ть Директории, то  и представить  не мог, что
наша  земля такая большая.  Я шел по ней восемнадцать лет, дошел до  Москвы
солдаты кричали: "Вот он,  край света!"  - Но  я-то  уже знал,  что  царские
фельдъегери по  полугоду скачут на восточную окраину империи и обратно и что
в  Сибири еще  и не  слышали  о нашем походе. Когда  я лежал в  лазарете, то
как-то подумал: зачем я так долго воюю,  куда мне  столько земли? Мне  нужно
ведь совсем немного... А если бы задело чуть повыше, тогда и вовсе: два шага
в длину и приклад в ширину... Но самое страшное -это другое, Мадам. Что если
кончится  война? Вот я  и  люблю вспоминать  о  своем  винограднике,  но это
неправда! Я уже не смогу там работать, я знаю, он мне надоест за неделю. Что
делать? Я знаю лошадей, но в конюхи, пусть даже к  императору, я ж не пойду!
Я  видел всю Европу,  я  могу...-  Тут сержант сам себе улыбнулся и  все  же
сказал:  - Могу обучать географии. Однако же Мадам не улыбнулась в ответ,  а
только с грустью посмотрела на Дюваля.
  - А  что?! - продолжал сам  над собой насмехаться сержант. - Вот завтра
же  в  ближайшем селении  я  соберу  всех  детей  и  скажу: "Друзья  мои,  в
Польше..."
  Мадам, не удержавшись, усмехнулась.
  - Что с вами? - удивился сержант.
  - Так, ничего. Но это не Польша, здешние земли зовутся Литвой.
  - Да-да, конечно, я просто запамятовал, - согласился сержант.
  - Однако литовцы здесь не живут.
  - Но, простите...
  - Русские называют местных жителей поляками, поляки - русинами. Да и по
вероисповеданию  здешний  народ  не католик  и не православный.  Здесь живут
униаты.
  - Никогда не слыхал!
  - А Костюшко?
  -  Тот  самый  Костюшко, который  столь славно  воевал  с  русскими,  а
после...
  - Отказался  служить Наполеону, - подсказала Мадам.- Так вот, тот самый
Костюшко был крещен по униатскому  обряду. Уния в переводе с латыни означает
единство, однако единства не было и нет в этой несчастной стране.
  - Так, значит, и учитель из меня тоже не выйдет, - сказал сержант. - Ну
что ж, остается одно: воевать.
  И Дюваль  замолчал. Чужая, непонятная страна:  Литва, где нет литовцев,
где формируют легионы  добровольцев  для Великой  Армии и в то же  время лес
полон партизан...  Сержант вздохнул,  рассеянно  глянул в сторону... и резко
придержал  Мари - совсем неподалеку он увидел свежие следы  конного  отряда.
Следы эти вели по направлению к видневшейся неподалеку лощине.
  А из лощины тянулся дым от костра. Отряд остановился.
  -  Это  казаки,  - уверенно сказал Чико.- Великая  Армия давно уже идет
пешком.
  - Нет-нет! -  возразил  ему Франц,  еще раз  внимательно  принюхался  и
добавил: - Это вовсе не русская кухня.
  А Мадам, внимательно посмотрев на следы от подков, сказала:
  -- Это местная шляхта. Чико, подай-ка мне вон ту бумагу.
  И действительно, из сугроба  торчал  уголок  бумаги,  покрытой печатным
текстом.
  Чико  нехотя  сошел с  лошади  и вытащил  бумагу  из-под  снега. Бумага
оказалась довольно-таки сохранившейся  газетой.  Неаполитанец  повертел ее и
так и сяк, но, ничего не поняв, протянул находку Мадам.
