ся, пока... если  это, конечно,
случится...
  - Что с вами? Вам плохо? - обеспокоился сержант.
  -  Нет, отчего же.  Мне, напротив,  очень  хорошо,  - ответила  Мадам и
постаралась дышать глубже и реже. О господи, и ей еще доверили... когда чуть
что,  и  сразу без  чувств...  Мадам  как могла  улыбнулась и  попросила:  -
Говорите, я слушаю.
  - Но прежде,- смутился сержант,- скажите мне, как вас зовут.
  Так и есть! Он все знает. И все же...
  -  А  зачем это вам вдруг  понадобилось мое  имя? -  осторожно спросила
Мадам.
  - Но разве вы не понимаете?
  - А вы скажите!
  - Я, конечно, скажу, но прежде я должен .узнать, как к вам обратиться.
  - Я вам назовусь, и вы скажете?!
  - Конечно! Ведь я люблю вас...
  Мадам  опустила глаза. Когда  вам  уже  двадцать три и вы,  несомненно,
красивы,  но  тем  не  менее  впервые слышите  подобные  слова  от  трезвого
мужчины...
  Но вдруг вдали послышались чужие голоса, скрип...
  И  тут  же, прямо из метели, -выкатил  санный поезд в несколько возков.
Подбежав к  сидевшим, передние лошади  стали, а за ними  и все остальные.  С
передних  козел  соскочили  два  офицера.  Сержант  крепко  обнял   Мадам  и
отвернулся  - в  одном  из офицеров  он  узнал Люсьена.  Сержант  за себя не
боялся, сержант...
  - Э, да это всего лишь гусар  и женщина! -  воскликнул Люсьен, - А ну с
дороги!
  Дюваль подхватил Мадам под руку, поспешно  встал  и хотел было  отойти,
закрывая собой спутницу... Однако Люсьен успел-таки узнать ее.
  - Нашлась, красавица! - обрадовался он и схватил Мадам за руку. Сержант
оттолкнул  его, но тут второй офицер ударил Дюваля саблей по голове. Сержант
неловко покачнулся, схватился за разрубленный кивер и рухнул в сугроб. Мадам
упала перед ним на  колени...  Однако ее тут  же схватили и потащили  прочь.
Пытаясь вырваться, Мадам в отчаяньи крикнула
  - Шарль! О боже мой, Шарль!
  Дюваль  ничком лежал в сугробе. Снег  возле его головы был  красен, как
петушиный  гребень.  Мадам  заплакала  и  сникла.  Ее  подтолкнули  к возку,
раскрыли дверцу. Мадам  рванулась из последних сил, но  тщетно. Тогда, забыв
обо всем, она закричала по-русски:
  - Шарль! Меня зовут Настей! Настенькой! Пустите же меня!
  Но тут ее  схватили за волосы, втолкнули в возок, и сытые лошади весело
умчались в метель.
  Двери  были плотно закрыты  и  полог задернут,  однако вскоре  Мадам...
простите, Настенька привыкла к темноте и увидела...
  Что  она  сидит  едва  ли  не на коленях  у  генерала  Оливье. Напротив
генерала  дремал  Люсьен,  а  рядом  - какая-то  женщина  лет  сорока пяти с
любопытством разглядывала Настеньку. Генерал  откашлялся и весьма дружелюбно
сказал:
  -  Ну, вот мы  и вместе.  Знакомьтесь,-  и он кивнул  на  женщину.- Наш
литовский агент пани Ядвига.
  -  Ах, бедная,  она  совсем замерзла! - низким грудным  голосом сказала
пани Ядвига.- Иди ко мне, дитя мое!
  Протягивая Настеньке руки, пани Ядвига улыбалась, и ее  некрасивое лицо
стало почти симпатичным.
  В  кромешной тьме закрытого  возка  Настенька  переползла  через колени
генерала к пани Ядвиге и, уткнувшись в грудь литовскому агенту, зашептала:
  - Генерал, я вас ненавижу! Вы негодяй! Что он вам сделал?!
  Слезы бессильной ярости душили ее.
  - Вот  и  прекрасно,.-  оживился  генерал.-  Наконец-то  вы  заговорили
по-русски, Мадам. Или боярыня? Как вас величать? Подскажите.
