для того, чтобы довести до  благополучного  конца
ваше собственное сватовство, я буду очень рад совершить надлежащий обряд.
     - Dii meliora! {Боги  -  лучшее  (лат.).  Сокращенная  форма  пожелания
счастья (Dii meliora velit - да  воздадут  [тебе]  боги  самое  лучшее).}  -
торжественно сказал Кенелм. - Некоторые виды зла настолько серьезны,  что  о
них нельзя даже говорить шутливо. А  что  касается  мисс  Трэверс,  то,  как
только вы назвали ее сострадательной, вы привели  меня  в  ужас.  Я  слишком
хорошо знаю,  что  значит  такого  типа  девушка;  назойливая,  неугомонная,
суетливая, курносая, с карманами, набитыми религиозными брошюрками.  Нет,  я
не пойду на ужин жнецов!
     - Тсс! - тихо сказал пастор.
     Они проходили мимо домика миссис  Сомерс.  И  в  то  время  как  Кенелм
разглагольствовал на тему о сострадательных девушках,  Летбридж  остановился
перед домиком и украдкой заглянул в окно.
     - Тсс! Подойдите сюда!
     Кенелм повиновался и поглядел в окно.  Он  увидел  сидевшего  на  стуле
Уила; Джесси Уайлз приютилась у его ног и держала руку любимого, глядя ему в
лицо. Виден был только ее профиль, но выражение лица было невыразимо  мягкое
и нежное. Лицо Уила, склоненное к ней, было грустно; слезы катились  по  его
щекам. Кенелм прислушался.
     - Не говори так, Уил, - говорила Джесси, - ты  разрываешь  мне  сердце:
это я недостойна тебя.
     - Пастор, - сказал Кенелм, когда они прошли мимо, - придется мне  пойти
на этот дурацкий ужин! Я начинаю склоняться к мысли, что в избитых словах  о
любви в шалаше есть некоторая доля истины. И  Уила  Сомерса  необходимо  как
можно скорее обвенчать, чтобы он потом мог раскаиваться на досуге.
     - Я не совсем понимаю, почему человек должен раскаиваться  в  том,  что
женился на милой девушке, которую любит.
     - Вам не  понятно?  Скажите  откровенно:  случалось  ли  вам  встречать
человека, который раскаивался в том, что женился?
     - Разумеется, случалось. Очень часто.
     - Ну, подумайте еще раз и скажите так же откровенно: случалось  ли  вам
встречать человека, который раскаивался в том, что не женился?
     Пастор задумался и промолчал.
     - Сэр, - сказал Кенелм, - ваше молчание доказывает вашу  честность,  за
что я могу вас только уважать.
     Сказав это, он быстрыми шагами удалился, а пастор взволнованно закричал
ему вслед:
     - Но позвольте... позвольте!

ГЛАВА XVI

     Мистер Сэндерсон и Кенелм сидели в беседке. Первый прихлебывал  грог  и
курил  трубку,  второй  смотрел  на  летнее  ночное  небо  пристальным,   но
рассеянным взглядом, будто старался сосчитать звезды Млечного Пути.
     - Ну, - сказал Сэндерсон, - вы теперь поняли?
     - Ничего я не понял. Вы говорите мне, что ваш дед и отец были фермерами
и что вы сами фермер вот уже тридцать лет. Из этого вы выводите нелогичное и
неразумное заключение, что и сын ваш должен быть фермером.
     - Молодой человек, вы, конечно,  можете  считать  себя  очень  знающим,
потому что окончили университет и набрались там учености, но...
     - Постойте! - сказал Кенелм. - Так вы  признаете,  что  в  университете
обучают наукам?
     - Да, я полагаю, что так.
     - А как бы он мог остаться храмом науки, если бы те, кто покидает  его,
уносили ученость с собой? Мы оставляем ее на попечение преподавателей. Но  я
знаю, что вы хотели сказать: что я не должен  важничать  и  претендовать  на
большее понимание жизни, чем человек ваших лет  и  вашей  опытности,  потому
только, что я прочел больше книг, чем вы. Согласен с этим. Но  разве  каждый
доктор, - как бы ни был он сведущ и искусен не предпочитает спросить  мнение
другого доктора о себе, даже если этот другой только  начинает  практику?  А
так как врачи, в общем,  чрезвычайно  умные  люди,  не  подают  ли  они  нам
примера, которому стоит следовать? Не доказывает ли  это,  что  самый  умный
человек не может быть хорошим судьей в своем собственном деле? А дело вашего
сына - ваше дело, вы расцениваете его с точки зрения ваших личных  вкусов  и
хотите непременно вогнать квадратную затычку в круглую дыру  потому  только,
что сами вы затычка круглая и вам в круглой дыре пребывать удобно. Я  считаю
это неразумным.