  Мадам стряхнула с газеты снег, прочла название:
  - "Курьер литовский"...- пробежала глазами по заголовкам,  улыбнулась и
стала читать, по ходу переводя на французский: - В шесть часов утра началась
канонада. Вскоре битва  стала всеобщей... Так, дальше... В восемь часов утра
все  неприятельские позиции  были взяты, все редуты захвачены,  и артиллерия
наша была поставлена  полукругом по  холмам...  Неаполитанский  король...  И
русские были  окончательно  разбиты.  Число  одних только  убитых и  раненых
насчитывает  от  сорока до  пятидесяти  тысяч.  Армия  императора  Наполеона
потеряла   2500  убитыми  и  втрое  больше  ранеными...   Ну?!  -  И   Мадам
вопросительно посмотрела на своих спутников.
  - Держу пари, что это сказано о битве под Москвой! - воскликнул Чико.
  - Вы угадали,- согласилась Мадам.
  - Но...- начал было сержант.
  - Читайте!
  Дюваль отмахнулся. А добродушный Франц,  взволнованный  близким обедом,
поспешил напомнить:
  - Мы голодны, сержант. Газета нас не накормит.
  - Ну что ж,- согласился сержант.- Тогда...
  - Постойте!-торопливо воскликнула Мадам и удержала Дюваля за локоть.
  Сержант ослабил поводья и вопросительно посмотрел на Мадам.
  - Вы забываете, что лето  миновало,-  сказала,  успокоившись, Мадам,- и
вместо союзников мы рискуем встретить врагов.
  Сержант  посмотрел  на  Мадам,  на  солдат.  Возможно,  Мадам и  права,
возможно,  нужно быть  осторожнее, всю жизнь осторожнее - не отправляться  в
армию, не  садиться  на лошадь, не  знаться  с Оливье, отказаться  от черной
кареты... Все к черту, все, все, все!
  -  Мадам,-  сержант поправил  саблю.- Мои солдаты голодны, я отвечаю за
них головой. И за вас в том числе. Не беспокойтесь, все будет в самом лучшем
виде. Вперед!  - Ив  необъяснимой  досаде  Дюваль  пнул шпорами по лошадиным
ребрам.
  И отряд - вслед за Мари - бодрым шагом направился к лощине...
  Где пятеро  вооруженных дворян  сидели у костра,  а  неподалеку .стояли
лошади все как  на подбор неожиданных, авосъ-мастей. Сержанта это не удивило
- еще летом  он  заметил,  насколько в  здешних  краях  любят лошадей редких
окрасов.
  Итак,  лошади  сержанта  не  интересовали.  А   вот  что  касается   их
владельцев...
  Один из  них -  без  шапки,  но  с залысинами  - сидел,  запахнувшись в
просторную волчью шубу, и подбрасывал в  костер какие-то бумаги. Видимо, это
он  и потерял "Курьер литовский",  ибо возле человека в  волчьей шубе  кроме
бумаг лежала и кипа газет.
  Рядом  со  сжигавшим  бумаги  сидел   сорокалетний  улан   из   корпуса
Понятовского.  Улан был пьян до  остекленения, однако же держался  молодцом.
Тут был и молодой человек, судя по мундиру, младший  офицер Литовской конной
гвардии генерала Конопки.
  (Сия гвардия за месяц до того была рассеяна под Слонимом, а сам Конопка
взят в плен. Потери с нашей стороны - один казак.- майор Ив. Скрига).
  И  еще двое:  пятидесятилетний толстяк  и  совсем еще  юноша, одетые  в
невиданную доселе форму - синие мундиры и  синие же рейтузы, оранжевые шарфы
и аксельбанты, черные кивера с желтыми и белыми кокардами.
  При  виде   белых  кокард  сержант   вспомнил   детство,  роялистов,  и
поморщился, но Мадам объяснила ему:
  - Это жандармы.
  - Жандармы? Откуда?
  - Великое княжество Литовское. Новообразованные части.
  М-да, странная страна... Сидевших пятеро.  Их  тоже пятеро... И  Дюваль
уверенно направил лошадь к костру.
