>. Я помню старые приказы, их повторяют и теперь: попов не
бить, не брать.
     - Попы говорят народу. Народ им внемлет. Храня попов, мы храним мир в
народе. Но два монаха в глухой степи, вдали от дорог, без даров сарайскому
попу - особые монахи. Куда ты их дел?
     - Я их покормил и велел утром прийти сюда,
     - А утром их уже нет?
     Если татарин убьет татарина, его наказывают смертью.  Но если  убийца
найдет ответ на вопрос судьи, убийцу не следует  наказывать  смертью.  Это
завещал  Чингиз.  Только  тяжкий  проступок  карался  смертью,  но  тяжких
проступков было мало, и воины редко совершали их.
     Подумав, Бегич сказал Ак-Бугаю:
     - Отдай оружие воинам.
     Старик снял и отдал.  Бегич приказал воину привести  женщин.  Женщины
подошли.
     - Вот, - сказал им Бегич, - этот старик поможет  вам  носить  воду  и
собирать  верблюжий  кал  на  топливо.  Может  быть,  он  научится   доить
верблюдиц. Он больше не будет воином. Возьмите его.
     Ак-Бугай пошел к ним, но оступился и упал, уткнувшись лицом в  землю.
Он не сказал ни слова, не возопил, не царапал землю: он лежал молча.
     Он лежал ниц, когда мимо шли воины, когда мимо проходила  непобедимая
конница.  Он встал и открыл глаза, когда  скрип  телег  поравнялся  с  его
лицом.  Тогда он подошел к телегам Бегича и пошел рядом с  ними,  в  толпе
рабов.
     А Бегич ехал впереди, твердо сидя в седле, ворочая бельмом, чтобы  на
всю жизнь запомнить каждый куст.  Начались  перелески,  заросль,  перистые
шапки рябин, пышные шатры берез. Телеги скрипели, скот уже вступил в лес и
брел медленно, обнюхивая неведомые травы, дыша незнакомыми запахами. Бегич
не шелохнулся в седле, а лишь сплюнул через плечо, когда увидел  всадника,
мчащегося в неурочный час.
     Воин поравнялся с Бегичем, повернул копя и поехав с ним рядом.
     -  Говорю:  час  назад  мы  увидели  пятерых  русов.  Они  па   конях
пробирались лесом... Они воины. Мы кинулись за ними. Но они мчались сквозь
лес, как волки, не пригибаясь и не задевая ветвей. Нас же деревья сбросили
ветками с седел. Лес помогает им.
     - Да, лес помогает им.
     - Больше ничего не было.
     - Кто преследовал русов?
     - Турсун и десять всадников.
     - Скажи Турсуну и этим всадникам, чтобы  ушли  из  передовых  отрядов
сюда.  На смену им возьми у Кавыя десять других, по выбору Кавыя. И  скажи
ему, чтобы шел вперед на место Турсуна.
     Так ордынская конница вступила в русский лес.
     К концу второго дня стали сквозь лесную тьму просвечивать  перелески.
К  ночи  и  перелески  были  пройдены.  Впереди,  сокрытая  мраком,  снова
раскрывалась до самого небосклона степь.
     Это было Рясское поле.
     Бегич приказал не зажигать костров.  Но Карагалук, Мамаев  племянник,
прислал сказать:
     - Мне холодно.
     Бегич снял свой чекмень и велел отнести Карагалуку.
     И другой еще воин пришел - от Таш-бека, а князь Таш-бек по матери был
потомком Чингиза. Воин сказал:
     - Амиры мечтают погреться возле тебя.
     Бегич ответил:
     - Там, где стоит моя конница, земля принадлежит Золотой  Орде.  Амиры
же служат Мавераннахру, коего конница еще не подмяла мою под свои  копыта.
Скажи: для татарина моя юрта открыта, для амиров же места у меня нет.
