так  как
интонации были чисты и музыкальны. Кенелм различал каждое слово песни;

ТИХОЕ СЧАСТЬЕ

                   Летний полдень - пора тишины, забытья.
                      Потерялись пчелы в просторах полей.
                   Чуть слышна серебристая песня ручья,
                      Коноплянки умолкли среди стеблей.

                   Мне сказала душа: "Безмятежно скользят
                      Эти воды, и вьется их тонкая нить.
                   А мир так широк - не охватит взгляд,
                      И все-таки тесен, чтоб счастье вкусить!"

                   "О душа, неправа ты, что мир широк.
                      Вольней даже в скалах зажатый камыш,
                   Это ты беспредельна, как бурный поток,
                      Но тихого счастья и ты не вместишь!"

     Когда голос замолк, Кенелм поднял голову.  Но  берега  ручья  были  так
извилисты и так густо поросли кустарником, что  певец  еще  несколько  минут
оставался невидимым. Наконец ветви раздвинулись, и  в  нескольких  шагах  от
Кенелма остановился человек - тот самый,  которому  он  советовал  воспевать
бифштекс вместо восхваления, - по издавна принятому заблуждению - любви.
     - Рад вас встретить  снова,  -  сказал  Кенелм,  привстав.  -  Скажите,
случалось ли вам прислушиваться к голосу кукушки?
     - А случалось ли вам, сэр, ощущать лето? - вопросом на  вопрос  ответил
ему певец.
     - Позвольте пожать вам руку. Я восхищен вопросом, которым вы ответили и
отплатили мне за мой. Если вы не торопитесь, сядем и потолкуем.
     Певец кивнул в знак согласия и сел.  Его  собака,  вышедшая  теперь  из
кустарника, важно подошла к Кенелму, посмотревшему  на  нее  с  еще  большей
важностью, потом повиляла хвостом  и  села,  навострив  уши  и  настороженно
прислушиваясь к легкому движению в камышах, очевидно соображая, кто  бы  это
там мог быть - рыба или водяная крыса.
     -  Я  не  из  пустого  любопытства  спросил  вас,  случалось   ли   вам
прислушиваться к голосу кукушки. Часто бывает, когда в летние дни говоришь с
собой и, разумеется, сам себе дивишься, вдруг раздается голос, точно из недр
самой  природы,  так  далек  он  и  все-таки  близок.  И  говорит   он   так
успокоительно, сладкозвучно, что хочется воскликнуть  в  обманчивом  порыве:
"Природа отвечает мне!" Кукушка не раз так  дурачила  меня.  Но  ваша  песня
лучше ответила на мои мысленные вопросы, чем это могла бы сделать кукушка.
     - Не сомневаюсь, - заметил певец. - Песня, в сущности, всего  лишь  эхо
голоса из недр природы. Если же вы нехитрую песенку кукушки приняли за голос
природы, она, быть может, действительно отвечала на  ваши  вопросы,  и  язык
такой песенки проще  и  правдивее  человеческого  -  надо  только  научиться
понимать его.
     - Мой добрый друг, - сказал Кенелм, - ваши слова звучат очень  мило.  В
них заключено чувство, которое известные критики раздули в головах  болванов
до того, что оно стало просто вздором. Но хотя  природа  никогда  не  бывает
безмолвна и даже злоупотребляет правом старости быть утомительно  болтливой,
она никогда не отвечает на наши вопросы, не донимает никаких  доводов  и  не
читала "Логики" Милля. Справедливо сказал великий философ: "Природа не имеет
разума". Каждый, кто обращается к ней, на миг наделяет ее  разумом.  И  если
она отвечает на его вопрос, то не иначе, как по внушению его же ума, то есть
как попугай. А так как у людей разные взгляды, все и получают разные ответы.
Природа - старая лгунья.
     Менестрель весело засмеялся, и смех его звучал так же приятно, как  его
пение.
     - Поэтам пришлось бы многое забыть, если б они смотрели  на  природу  с
вашей точки зрения.
     - Плохим поэтам - да. Впрочем, это было бы на пользу и им  самим  и  их
читателям.
     - Но разве хорошие поэты не изучают природы?
     - Бесспорно, изучают - как  хирург  познает  анатомию,  вскрывая  труп.
Хороший поэт, как и хороший хирург, видит в этом изучении неизбежную азбуку,