  Там  наконец заметили солдат.  Улан что-то  коротко объяснил, человек в
волчьей шубе поднялся навстречу  гостям и, не обращая на Дюваля ни малейшего
внимания,  торопливо  и  восторженно  заговорил  по-польски,  затем   что-то
спросил.  Мадам поджала  губы и промолчала.  Но человек  не  унимался - сняв
несуществующую шляпу, он манерно расшаркался и продолжал, елейно улыбаясь...
Мадам  покраснела и, не сдержавшись, резко ответила. Человек в волчьей  шубе
от души засмеялся.
  Тогда уже не выдержал сержант. Он встал в стременах и спросил:
  - Мадам, он оскорбил вас?!
  Мадам отрицательно покачала головой.  О чем был этот  краткий разговор,
она так никогда и никому не сказала. Ну а тогда...
  - Отвечайте! - потребовал сержант и потянулся за саблей...
  Мадам ответила:
  - Он говорит... Он говорит... Встреча столь неожиданна...- и замолчала.
  Сержант был голоден, солдаты тоже. Наглец, вне всякого сомнения, сказал
непотребную  глупость.  Сейчас  сержант  раз валит  его  надвое, те  четверо
подскочат  от  костра  и  прикончат,  кого-то из  его  солдат они непременно
прикончат... Сержант,  не  опуская сабли, посмотрел на человека в шубе.  Тот
подчеркнуто  низко  поклонился  гостям  и  сказал на  довольно-таки  сносном
французском:
  - Милости прошу к  нашему  скромному столу, господа,  обед  с минуты на
минуту. Рад приветствовать героев непобедимой армии.
  Слова эти весьма походили на злую насмешку,  однако  продрогшие солдаты
не обратили на это  ни малейшего  внимания и поспешили к  костру. Сержант же
по-прежнему оставался в седле.
  -  Шарль,-  шепнула  Мадам,-  простите  его,  я   вас  умоляю.  Сержант
нахмурился.
  - Я сама виновата,- продолжала Мадам.- Когда-нибудь вы все поймете.
  Сержант не ответил.
  Тогда Мадам сошла с лошади   человек в волчьей шубе любезно - отнюдь не
паясничая  - поцеловал ей  руку и усадил  на лучшее  место. Мадам  с улыбкой
обернулась...
  И сержанту ничего не оставалось иного, как покинуть седло. Когда же  он
пристроился  к костру, то человек  в волчьей  шубе бросил в  огонь очередную
стопку бумаг и сказал:
  - Вот  она, ирония  судьбы:  я, я  вынужден  губить  в огне не  тленное
печатное слово!  Простите, господа, но мы еще не представились. Вот рядом со
мной сидит бывший легионер, а ныне надпоручик Ян Героним Тарашкевич.
  Улан с трудом кивнул головой, а человек с залысинами продолжал:
  - Герой Венеции, Санто-Доминго и Сарагосы. Но судьба, увы, судьба!
  Еще одна связка бумаг  полетела в  костер, обещанной еды не подавали, а
залысый как ни в чем не бывало продолжал:
  -  Пан  Юзеф  Вержбицки,   ревнитель  старины  и  почти  что  ни  слова
по-французски. Пан Юзеф!
  Пожилой жандарм огладил гетманские усы и сказал:
  - Пан вахмистр, мое почтение.
  - Сержант, месье,- поправил Дюваль.
  - Сержант,- согласился жандарм. А залысый уже представлял дальше:
  -  Пан  Анджей  Смык,  племянник  князя  Пузыны,  нашего  подкомория...
Извините,  подпрефекта.  У  нас  же теперь  все  на  корсиканский манер:  не
подкомории, а подпрефекты, не поветы, а департаменты...
  Но  тут   пан  Смык,  тот  самый  литовский  конный  гвардеец,  перебил
говорившего:
  - Не забывайтесь, пан Бродовски!