     Воин ушел, а Бегич задумался: в Туране, в Мавераннахре крепнет  враг,
опасный и злой. Сын Тарагая, амир Тимур, нагло разговаривает с Ордой. Есть
еще там амир Казган.  Есть там еще какие-то амиры.  Может  быть,  придется
попробовать свои  клинки  об  их  черепа.  А  наши  уже  наименовали  себя
амирами...  Маймуны! Обезьяны безмозглые! Орда сильна, пока чист ее  язык,
пока татарин гордится тем, что может назвать себя татарином!
     Он рассердился и сам пошел к ним.
     Он шел мимо телег, возле которых укладывались на ночлег  воины.  Мимо
воинов, певших песни.
     Воины, шедшие с ним, указывали дорогу.
     <Зачем так далеко от моей юрты стоят их шатры?> - думал Бегич.
     Он догадался  об  их  стоянке  по  костру.  Костер  горел  одиноко  в
непроницаемой степной тьме.  При виде костра Бегичу захотелось  вернуться:
<Подумают, я иду гасить!>
     Но не хотелось возвращаться при воинах.  Когда он шел, столько  голов
поднялось и обернулось посмотреть ему  вслед,  столько  песен  оборвалось,
столько женщин, выглянув из юрт, шепнуло:
     - Бегич пошел.
     Да, Бегич пошел и застал их всех вместе.
     Костер горел.  Только что сняли казан, полный ароматной баранины. Пар
поднимался над мясом, полным приправ и пряностей. Бегич не отказался сесть
на подкинутый ему пуховик.  Бегич не отказался  от  большой  чаши  кумыса,
холодного, солоноватого и густого.
     Он приказал сотнику:
     - Разреши всему стану разводить огни.
     И вскоре дошел шум голосов, застучали  кремни  о  клинки,  задымились
труты красными звездочками.  Розоватым заревом стало наполняться  туманное
небо.
     Был вокруг розовый от костров туман, и Бегич лишь теперь почувствовал
вечернюю сырость - руки его были влажны.
     Еще кумыс в приподнятой Бегичевой руке не был допит, как  послышались
топот и голоса.  Бегич насторожился, покосившись на своих собеседников. Но
они беспечно тянулись к блюду с бараниной, предлагая и ему не отставать от
еды, - им были неведомы топоты и голоса ночи. Их рабы подкидывали в костер
свежих дров - и пламя разгоралось, освещая старинное  китайское  блюдо,  и
темный, как кровь,  ковер,  и  тонкопалые,  изукрашенные  перстнями  руки,
измазанные жиром еды.
     Топот приблизился.  В круг костра сотник  внес  весть  о  возвращении
одного из головных отрядов:
     - Говорю: справа от пути, в лесу, нашли русскую деревню.  Пять домов.
Люди сбежали. Пятерых взяли.
     - Ого! - вскричал мурза Каверга. - Хорошее начало! Ты из моей тысячи.
Я тебя помню!  Взятым  связать  крепче  руки  и  развязать  языки.  Узнаем
новости.
     Бегич сплюнул через плечо.
     Сотник ответил:
     - Двое из них девушки.
     - Хорошее начало! Очень хорошее начало! - привстал Каверга. -  Скажи:
привести девушек.
     Из темноты выдвинулся на лошади всадник.  Бегич заметил, что  бока  у
лошади впали, что лицо всадника было изодрано.
     В мотнувшемся от подкинутых дров свете все заметили руку всадника: ее
оплели две светлые косы, намотанные на пальцы. Так вол он пленниц.
     Их  рубахи  были  разодраны  и  измазаны.  Сквозь  прорехи   сверкало
розоватое тело, кое-где покрытое смуглыми завитками волос.
     Они стояли прямо, со стройными руками, завязанными за спиной,  отчего
груди выступали вперед и плечи казались круче.
     - Сколько тебе за них? - спросил Таш-бек.
     Бегич взглянул в лицо  воина.  Побагровев  и  тотчас  побледнев,  тот
ответил:
     - Я поймал их днем.  Теперь ночь. И я их не  тронул.  Надо  заплатить
хорошо.