но  отнюдь  не  совокупность  всех  знаний,  необходимых  для  практического
искусства. Я не признаю славы хорошего хирурга за тем,  кто  наполнит  целую
книгу более или менее точным рассмотрением тканей, нервов и  мышц.  И  я  не
признаю славы хорошего поэта за тем,  кто  перечислит  достопримечательности
Рейна или долины Глостера. Хороший врач и хороший поэт - это те,  кто  знает
живого  человека.  В  чем  заключается  поэзия  драмы,  которую   Аристотель
справедливо ставит выше всякой другой поэзии? Разве это не такая  поэзия,  в
которой описание неодушевленной природы по необходимости кратко и  бегло,  и
даже внешность человека - вопрос настолько ничтожный,  что  она  меняется  с
каждым новым актером, исполняющим роль? Гамлет может быть белокурым, а может
быть  и  черноволосым;  Макбет  может  быть  и  малого  и  большого   роста.
Достоинство драматической поэзии связано с заменой того, что обычно называют
природой (то есть внешней,  вещественной  природой),  существами  разумными,
одушевленными и до такой степени бесплотными, что  они  как  бы  состоят  из
одного духа, принимающего  временно  первую  попавшуюся  телесную  оболочку,
какую может  им  дать  актер,  чтоб  сделаться  осязаемыми  и  видимыми  для
зрителей; но не нуждающимися в подобной оболочке, чтобы  быть  осязаемыми  и
видимыми для читателей. Поэтому поэзия выше всего тогда, когда в ней  меньше
всего идет речь о внешней природе. Но каждый вид ее имеет свои  достоинства,
смотря по тому, как влагается в природу то,  чего  в  ней  нет,  -  разум  и
чувство человека.
     - Я не  разделяю  вашего  мнения,  -  возразил  певец,  -  о  том,  что
какой-либо один вид поэзии выше другого. Нельзя признать, что  поэт  средней
руки, избравший своей областью высший вид поэзии, стал тем самым выше  того,
кто избрал, по вашему определению, низший вид ее,  но  в  нем  показал  себя
гением.  В  теории  драматическая  поэзия  может  быть  выше  лирической,  и
"Спасенная Венеция" - очень хорошая драма. Там не менее Бернса я ставлю выше
Отвэя.
     - Что ж, пожалуй, он и выше. Но я не знаю лирика, по крайней мере среди
современных поэтов, который так мало говорил бы о природе, видя в ней  всего
лишь наружную сторону вещей, и  с  такой  страстностью  одушевлял  ее  своим
собственным человеческим сердцем, как Роберт  Бернс.  Думаете  ли  вы,  что,
когда грек,  пытаясь  разрешить  сомнения  совести  или  рассудка,  вопрошал
прорицающие дубовые листья Додоны, именно они и отвечали ему? Не кажется  ли
вам, что ответ на самом деле исходил от такого же, как этот грек,  человека,
от жреца, для которого дубовые листья служили лишь средством общения, как мы
с вами пользуемся для этой же цели листом бумаги? Разве вся история суеверий
не  хроника  безумств  человека,  пытающегося  добиться  ответа  от  внешней
природы?
     - Однако, - возразил собеседник, - не приходилось ли мне где-то слышать
или читать, что опыты науки - это ответы природы  на  вопросы,  заданные  ей
человеком?
     - Это ответы, подсказанные  природе  его  собственным  умом,  и  ничего
более. Ум человека изучает законы материи и  при  этом  изучении  производит
опыты над ней. Из этих опытов он, согласно приобретенным уже  сведениям  или
врожденной сметливости, выводит свои собственные  заключения.  Так  возникли
механика, химия и так далее. Но материя сама по себе не дает ответа, который
меняется в зависимости от ума, задающего  вопрос.  Успехи  науки  состоят  в
беспрерывном исправлении ошибок и заблуждений, принятых предшественниками за
достоверные ответы природы. Только сверхъестественное в нас самих, а  именно
дух, может угадывать механизм естественного,  то  есть  материи.  Камень  не
может вопрошать другой камень.
     Менестрель не отвечал. Настало  продолжительнее  молчание,  прерываемое
лишь гудением насекомых, журчанием струящейся воды и легким шелестом ветра в
камышах.