  - Совершенно верно, Бродовски, Игнатий Бродовски, ваш покорный слуга, -
представился наконец человек в волчьей шубе.-  Учитель  словесности  минской
правительственной   гимназии.  На  время  второй  польской  войны  поставлен
редактировать "Минскую газету",- и с этими словами он указал на кипу газет.-
Вот  мы и представились.  Ах  да,  совсем забыл!  Пан  Кшиштоф  Кукса,  -  и
Бродовски указал на юного жандарма. - Чистая душа, высокие помыслы, ни слова
по-французски.
  Юный  жандарм  с любопытством  смотрел то на  сержанта,  то  на  Мадам.
Сержант  строго глянул  на него, а уж затем скупо представил солдат, о Мадам
сказал лишь, что это Мадам, и более не прибавил ни слова.
  Мадам  как всегда  привлекла  всеобщее  внимание,  но  шляхта проявляла
деликатность и вопросов себе не позволяла.
  Зато голодный Чико, не получивший в свое время шляхетского  воспитания,
скромно спросил у Бродовского,  не найдется ли у господ хозяев шести чашечек
кофе без сливок.
  - Кофе?  -  участливо переспросил  Бродовски и стал рыться в  бумагах.-
Кофе...- Найдя  нужную  бумагу,  он,  как дальнозоркий,  взял ее на  отлет и
зачитал: - "А посему  повелеваю... по две осьмины ржи и по две осьмины овса,
по два гарнца ячменных или гречневых круп, по два гарнца гороха, по два пуда
соли и соломы". Нет, про кофе здесь ничего не сказано.
  Мадам  улыбнулась, шляхта переглянулась в замешательстве  и промолчала.
Один лишь гвардеец Смык не выдержал.
  - Бродовски! - возмутился он.
  -  А что?  - наигранно удивился  редактор  "Минской газеты".-  Я, между
прочим,  читал правительственную бумагу.  Поставки для  Великой Армии! - И с
этими словами бумага полетела в огонь.
  Смык недобро глянул на Бродовского и сказал, обращаясь к солдатам:
  - Не  беспокойтесь,  господа. Обед поспеет  с  минуты  на  минуту. Ждем
человека из Винеции.
  - Венеции? - удивленно переспросил Чико.
  -  Ви-неции,-  поправил Смык.-  От  слова "вино". Тамошний хозяин,  пан
Шабека, весьма и весьма хлебосольный господин.
  - А поставок  Великой Армии он так и не  исполнил,- вставил Бродовски,-
вот, пожалуйста...- И он потянулся к бумагам, но Смык удержал его.
  - Ну как хотите,- согласился Бродовски, и еще одна пачка бумаг полетела
в костер.-  Ах,  какое  было лето! Прекрасное  лето! Император  начал вторую
польскую  войну,  но,  правда,  старых  границ  не  восстановил.  Зато  было
объявлено об  образовании  Великого  Княжества Литовского  с  голландцем  во
главе.  Мы  все  кричали: "Разделим победную славу первого в  мире героя!" И
устраивали  балы  и  карнавалы.  И отказывались  идти  в армию,  и  всячески
увиливали от поставок. А русские...
  - Да-да! А русские вели себя как герои! - подхватил пан Смык,-  Дворяне
сдавали  в  армию негодных к хлебопашеству крестьян  и требовали  возместить
убытки за потравленные поля. Купечество взвинтило цены на оружие и амуницию.
Комендант  Бобруйской   крепости  под   страхом  смерти  запретил  вооружать
окрестных крестьян,  а в Пензенской  губернии  взбунтовались новобранцы: они
захватили оружие и пошли бить бояр заодно с французами. Они...
  (Нет, не могу больше слушать, вырываю две страницы!- майор Ив. Скрига).
  Хозяева костра были возбуждены до предела  казалось, еще немного, и они
схватятся на саблях. Один лишь улан  оставался спокоен  и так же спокойно он
вступил в разговор:
  - Что  и говорить, мы оба хороши, сосед соседа  стоит. Но вот что я вам
скажу: двести лет назад гетман Жолкевски стоял под  Москвой, и русские, дабы
избавиться  от  нас, призвали на помощь  шведов. Шведы побили Жолкевского  и
заодно отхватили у русских весь север вплоть до Новгорода.