     - Я не  вижу  причин,  почему  мой  сын  имеет  право  воображать  себя
квадратной затычкой, - сердито сказал фермер, - когда его отец, дед и прадед
были круглыми. А всякая тварь по закону  природы  не  должна  отличаться  от
своих родичей. Собака бывает или  гончей,  или  овчаркой,  смотря  по  тому,
гончие или овчарки были ее родителями. Вот так, молодой человек, -  вскричал
фермер, с торжеством выколачивая из трубки пепел, -  кажется,  я  переспорил
вас!
     - Нисколько, потому что вы не приняли в соображение, что  порода  может
быть смешанной. Представьте себе, что овчарка сочеталась  браком  с  гончей;
уверены ли вы, что их потомок обязательно будет больше похож на гончую,  чем
на овчарку?
     Сэндерсон перестал набивать трубку и почесал в затылке.
     - Вы видите, - продолжал Кенелм, - тут тоже дело в смешанной породе. Вы
женились на  дочери  торговца,  и,  наверно,  ее  дед  и  прадед  тоже  были
торговцами, А сыновья  по  большей  части  бывают  в  мать.  Поэтому  мистер
Сэндерсон-младший вышел в свою породу со стороны родительницы  и  явился  на
свет квадратной затычкой; значит, ему может быть удобно только в  квадратной
дыре. Спорить бесполезно, фермер, ваш сын должен отправиться к дяде, и  делу
конец!
     - Ей-богу,  -  сказал  фермер,  -  вы,  кажется,  думаете,  что  можете
заговорить меня до того, что я лишусь здравого смысла?
     - Нет,  но  я  думаю;  что,  если  вам  предоставить  полную  волю,  вы
заговорите вашего сына до того, что он попадет в работный дом.
     - Как? Тем, что хочу заставить его пристать  к  своей  земле,  как  его
отец? Когда человек прилепится к земле, то и земля прилепится к нему.
     - Когда человек пристанет к грязи, то и  грязь  пристанет  к  нему.  Вы
вложили в ферму ваше сердце, а ваш сын воротит от нее  нос.  Глядите  смелей
правде в глаза. Разве вы не видите,  что  время  -  волчок  и  все  вертится
кругом? Каждый день кто-нибудь оставляет землю и  принимается  за  торговлю.
Понемногу он богатеет, и величайшее его желание - вернуться опять  к  земле.
Он оставляет ее сыном фермера, а возвращается к ней сквайром.  Когда  вашему
сыну стукнет пятьдесят, он вложит накопленные им деньги в землю,  и  у  него
будут свои арендаторы. Боже, как он будет командовать ими! Я не советовал бы
вам арендовать у него ферму.
     - Ну, уж этому не бывать! - воскликнул фермер. - Он выльет целую аптеку
на мои поля и будет называть это прогрессом.
     - Пусть себе поливает лекарствами поля, когда у него будут свои  фермы,
а ваши поля вы поберегите от его химических упражнений. Я пойду сказать ему,
чтобы он укладывался и на будущей неделе отправлялся к дяде.
     - Эх-эх! - покорным тоном  сказал  фермер.  -  Упрямый  человек  всегда
добьется своего.
     - А умному человеку лучше не  идти  ему  наперекор.  Мистер  Сэндерсон,
дайте мне  вашу  честную  руку.  Вы  принадлежите  к  числу  людей,  которые
напоминают сыновьям об их добрых отцах.  И  я  думаю  о  своем  отце,  когда
говорю: "Желаю вам счастья!"
     Оставив   фермера,   Кенелм   вернулся   в   дом   и   нашел    мистера
Сэндерсона-младшего в его комнате. Молодой джентльмен  еще  не  спал  и  был
занят чтением красноречивого трактата об эмансипации человеческого  рода  от
всякой  тиранической  власти  -  политической,  общественной,  церковной   и
домашней.
     Юноша угрюмо поднял голову и, взглянув на меланхолическое лицо Кенелма,
сказал:
     - А, я вижу, вы уже  говорили  со  стариком,  но  он  ничего  не  хочет
слушать.