     Он взял их днем в  горящей  деревне,  среди  сутолоки  набега,  когда
трещали двери, пылало дерево, вопили люди.  Он их застал,  спрятавшихся  в
малиннике.  Они онемели от ужаса, когда  он,  разгоряченный,  выскакал  на
беснующейся лошади.  Он схватил их за косы, намотал косы на руку и поволок
к дороге.  Но каково было ему! Бедняк, он не имел жен,  он  с  отвращением
поддавался похоти на  стоянках,  когда  воины  жались  к  воинам.  Если  б
попалась одна, он бы теперь уже знал свое дело. Но другая могла уйти, пока
он возился бы с первой.  Упустить  одну  ради  соблазнов  другой?  Но  две
девушки стоят дорого - это большая добыча.  Одна же женщина  стоит  совсем
мало.  В этом набеге он оказался богаче всех. Он вел пленниц и терзался. И
никак не мог решиться.  В нем боролись страсть и корысть. Особенно  тяжело
стало к вечеру, пока не пришла наконец усталость.  Они долго  брели,  пока
добрались до войска.  Теперь ему дадут цену и отберут добычу. Воин подавил
в себе ревность к Каверге, чтобы скорей получить цену.
     Но приподнялся Бегич:
     - Кто послал тебя жечь деревню?
     - Я сам десятник.
     - Возьми мою цепу, чтоб не забывать, что меня зовут Бегичем.
     И тотчас плеть Бегича сверкнула по лицу всадника, кровь хлынула пеной
изо рта.  И не успел еще воин ухватиться за лошадь,  как  его  сволокли  с
седла и увели.
     А девушки стояли по-прежнему прямо,  ошалелые  от  всего,  с  глазами
мутными и неподвижными.
     Бегич велел отвести их.  Они не принадлежали  больше  никому.  Сотник
отвел пленниц к женским юртам, заказав беречь пуще глаза:
     - Бегичевы!
     Хази-бей переглянулся с друзьями:
     - Там, где всякий видит доблесть, следует награждать, а не бить.
     - Я приказал не зажигать  костров.  Их  зажгли.  Я  приказал  идти  в
тишине.  Они спалили деревню и пустили впереди  нас  жителей  с  вестью  о
месте, где мы находимся.  Мертвая пустыня кончилась. Начались  жилища.  Мы
подошли к местам, где надо идти молча.
     - Тысячу ворон отгонит и один  комок  глины!  -  ответил  Хази-бей  и
посмотрел на  друзей:  хорошо  ли  сказал?  Он  бы  не  унизился  говорить
пословицами, но низменной башке Бегича они понятнее высокого разговора.
     Бегич понял их перегляд и, сплюнув от гнева, крикнул:
     - Если ворона, кидаясь на льва, знает, где у него когти, она  выклюет
льву глаза.  Но если лев, идя на  ворону,  считает  ее  за  щенка,  он  ее
упустит.  Поняли? Спрашиваю: поняли?  Приказываю:  собираться  сейчас  же,
поднимать воинов.  Как только забрезжит свет, пойдем  вперед,  к  головным
отрядам. Обозы оставить позади. Нам ждать их некогда. Мы подошли!
     Он вскочил, нечаянно наступив на  блюдо,  и  баранина  вывалилась  на
ковер, забрызгав жиром халат Хази-бея.
     Бегич ушел.
     Хази-бей гневно сказал:
     - Дикарь! Дикий осел!
     - Поговорим, когда вернемся в Орду. Мне надоело это деревянное седло,
на нем стало твердо ездить, - ответил Карагалук.
     Теперь Бегич шел  по  поднимающемуся  лагерю.  Никто  не  мог  понять
внезапной тревоги: ниоткуда не слышалось ни криков, ни толчеи.
     Бегич всегда давал хороший отдых и людям, и лошадям. Теперь отдохнули
плохо. Бегич тоже был недоволен собой: он любил вести сытых и выспавшихся.