  - Ну а потом? - спросил Вержбицки.
  -   Потом  история  повторилась   у  нас,-  сказал  Бродовски.-  Пришел
корсиканец, и мы стали гражданами игрушечной державы, указы которой дают так
много тепла!- И Бродовски протянул озябшие руки поближе к огню.
  - Побойтесь бога, господин Бродовски! - пригрозил ему Смык.
  - Кого?  - переспросил редактор. Смык вскочил на ноги и выхватил саблю.
Вержбицки довольно крякнул и сказал что-то по-польски. Да так, что юный  пан
Кукса  тотчас  побледнел.  Да  и  бывший  легионер Тарашкевич  только внешне
оставался спокоен.
  Французы - те посчитали за лучшее не вмешиваться. Мадам прищурилась...
  А пан Бродовски  как ни в  чем  не  бывало  продолжал рыться в бумагах.
Мельком  глянув на Смыка, он взял мелко исписанный листок, разгладил его  на
колене и сказал:
  -  Чем   ссориться,   я   лучше  прочту  вам   копию  своей   последней
корреспонденции   в  "Курьер  литовский",-   и  редактор  зачитал:  -   "Две
соединенные   армии,   Молдавская   генерала  Чичагова   и   армия  генерала
Витгенштейна, были  разбиты  под Борисовым  на  Березине 28 ноября.  Великой
Армии досталось  в этом  бою  12 пушек, 8  знамен и  штандартов,  а также от
восьми  до  десяти  тысяч  пленных...  Его императорское величество Наполеон
находится в вожделенном здравии!"
  Солдаты переглянулись, сержант хотел было сказать... да не успел - Смык
бросился  на Бродовского.  Тот увернулся, подхватил  саблю и стал в позицию.
Вержбицки и Тарашкевич, нещадно ругаясь по-польски, тоже повскакали с мест и
обнажили оружие.
  Еще мгновение, и шляхта тешилась на славу.
  Перепуганный Кукса  крикнул  что-то невнятное и кинулся  было разнимать
товарищей, но тут же полетел в сугроб.
  Завидев кровь на щеке у юного жандарма,  Дюваль забыл про белую кокарду
и хотел  вмешаться, но его удержали Мадам и Хосе. Франц  - тот не удерживал,
он сидел как мышь  и  ни о чем. не думал.  А вот зато Чико времени даром  не
терял - он взбежал на холм и уже оттуда истошно заорал:
  - Винеция! Винеция!
  Вержбицки первым опустил саблю и повторил:
  - Винеция!
  Легионер последовал его примеру, но Смык и Бродовски не унимались. Смык
располосовал  Бродовскому  шубу,   тот  неловко  споткнулся   за  наполовину
обрубленную полу и упал в снег. Смык тут же сел верхом на редактора и злобно
потребовал:
  - Проси прощенья, песья кровь!
  -  П-прошу,-  согласился запыхавшийся редактор и тут же  добавил: - Вот
так в нашей варварской стране душат свободу слова. А потом еще хотите, чтобы
я писал правду.
  Но Смык  на это  не обиделся,  Смык засмеялся - зло  и презрительно,- а
после встал, отряхнулся, хотел было что-то сказать...
  Но  время  споров  миновало:  все  смотрели на  спускавшуюся  в  лощину
подводу. На подводе, груженой всякой снедью, сидели возница и  пан Шабека, а
Чико шел рядом с ними и что-то жевал.
  Да!  Сразу  и не перечислишь, чего  только  не было  на этой  сказочной
подводе! Поросята, фазаны, индюки, куропатки, верашчака, гультайский  бигос,
бобровые хвосты! Было там и вдоволь того, чем все это  запивают добрые люди:
кмяновка, полыновка, цынамовка и просто штодзенная. И мало того, что рты так
и разевались сами  собой,  а глаза слезились  от радости, мало! Хлебосольный
пан Юрек ни слова по-французски,  ибо в противном случае сержант вряд ли  бы
решился отказаться от угощения.