  Но  та не отвечала. Багровый гребень на  белом снегу стоял у нее  перед
глазами. Однако генерала это не смущало, он продолжал:
  - Итак, боярыня, вы проникли к нам в поисках известных ценностей. Я мог
вас расстрелять, но я не злодей, я пошутил: в один и тот же  ч'ас отправил в
разные стороны  две совершенно одинаковые кареты. В одной были  вы, в другой
то, что вы искали. Вы помните - там, возле штаба?
  Настенька не отвечала  уткнувшись в  грудь пани Ядвиги, она едва слышно
всхлипывала. Генерал намеренно громко зевнул и сказал:
  - Не обессудьте, что я  столь  вольно обошелся с вами.  Но, как говорят
наши  враги, с  красивой овцы  хоть  шерсти  клок.  А  как  здоровье бравого
сержанта?
  Настенька подняла  на генерала гневные,  заплаканные  глаза и как можно
спокойнее ответила:
  -  Прекрасное.  Отменное.  И  я  люблю  его.  А вы...  Вы  женитесь  на
безобразной  и  никчемной  женщине. Да-да,  никчемной!  -  воскликнула  она,
толкнув в плечо изумленную пани Ядвигу.- Она будет вам изменять,  вы станете
общим  посмешищем...-  Тут  Настенька  недобро  улыбнулась,  она  уже вполне
овладела собой. И прошептала: - А вы все будете любить, любить, любить ее до
гроба...
  Не удержавшись, Настенька вновь разрыдалась и припала к пани Ядвиге. Но
та уже пришла в себя.
  -  Генерал! -  И  пани Ядвига ловко обхватила Настеньку.- Слезы  -  это
какой-то ужас. Вы не  находите? - А руки ее  тем временем ловко расстегивали
чужую шубу.- К тому же теснота! Нам предстоит неблизкая дорога.- Едва слышно
звякнула дверная защелка.- Позвольте, я  сяду  поудобнее... Куда  же вы?!  -
притворно  ужаснулась  пани Ядвига и,  распахнув дверь, вытолкнула Настеньку
вон, на мороз.
  Настенька выскользнула из  шубы и  упала в сугроб. Люсьен рванулся было
за ней, но пани Ядвига властно остановила его:
  - Прикройте дверь! Вы  что,  хотите, чтобы  я  заболела? - и  поудобнее
запахнулась в трофейную шубу.
  Люсьен вопросительно  глянул на  генерала, но  тот промолчал. Генерал с
затаенной опаской смотрел  на пани Ядвигу, которую  даже  в благодарность за
спасение Настеньки красавицей никак не назовешь.
  Ну,  а Дюваль по-прежнему лежал в сугробе. Кровавый гребень, занесенный
снегом,  был уже  почти не виден. Сержант с трудом  перевернулся  на  спину,
открыл глаза...
  Мела метель. И было  холодно  и тихо.  Темно. И  подступала  смерть. Он
слышал ее легкие шаги все ближе  и  ближе. А вот и она: высокая, стройная, в
легком белом платье.
  Сержант улыбнулся - Мадам сказала правду.  Жаль, что нет рядом Чико, он
так хотел увидеть Белую Даму! Хотел - и боялся. А ведь совсем не страшно...
  Смерть подошла и  наклонилась. И  опустилась  на колени. Белое  платье,
снег на ресницах. Прощайте, Мадам!
  Сейчас поцелует...
  Сержант зажмурился  и из последних сил оттолкнул страшную  гостью... но
тщетно! Смерть крепко обняла его и стала целовать, целовать!..
  Но почему эти губы такие горячие?! Сержант удивленно открыл глаза - его
обнимала...
  - Мадам!..
  - Меня зовут Настенька.
  - На-стень-ка,- с трудом повторил сержант.- Мою руку... и сердце... - И
замер без чувств.

  Ночи в конце ноября, как все  мы знаем, длинные и холодные.  Пальцы  не
гнутся, а искры из-под кремня словно замерзают на лету и не желают разжигать
костер. Да и разве согреет  огонь,  когда кругом  метель, сержант  лежит без
чувств, и думаешь лишь об  одном - он жив или нет? И неужели все напрасно, и
неужели вновь... Теперь уж точно ей никто не скажет... Но  спросят о многом.