ГЛАВА XVII

     Наконец Кенелм нарушил молчание, проговорив:

                                             Rapiamus, amici,
                  Occasionem de die, dumque virent genua,
                  Et decet, obducta solvatur fronte senectus! {*}
                  {* Урвемте же, други, часок, что случаем послан.
                  Силы пока мы полны, надо нам быть веселей!
                  Пусть забудется хмурая старость! (лат.).}

     - Кажется, это цитата из Горация? - спросил певец.
     - Совершенно верно! И я привел ее с  коварным  умыслом,  чтобы  узнать,
получили ли вы так называемое классическое образование.
     - Мог получить его, если бы другие наклонности  и  судьба  не  отвлекли
меня с детства от занятий, всей ценности которых я тогда не  понимал.  Но  я
немного учился латыни в  школе  и  по  ее  окончании  по  временам  старался
ознакомиться с  самыми  известными  латинскими  поэтами,  преимущественно  -
сознаюсь, к стыду моему - с помощью дословных английских переводов.
     - Поскольку вы сами поэт, я не думаю, чтобы вам  было  полезно  изучить
мертвый язык до такого совершенства, чтобы  его  обороты  речи  и  формы,  в
которые обращается мысль, вливались у вас, хотя бы бессознательно,  в  живой
язык, на котором вы пишете. Если б Гораций не знал греческого  языка  лучше,
чем вы - латынь, тогда он был бы еще более великим поэтом.
     - Во всяком случае, это любезно с вашей стороны, - ответил собеседник с
довольной улыбкой.
     - Вы отплатите мне гораздо большей любезностью, - сказал Кенелм, - если
простите нескромный вопрос и  скажете  откровенно:  не  побились  ли  вы  об
заклад, когда стали, подобно Гомеру,  странствующим  певцом  и  научили  это
умное четвероногое, вашего  спутника,  таскать  подносик  для  сбора  мелких
монет?
     - Нет, я не бился об заклад. Это моя прихоть, которую, судя  по  вашему
тону, вы поймете, тем более что вы и сами как будто склонны к причудам.
     - Что касается причуд, будьте уверены, в этом я солидарен с вами.
     - Итак, хотя у меня есть профессия, доставляющая  мне  скромный  доход,
моя единственная страсть - стихотворство. Если б круглый  год  было  лето  и
жизнь была одной вечной молодостью, я хотел бы бродить по  свету,  распевая.
Но я никогда еще не решался  печатать  свои  стихи.  Если  б  они  оказались
мертворожденными, это уязвило бы меня больнее, чем подобные  раны  тщеславия
должны действовать на зрелого мужчину. Несли на них нападут и  высмеют,  это
может очень повредить моей основной деятельности.  Будь  я  на  свете  один,
малый заработок не имел бы в моих глазах особого  значения.  Но  есть  лица,
ради  которых  я  стремлюсь  нажить  себе  состояние  и  добиться   прочного
общественного положения.  Много  лет  назад  -  это  было  в  Германии  -  я
подружился с немецким студентом, чрезвычайно бедным, который зарабатывал  на
жизнь пением, странствуя с лютней. Впоследствии он сделался очень популярным
поэтом и говорил мне, что  тайну  своей  популярности  открыл  в  постоянном
изучении народа во время своих странствий. Его пример сильно подействовал на
меня. Я тоже отправился бродить и вот уже давно провожу таким образом  часть
лета. Известен я, как уже  говорил  вам,  только  как  странствующий  певец.
Мелкие монеты, которые я получаю, служат доказательством того, что мои песни
не так уж плохи. Бедные люди: не платили бы мне, если бы я не  доставлял  им
удовольствия. И обычно им больше нравятся те песни, которые и мне по душе. А
вообще, мое время проходит с пользой не только для здоровья физического,  но
и  для  душевного,  -  мысли  и  чувства  освежают  впечатления   от   самых
разнообразных приключений.
     -  Да,  приключения  бывают  разные,  -  сокрушенно   заметил   Кенелм,
почувствовав при перемене  положения  острую  боль  в  тех  местах,  которые
пострадали от кулаков Тома. -  Не  находите  ли  вы,  однако,  что  во  всех
приключениях неизменно бывают замешаны женщины, эти зачинщицы всякого зла?
     - Еще бы! Ах, они милые! - с  громким  смехом  воскликнул  певец.  -  В
жизни, как и на сцене, нас всегда неудержимо притягивает юбка.
     - Тут я не согласен с вами, - сухо сказал Кенелм,  -  мне  кажется,  вы
высказываете мысли, которые ниже вашего умственного  уровня.  Однако  жаркая
погода не располагает к прениям, и я готов согласиться, что  юбка,  особенно
красная, не лишена интереса, как цветовое пятно в картине.
     - Становится поздно, - сказал певец, вставая, - и мне надо проститься с
вами, молодой человек. Вероятно, если бы вы походили с мое,  вы  увидели  бы
столько хорошеньких девушек, что они научили бы вас  интересоваться  женской
юбкой не только на картинах. Если судьба сведет нас опять, я, чего  доброго,
застану вас самого за сочинением любовных стихов.
     - После такого непозволительного предположения я  расстаюсь  с  вами  с
меньшим сожалением, чем это могло бы быть пять минут назад. Но  надеюсь,  мы
еще встретимся!
     - Я весьма польщен, но если мы встретимся, прошу  вас,  не  разглашайте
того, что я вам доверил, и смотрите на мои странствия в роли певца с собакой
как на величайшую тайну. Если же нам не суждено увидеть друг друга, разумная
осторожность предписывает мне не  сообщать  вам  моего  настоящего  имени  и
адреса.
     - Вот  теперь  вы  выказываете  осторожность  и  здравый  смысл,  редко
свойственные любителям стихов и юбок. Куда вы девали гитару?
     - Я не ношу ее с собой. Ее пересылают мне из города в  город  на  чужое
имя вместе с лучшей одеждой, на тот случай, если бы мне  вдруг  понадобилось
бросить роль странствующего певца.
     Они обменялись  сердечным  рукопожатием.  И  когда  певец  пошел  своей
дорогой вдоль берега ручья, струйки; воды от  звука  его  голоса,  казалось,
журчали звонче и менее уныло вздыхал прибрежный камыш.