  А ведь  он именно так и поступил. И  оставался непреклонен, невзирая на
уговоры пана  Вержбицкого  и  пана Шабеки.  Остальные  паны  молчали:  Кукса
прикладывал снег к  рассеченной щеке, Бродовски  продолжал жечь бумаги, Смык
хмурился и отворачивался, а пан Тарашкевич...
  Пан Тарашкевич сказал на прощание:
  -  Когда  я  поступал  в  легион,  на  наших  эполетах  было  написано:
"Свободные люди - братья". А что написано теперь?
  Сержант не ответил. Он молча сел  в седло  и молча уехал в начинавшуюся
метель.
  И  отряд, то и  дело  оглядываясь, последовал  за ним.  Три  дня  назад
солдаты, пожалуй,  и  не  повиновались бы  Дювалю,  ну а теперь... Отнюдь не
потому, что они верили в  удачу  сержанта, а даже  наоборот... Нет,  не  то.
Наверное... И это  не то. Скорей всего, они  и сами не знали, что заставляло
их держаться вместе, но они держались - так было привычней, спокойней и даже
теплей.
  Отряд отъехал уже довольно далеко, когда Гаспар,  которого  до этого не
было ни слышно, ни видно, сказал:
  - Бедный Курт! Он так мечтал отведать жареного гуся!
  - Вот этого? - спросил Чико.
  И тотчас из седельной сумки неаполитанца едва ли не сам собой выпорхнул
гусь: ароматный, обжаренный, с корочкой! Все невольно остановились.
  - Где ты взял этого...- начал было Дюваль, но тут же смущенно замолчал.
А Франц сказал:
  - Давайте-ка я разделю. Я умею делить на шестерых.
  - Нет, хватит, ты делил в  Смоленске! - отрезал Чико.- А теперь буду я.
Так...  Значит, так...  Ага... Нет,- и  Чико протянул гуся Хосе.- Нет, лучше
ты, я не сдержусь.
  Хосе подумал и... передал гуся Гаспару.
  И тот решил следующим образом:
  -  Сержант ведет нас  вперед, и он  получает правую  ногу,  потому  что
командир  всегда прав. Мадам... Мне кажется. что  вам  с  сержантом по пути.
Вам, извините, левую. Чико, ты самый умный из нас, получишь голову.
  - Нет,- не вытерпел Чико.- Это делают иначе. Он  схватил гуся, вырвал у
него ноги и подал их Дювалю и Мадам со словами:
  - Езжайте, господа, а мы тут сами разберемся.
  Солдаты  отстали,  и долго  еще было слышно, как  божился Чико, ругался
Хосе, обижался Франц и что-то  тихо, но убедительно доказывал  Гаспар: Потом
они замолчали.
  А Мадам, как  "она ни стеснялась, однако очень скоро съела  свою долю и
посмотрела на сержанта.  Сержант тоже смотрел на  нее. Долго  и внимательно.
Потом сказал:
  - Извините,  но мне должно доставить  вас в добром здравии,-  и с этими
словами он протянул Мадам правую и вовсе не тронутую гусиную ногу.
  - А вы? - спросила Мадам.
  - А  я, знаете ли, когда  долго  не ем, то  привыкаю,- просто  объяснил
сержант.- Это у меня еще с детства.
  - Вы это делаете потому, что вам так приказано? Сержант обиделся.
  -  Нет,  я  это делаю потому...  потому... потому, что я  так хочу! - А
потом  совсем  уже не сдержался и  сказал заветное: - И если б  у меня  была
тысяча  гусей  и я  не ел тысячу дней...- Но тут он  опомнился и сконфуженно
замолчал.
  А не менее сконфуженная Мадам молча приняла угощение...
  В то время как метель мела без всякого смущения.
  Артикул девятый
  Сержант теряет голову
  Но гусь, как известно, свинье не товарищ, гусь маленький. Ну а если его
к  тому