О  господи, ну  до  чего же бесконечны ноябрьские ночи! Луны почти не видно,
никто  не едет  по  дороге. Ну  почему  же  все не так,  перед  кем  же  она
провинилась? Ей двадцать три, она красива и умна, она блистает в  обществе -
в  любом! -  но  никому,  ну  совершенно  никому она  не пара!  Да,  за  нею
волочились, ее добивались и даже пытались  купить. И только  однажды - чужой
солдат! -  сказал... Теперь он  умирает.  Потом  замерзнет и  она.  Так даже
лучше. А ведь  все начиналось совсем по-иному!  Ей  было весело, она дерзила
маршалу и самоуверенно думала: еще немного,  и  она, всех  одурачив, сделает
то, чего не  добились шестнадцать  казачьих  полков! Но потом...  Она  вдруг
поняла, что никакая война, никакие  трофеи не заслонят сержанта, нет! Теперь
она сидит и мерзнет,  а на коленях у нее лежит голова с  перевязанной раной.
Повязка - подол ее платья. Ей холодно,  ей очень холодно, а у него  на лбу -
через повязку -  большое алое пятно. Он жив или нет?! И скоро ли утро?! Есть
здесь хоть кто-нибудь?! Спасите его, он умирает!..
  Нет, тишина. Ну что ж, значит,  судьба, значит, карты сказали неправду.
И Настенька,  закрыв  глаза, склонилась к  сержанту.  Вот  только бы уснуть,
уснуть поскорее!
  И она уснула...
  А  дальше  все  было, как и  положено во  сне: наутро на нее наткнулись
казаки   из   отряда  подполковника  Бедряги.   Настенька  смотрела  на  них
удивленными  глазами  и  молчала.  Сержант еще  не приходил  в  себя. Казаки
доставили их в город - тот самый, губернский.
  Там, у заставы, Настенька встретила Гриньку. Сотник только что вернулся
с дела. Был он зол  и  неразговорчив - искали маршала Бертье, а взяли только
жезл. Но, глянув  на Настеньку, он подобрел. Пока что ни о чем не спрашивая,
Григорий  мигом  отыскал  гостиницу,  где силой  занял лучший номер и первым
делом отпоил Дюваля  коньяком,  а уж потом, в соседней комнате, заговорил  о
главном. Настенька виновато  потупилась и не отвечала.  Сотник  нахмурился и
грозно сказал:
  - Конечно, Шарль мой  лучший друг, однако... вас посылали отнюдь не  за
ним! Настенька молчала.
  - Что вам известно о трофеях? - настаивал Григорий.- Ведь кто как не вы
похвалялись, что едва ли не весь вражеский  генералитет волочился за вами на
виленском балу. Было такое?
  Настенька лишь покраснела.
  -  Так  что же! Вы что, не могли...- Но  тут Григорий спохватился и сам
едва не покраснел.
  - Нет, Гриня, не могла,- призналась Настенька, не поднимая глаз. - Ведь
я обручена.
  - К-когда? - растерялся Григорий.
  -  Вчера. Он сделал мне предложение. -  И на лице  незадачливого агента
мелькнула едва заметная улыбка.
  Григорий  ничего не  ответил,  а только сел к  столу и принялся скрести
ногтями  скатерть. Вот женщины! Вот все они такие! Одно  только и знают,- но
знают отменно! А Настенька сказала:
  - Но ты не сердись, я знаю, где они.
  - Кто?
  - Московские трофеи.
  - Что? - И сотник, не удержавшись, вскочил из-за стола.
  - Они...  - и Настенька опустила  глаза.-- Они в Могилевской  губернии.
Где-то...
  - Так! - И сотник недобро грянул шпорами.
  - Чего уж  теперь, Гриня,- пыталась успокоить его Настенька. - Они ведь
в нашей земле, значит, найдутся.
  - Этим только и утешимся, - хмуро согласился  казак. - А вас,  Настасья
Петровна, не похвалят. Все было  ведь  в  ваших  руках, ну а  вы!..- Но  тут
Дементьев покосился на соседнюю комнату и промолчал.  Однако, уходя, еще раз
напомнил: - Нет, не похвалят!

  И Гриня оказался прав - Анастасию Петровну не похвалили. Но, впрочем, и
не поругали. О  ней просто  забыли. А если  и  помнили, то  сами же  себя  и
попрекали: ну разве можно доверить что-либо женщине, которая не замужем?