     Ждали рассвета, чтобы разобрать оружие из телег.
     Рассвет начался туманом, и невозможно было видеть ничего  даже  возле
себя.
     Бегичу подвели тонконогого пегого коня, и раб торопливо отер  конскую
грудь полой халата.
     - Надо вытирать коня заранее, -  сказал  Бегич  и  смолк:  больше  не
хотелось ничего говорить.
     Наступал рассвет.


                            Двенадцатая глава

                                МОНАСТЫРЬ

     Внутри кельи устоялся густой и золотистый, как мед, воздух.  Из  стен
сочилась смола, сквозь узкое окно  брезжил  неяркий  свет.  Перед  образом
Умиления горела свеча.
     Пока Дмитрий был в походе,  Сергий  оставался  в  Москве.  Он  жил  в
маленькой келье, в Симоновом.
     Утром  ему  принесли  Псалтырь,  переписанную  для  Троицы.    Сергий
внимательно рассматривал еще не сплетенные листы книги. Писана она была во
весь лист по бумаге, а не по пергаменту, как прежде. Впервые Сергий держал
в руках эти дивные, мягкие и плотные листы  и  всматривался  в  невиданный
прежде почерк - писали эту Псалтырь полууставом, легким, быстрым, словно и
книге пришло время ускорять свою речь.
     Но заглавные буквы в ней выведены были тщательно,  алой  киноварью  с
разводами.
     Сергий сам понес прочитанные листы к переписчику.
     Прислонясь к стене, молодой монах облокотился о  поднятое  колено  и,
положив лист на левую ладонь, писал.
     Он отложил рукописание и встал.  Сергий попросил писать  при  нем,  и
монах снова пристроился, четко отделяя букву от  буквы,  оставляя  широкие
берега по краям листа. Как же медленно и трудно рождалась книга!
     Сергий посмотрел и других писцов.  Иные писали на пергаментах. И  эти
книги писались не в полный лист, а в четверть и даже в восьмушку.
     Писали <Апостола>,  <Триодь>,  <Александрию>,  <Хронограф>.  Предания
древней Эллады, и греческая песня, и византийский канон  вновь  оживали  в
твердых строках славянского письма.
     Дорого стоила каждая завершенная книга.  Медленно  писалась:  две-три
страницы в день.  Постом, покаянием, исповедью очищали себя писцы,  прежде
чем приступить к написанию книги.
     Сергий читал <Александрию> через плечо писца:
     <Тот свое волхование творя, не дадяше жене родити.  Пакы  же  сглядав
небесная течениа и мирская стихия, и видев всего мира посреди небеси суща,
и светлость некую  узрев,  яко  солнцю  посреди  небеси  суща,  и  рече  к
Алимпиаде: <Уже пусти глас к рождению своему>.
     <Что знает он о муках рожениц,  о сроках родов, а вот пишет же о том!
- подумал о писце Сергий.  И задумался:  - А что знаю я?  Бьются и умирают
сейчас воины русские, и жены их в муках рождают на свет. Так держится мир.
Мы же, отрекшиеся от своего тела, благословляем павших>.
     Он неохотно оторвался от созерцания кропотливого прилежного  труда  и
пошел к себе, когда сказали, что митрополит Митяй приехал к нему.
     <Не потрудился  пешой  прийти.  На  колеснице  пожаловал>,  -  осудил
Сергий, но покорно пошел на зов властителя Всероссийской церкви.
     Книжник, красавец, жизнелюбец, Митяй лишь после настойчивых  уговоров
Дмитрия принял постриг.
     - Князем князей станешь! - убеждал его  Дмитрий.  -  Москва  собирает
Русь.  Бог помогает нам. Митрополит должен стать  оружием  божиим.  Ты  же
уклоняешься сего!
     - Княже мой, господине мой, жаль мне мира со всеми скорбями  его,  со
всеми радостями! - каялся Митяй.