ГЛАВА XVIII

     Одинокий и погруженный в думы, сидел в своей комнате побежденный  герой
сотни битв. Спустились сумерки. Ставни, притворенные  весь  день,  чтобы  не
впускать солнечных лучей, от которых Том Боулз раньше никогда  не  прятался,
так и оставались закрытыми, сгущая полутьму, пока полная  луна  не  проникла
своими лучами в щель и не легла на полу серебристой полосой среди мрака.
     Голова Тома упала на грудь, сильные руки тяжело опустились  на  колени.
Вся его поза изобличала крайнее  горе  и  уныние.  Но  на  лице  можно  было
заметить признаки  опасных  и  неуемных  мыслей,  которые  противоречили  не
мрачности, но неподвижности его  позы.  Лоб,  обычно  гладкий  и  откровенно
задорный, теперь был изборожден глубокими складками и  грозно  нахмурен  над
полузакрытыми глазами. Губы были так крепко  сжаты,  что  лицо  теряло  свою
округлость и широкая челюсть выступала резко и угловато. Время  от  времени,
правда, губы раскрывал глубокий, порывистый вздох, но  они  вновь  мгновенно
смыкались. Человек этот переживал один из тех переломов в жизни, когда  все,
что составляло его прежнее я, находится  в  полном  хаосе;  когда  злой  дух
словно проникает в него и поднимает бурю; когда простой, непросвещенный  ум,
никогда прежде не замышлявший преступления, видит его возникающим из бездны,
чувствует, что это враг, однако поддается ему,  как  судьбе.  Иной  бедняга,
приговоренный к виселице, с содроганием оглядываясь назад, на то  мгновение,
когда он "колебался между двух миров" - миром человека  безвинного  и  миром
преступника,  -  говорит  благочестивому,  высокообразованному,   умному   и
бесстрастному  священнику,  который  исповедует  его  и   называет   братом:
"Нечистый вложил мне это в голову".
     Дверь отворилась. На пороге стояла мать, которой Том Боулз  никогда  не
позволял вмешиваться в свои дела, хотя по-своему горячо любил ее, и рядом  с
ней - ненавистный человек, которого Том жаждал видеть мертвым у  своих  ног.
Дверь снова затворилась. Мать вышла, не сказав ни слова,  -  так  душили  ее
слезы. Ненавистный человек остался с  глазу  на  глаз  с  Томом.  Он  поднял
голову, узнал посетителя, и взор его просветлел. Боулз удовлетворенно  потер
свои могучие руки.