  А разоренная нашествием  Россия помалу возвращалась  к  мирной жизни: с
.государственных крестьян сложили недоимки, неверная  шляхта была прощена  и
обласкана,  Тит  сечен  за  бунт  и  под  розгами умер, Егор же  Афанасьевич
Бухматый исчез неведомо куда. А победоносная  армия ушла освобождать Европу.
Там Гриня  успешно подвизался в двух исторических  атаках -  под Лейпцигом и
при  Фермампенаузе. Потом мы вошли в Париж, и в светлое Христово воскресенье
французские  маршалы благочестиво целовали православный крест. Наши союзники
тоже не  дремали -  уже определены были  контингента полумиллионной армии, и
австрийский князь Шварценберг назначил день и час открытия похода на Москву.
Однако...
  Однако  сей замысел не удался: Наполеон  бежал с Эльбы, и начались  Сто
дней, которые закончились при Ватерлоо.
  А  как  же  наши главные  герои?  На  мясопуст  Тринадцатого  года  они
сочетались  законным  браком  - вначале в католическом, а затем  в униатском
храме. Пилиповки того же года принесли им сына Андрея. Или Анджея, или Андрэ
-  как вам будет угодно.  Война  тем временем близилась  к концу, и  сержант
принялся  хлопотать  насчет  паспортов.-  во  Францию,  в  Бордо.  Анастасия
Петровна-  плакала,   не   хотела  уезжать  и  надеялась  лишь  на  то,  что
расстроенная нашествием  государственная  машина затеряет  прошение любимого
супруга. Однако ничего подобного не случилось: царева служба работала четко,
и уже через полтора года Дюваль имел на руках все требуемые бумаги.
  Анастасия Петровна рыдала, но - куда  иголка, туда и нитка. По дороге в
Бордо завернули в Брюхово, к  тестю проститься. И там только что вернувшийся
из Парижа  Ян-Героним  Тарашкевич  сообщил  неутешительную  новость:  верный
королевскому престолу генерал Оливье разыскивает особо опасного  преступника
Шарля Дюваля  -  одного из наиболее  действенных  сообщников  узурпатора  по
возвращении с Эльбы...
  Анастасия Петровна перестала рыдать и распаковала чемоданы. Растерянный
Дюваль нещадно возмущался: какая Эльба, если он в те дни... Навет! Ошибка!
  - Да это  все прекрасно  понимают,- сказал  Тарашкевич, -  но закрывают
глаза.
  - Почему?
  - Такие времена. Об истинной причине...
  - Об истинной?!
  - Конечно. Вас  обвиняют  -  совокупно  с русской шпионкой  - в поджоге
Полоцка и последовавшим за ним разгромом корпуса Сен-Сира.
  Дюваль  три дня ни с  кем  не разговаривал.  А Тарашкевич,  тот  ничего
путного добавить не мог,  все сбивался  на  сплетни - у генерала  объявилась
безобразная, распутная жена,  над Оливье смеется  весь Париж,  а  он... А он
безумно любит свою Ядвигу и клянется достать Дюваля из-под земли!
  Привлеченная к ответу Анастасия Петровна  ужасно испугалась, но тут  же
поклялась,  что знать  ничего  не знает   сержант развел  руками и остался в
России.  А  вскоре   он   выучился  по-польски  и  благодаря   протекции  г.
Бродовского,  редактора губернских  ведомостей,  Карл Филиппович Дюваль  был
принят  на  службу  и  преподавал   географию  в  Минской  правительственной
гимназии.  В  свободное   же  время  отставной  сержант  проводил  опыты  по
выращиванию винограда в суровых  славянских  условиях  и  писал  безответные
письма домой. Анастасия Петровна полнела и  хорошела.  Супруги нежно  любили
друг друга и с надеждою  взирали на  сына,  воспитанию которого они  уделяли
отменно много времени и сил. Андрюша рос смышленым и...
  (Последнюю страницу  рукописи мой  любезный сосед  безжалостно  изъял и
заменил ее двумя другими, писанными им собственноручно. Итак, слушайте Ивана
Петровича - С. К.).