     - Михаило! Вникни: придет митрополит-грек, поревнует о себе, а о Руси
забудет.  Ты же сам коломнянин, свой, Русь любишь, учен, мудр. Отрекись от
мира - и дам тебе власть! - настаивал Дмитрий.
     Митяй  уступил.  Утром  после  обедни  принял  постриг,  а  к  вечеру
поставлен был в Спасский монастырь архимандритом.  Неслыханно сие: постом,
праведной жизнью, смирением должно возвышаться монаху над монахами. Тут же
волей мирского князя встал над праведниками полумирской человек.
     Ропот пошел между монахами.  И Митяй заподозрил тут козни Сергия.  Но
Дмитрий не устрашился, позвал Митяя в свои печатники - ведать  ключами  от
бумаг и от великокняжеских печатей, вести все Дмитриевы письменные дела. А
потом, по воле Дмитрия, Всероссийский православный  собор  поставил  Митяя
митрополитом,  без  благословения  вселенского  патриарха  из   Царьграда.
Вселенский же патриарх поставил митрополитом Киприана.  И Митяй узнал, что
Киприан уже в Любутске, на пути в Москву.
     Сергий  подошел  к  Митяю  под  благословение,  и  Митяй  растерялся.
Благословляющая его рука  дрожала:  сам  преподобный  Сергий  признал  его
владыкой русской церкви, если первый склонился под Митяево благословение.
     Под пристальным взглядом Сергия митрополит оробел.
     - Каюсь, отче! Томлюсь! Сменил скорбную мирскую юдоль  на  ангельский
чин.  Не по своему корыстолюбию. - И тотчас встретился с глазами Сергия. -
И по своему корыстолюбию, грешен бо  есть!  Тоскую,  мятусь,  ищу  тишины.
Благослови мя!
     И  Сергий  вдруг  увидел   жалкого,    растерявшегося,    измученного
бессонницей человека.
     - Бог тебя благословит, отче святителе.  Не мне бо, грешному,  судить
печаль твою.
     Как жаждал Митяй от Сергия тихого, ласкового слова,  и  сразу  утихла
боль, едва слабая рука Сергия взметнулась и прочертила в воздухе  крестный
знак.
     И Сергий мирно проводил его до ворот.  И это видели все, и молва о их
встрече пошла по Руси, переплетаясь с вестью о татарском побоище.
     После  вечерни  в  тесную  келью  вошел  Бренко.  И   Сергий    вдруг
почувствовал, что в келье стало просторно, - он  любил  словоохотливого  и
широкого Бренка.
     Бренко достал из рукава скрученный трубочкой лоскут кожи:
     - Письмо тебе, отче Сергие, от святителя из Любутска.
     Сергий взглянул строго:
     - Митяй есть святитель. На единую Русь единого святителя вдосталь.
     Бренко развел руками:
     - Не я так мню, а патриарх в Цареграде.
     По тому, как чуть вздрогнула и скосилась борода Сергия, Бренко понял,
что Сергий улыбнулся.
     Сергий протянул руку к письму.
     Бренко на минуту задержал послание.
     - Письмо сие гонец вез тебе в Троицу.
     Сергий уже явно улыбнулся: привез-то гонец к Бренку, а не к Троице. И
вспомнил:
     - А что ж о гонце сведал, которого ко мне государь слал?
     - А нету гонца.
     - А коли нет, выслушай притчу.
     - Письмо то чти, отче.
     - А о чем оно?
     Сергий будто невзначай взглянул на Бренка и потом посмотрел  прямо  в
глаза боярину:
     - Прочти вслух, Михайло Ондреич, ты его разберешь скорей моего.
     Кровь ударила в лицо Бренка: <Провидец!>
     Но смолчал. Бренку казалось, что лишь ему дан дар угадывать затаенные
мысли и дела людей.  За это самое Дмитрий и понял и оценил его. И если кто
из