ГЛАВА XIX

     Кенелм придвинул стул ближе к своему врагу и молча положил на его  руку
свою.
     Том Боулз с любопытством повернул  руку  Кенелма  к  свету,  посмотрел,
взвесил и, издав звук, похожий не то на рычание, не то  на  смех,  оттолкнул
ее, как нечто враждебное, но ничтожное,  встал,  запер  дверь,  вернулся  на
место и грубо сказал:
     - Что вам от меня нужно?
     - Я хочу просить вас об одолжении.
     - Об одолжении?
     - О величайшем, которого только может просить один человек у другого, -
о дружбе. Видите ли, дорогой Том, - продолжал Кенелм.  Он  расположился  как
дома, перекинув руку через спинку стула и непринужденно вытянув ноги, словно
сидя у своего камина, - видите  ли,  дорогой  Том,  такие  люди,  как  мы  -
молодые, холостые, не совсем безобразные, - могут найти  возлюбленных  целую
кучу. Не понравимся одной - понравимся другой:  девушки  растут  везде  и  в
изобилии, как крапива. Но  редчайшая  вещь  в  жизни  -  это  друг.  Скажите
откровенно, случалось ли вам попасть в какую-нибудь деревню, где для вас  не
нашлось бы подходящей возлюбленной?  А  если  бы  даже  потом  лишились  ее,
неужели было бы трудно найти другую? Но если бы у вас был некто ГЛАВА XX

     Когда некоторое время спустя Кенелм спустился к миссис Боулз, он весело
сказал ей:
     - Ну, все уладилось, мы  с  Томом  закадычные  друзья.  Послезавтра,  в
воскресенье, мы отправляемся в Ласкомб.  Напишите  несколько  строк  дяде  о
приезде Тома, пошлите туда его вещи, а мы выйдем пешком рано утром, так  что
нас никто не увидит. Теперь пойдите и поговорите с ним; ему  нужны  ласка  и
утешение матери. Он человек с благородным сердцем,  и  все  мы  со  временем
будем гордиться им.
     Возвращаясь на ферму, Кенелм встретил мистера Летбриджа.
     - Я иду от мистера Сэндерсона, - сказал он, -  я  искал  вас.  Возникло
неожиданное препятствие. После  того,  как  мы  с  вами  виделись  утром,  я
встретил управляющего мистера Трэверса, и он сказал  мне,  что  контракт  не
дает права миссис Ботри продать  лавку  без  согласия  сквайра.  А  так  как
усадьба очень дешево  досталась  любимому  и  надежному  арендатору,  мистер
Трэверс вряд ли согласится на передачу контракта бедному корзинщику; словом,
хотя он и согласится освободить миссис Ботри от контракта, но не иначе,  как
в пользу кандидата, которому пожелает оказать предпочтение. Услышав  это,  я
поехал к самому Трэверсу, но он остался неумолим к моим просьбам  и  сказал:
"Пусть незнакомец, принимающий участие в этом деле,  приедет  поговорить  со
мной. Мне хотелось бы  видеть  человека,  который  побил  эту  скотину  Тома
Боулза. Если он одолел Боулза, может быть, одолеет  и  меня.  Привезите  его
завтра на праздник". Ну как? Вы поедете?
     - Нет, - нерешительно произнес Кенелм, - если он  приглашает  меня  для
того, чтобы удовлетворить пустое любопытство, не  думаю,  что  мне  и  далее
стоит заниматься делом Уила Сомерса. А вы что скажете?
     - Сквайр  -  деловой  человек,  и  хотя  никто  не  может  назвать  его
несправедливым или жадным, он не из особенно  чувствительных,  а  мы  должны
признать, что такой болезненный калека, как бедный Уил, арендатор  неважный.
Поэтому, если бы дело зависело только от ваших переговоров со сквайром, я не
очень надеялся бы на успех. Но у нас есть союзница в лице  его  дочери.  Она
очень любит Джесси Уайлз и всегда много делала для Уила. На свете нет  более
кроткой, доброй, благожелательной и  сострадательной  девушки,  чем  Сесилия
Трэверс. Она имеет большое влияние  на  отца,  и  с  ее  помощью  вы  можете
добиться его согласия.
     - Я терпеть не могу иметь дело с женщинами, - угрюмо сказал  Кенелм,  -
пасторам это удается лучше. Я уверен, любезный сэр, вы  более  годитесь  для
этой цели, чем я.
     - Позвольте смиренно  усомниться  в  этом  предположении;  с  женщинами
нелегко справляться, когда несешь на спине такую тяжесть лет. Но  когда  вам
понадобится помощь пастора