  С прискорбием должен отметить, что сей отпрыск не стал утехой почтенных
родителей. Вначале он,  по  младости своей, был обманом вовлечен в печальные
события тридцать первого  года, однако  бежал  и  через два года  оказался в
отряде Волловича. Сии безумцы пытались поднять на  бунт крестьян Гродненской
губернии, но, к  счастью, безуспешно. Воллович  был казнен,  Андрюша... Карл
Филиппыч  писал  на  имя  государя и,  не  дождавшись ответа,  отправился  в
столицу, где, как говорится, скончался от старых ран и потрясений. Однако, в
силу того, что  сей заслуженный воин имел  прямое касательство  к известному
пожару, его заблудшему отпрыску было выказано величайшее милосердие: вначале
Андрюша  просидел несколько  лет  в  Бобруйской  крепости (где, кстати,  я и
познакомился с Настасьей Петровной, склонявшей меня к преступлению), а затем
был сослан в  Нерчинск. Так  что  будем надеяться  на  то, что  суровое,  но
справедливое  наказание   наставило  его  на  путь  истинный.  Не  в  пример
разжалованному  подъесаулу Дементьеву, который,  как все знают, все пишет да
прячет, пишет да прячет.
  И,  кстати, совсем я забыл о Григории. По  взятии Парижа  атаман Платов
послал Гриню  в Новочеркасск с радостным  известием  о славной победе. И вот
Гриня, в  три...  ну, в пять ден доставивший  депешу,  решил пощеголять дома
по-парижски: надел фрак, шляпу, лорнетку, не  забыл  тросточку  - и  пошел с
визитами. Однако недолго  он  красовался этаким  франтом! Атаман  Платов для
скорейшего сообщения с Доном  повелел в тот год расставить через всю  Европу
казачьи пикеты. И вот получает донская канцелярия спешную бумагу: "Дошло, до
моего сведения,-  пишет  в ней знаменитый граф и атаман,- что лейб-казачьего
полка офицер Дементьев, прибывши из Парижа  курьером на Дон, помешался в уме
и  является в  новочеркасские  дома  и  ходит  по улицам  города в  каком-то
странном,  неприличном для  донского  казака  одеянии.  А потому  предлагаю:
посадить  этого  офицера  в  дом  умалишенных".   Что  и  было  исполнено...
Вернувшись  через  год, Гриня забросил фанфаронство,  забросил  все. Он стал
хмур и неразговорчив, увлекся шипунцом, играл только по маленькой  и никуда,
даже в церковь, не хаживал -  ссылался  на  то, что  боится  нарушить  форму
одежды.
  Полковник Федосов ушел в отставку и сел за мемуары, в коих указал,  что
главные  выводы  прошедшей  войны следующие:  драгуны  перестали сражаться в
пешем строю, а русский мундир, запахнутый на груди, оградил боевой дух армии
от холода.
  Однако и это не все. Прошлым летом прижился на моих  хлебах один весьма
бойкий старик,  назвавшийся Иван  Иванычем Везувьевым.  Слов нет,  почтенный
господин,  имеет медаль  за двенадцатый  год. Спросил его, за  что,  так  он
ответил  кратко: "За полоцкий пожар". Я дал ему прочесть вашу повесть - Иван
Иваныч одобрил, но только сказал, что  Белая  Дама платье  имела не белое, а
голубое  с  блестками, и  что на базаре никто никого не хватал. Я не спорил.
Меня  ведь волнует другое. Дело в том, что почтенный старик, ссылаясь на мои
же хозяйственные  дела,  в  последнее время все  чаще  пропадет по ближайшим
селениям.   Сидит   в   корчмах,   судачит   с  мужиками,   присматривается,
выспрашивает... Да ищет  не там! Уж я-то знаю,  что в верстах не более как в
двадцати  пяти северней уездного города  .. что в Могилевской губернии, есть
деревенька  по левую сторону от дороги, а возле самой деревеньки - часовня и
озеро шагов на сто, не  более.  Часовня сия поставлена в тринадцатом году на
средства,  пожертвованные через  третьи руки некиим благодетелем, пожелавшим
остаться неизвестным. Благодетеля не тревожило, в  честь кого и в чью память
освятят сей скромный  храм   он указал  и настоял  лишь на одном - на  месте
воздвижения. И, думаю я, так как копать под часовней нельзя... Однако молчу,
молчу! Подробнее писано мною в Санкт-Петербург на высочайшее имя. Вот я сижу
и жду, пишу чужие мемуары. Еще раз прошу не судить меня строго,
  был и остаюсь вашим покорным слугой,

  майор Иван Петрович Скрига,
  Георгиевский кавалер.
  именье Клюковка, 17 сентября 1853 года.