     -  Во-первых,  -  ответил  Кенелм,  -  так  как  вы  хвалитесь   высшим
образованием, позвольте мне  посоветовать  вам  изучать  английский  язык  в
формах, установленных авторами прежних времен,  которых,  несмотря  на  "век
прогресса", люди высшего образования продолжают уважать. Никто, занимавшийся
этим изучением, никто, изучивший десять заповедей на родном языке, не  будет
ошибочно предполагать, будто "старик" - синоним "отца". Во-вторых,  если  вы
имеете притязание на высшую просвещенность, которая есть  результат  высшего
образования, постарайтесь узнать лучше самого себя,  прежде  чем  возьметесь
учить человечество. Извините за смелость, которую я беру  на  себя  как  ваш
искренний доброжелатель, сказав вам,  что  вы  теперь  самонадеянный  дурак,
короче говоря - что вас можно  назвать  так,  как  Мальчишки  называют  друг
друга, - ослом. Но когда  у  человека  бедная  голова,  он  может  сохранить
некоторое равновесие, увеличив богатство сердца;  Отец  ваш  соглашается  на
сделанный вами выбор, жертвуя своими желаниями.  Это  тяжкое  испытание  для
гордости и любви отца, и немногие отцы идут на такие уступки. Таким образом,
я, как и обещал, говорил о вас с мистером Сэндерсоном, так как убежден,  что
из вас вышел бы очень плохой фермер. Теперь вам остается  доказать,  что  вы
можете стать очень хорошим коммерсантом. Честь обязывает  вас,  ради  вашего
отца, употребить для этого все силы; а пока предоставьте переворачивать  мир
вверх дном тем, у кого нет в нем лавочки, которая пойдет  прахом  при  общем
потрясении. Итак, спокойной ночи!
     Эту нравоучительную речь, sacro digna silentio,  {Достойную  священного
молчания (лат.).} Сэндерсон-младший выслушал, разинув рот и вытаращив глаза.
Он был похож на ребенка, которому нянька задала мгновенную трепку и  который
до того ошеломлен, что сам еще не может разобрать, больно ему или нет.
     Выйдя из комнаты, Кенелм  через  минуту  снова  показался  в  дверях  и
примирительно прошептал:
     - Не принимайте близко к сердцу то,  что  я  назвал  вас  самонадеянным
дураком и ослом. Эти выражения, без сомнения, точно так же  применимы  и  ко
мне, Но более самонадеянный дурак и больший осел, чем мы с вами, это век,  в
который  мы  оба   имели   несчастье   родиться:   век   прогресса,   мистер
Сэндерсон-младший, век самодовольных тупиц.


КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

     Если бы была на свете  женщина,  которая  могла  бы  примирить  Кенелма
Чиллингли со  сладостными  страданиями  Любви  и  с  приятными  супружескими
ссорами, нашлось бы много оснований усмотреть эту женщину в Сесилии Трэверс.
Единственная дочь, в детстве лишившаяся матери, она сделалась хозяйкой  дома
в таком возрасте, когда другие девочки еще  укладывают  кукол  спать.  Таким
образом, она рано познала чувство ответственности, сочетающееся с  привычкой
полагаться  на  себя,  которое  почти  всегда  придает  характеру  некоторое
благородство, хотя почти так же часто отнимает у женщин мягкость и кротость,
составляющие очарование их пола.
     Этого не случилось с Сесилией Трэверс; Она  была  так  женственна,  что
даже власть в ее руках не могла сделать ее мужеподобной. В глубине ее натуры
было заложено такое инстинктивное стремление быть приятной всем, что где  бы
ни витала и ни блуждала ее душа, она собирала и накопляла мед.
     У нее было одно преимущество перед большинством девушек ее круга: ее не
научили расточать данные ей природой способности на пустые  и  бессмысленные
занятия, развивая в себе так называемые женские  дарования.  Она  не  писала
бледных акварелей, она не затратила нескольких лет жизни на то, чтобы  потом
мучить терпеливых слушателей  итальянскими  ариями,  которые  гораздо  лучше
могла для них пропеть любая третьеклассная  певица  в  столичном  концертном
зале. Боюсь, что у нее не было никаких женских дарований, кроме тех,  какими
вышивальщица зарабатывает себе на ежедневное пропитание.  Такую  работу  она
любила и выполняла искусно. Но если Сесилию  Трэверс  не  мучили  бесполезно
учителя, зато отец весьма удачно выбрал ей учительницу, что не  было  с  его
стороны большой заслугой. Он  питал  предубеждение  против  гувернанток,  но
случилось, что в числе его родных была некая миссис Кэмпион,  пользовавшаяся
некоторою литературной известностью. Ее  муж  занимал  высокую  должность  в
одном из министерств.  При  жизни  он,  к  большому  своему  удовлетворению,
пользовался весьма приличным доходом, но умер, к большому удивлению  других,
не оставив после себя ни гроша.  Детей,  к  счастью,  не  было.  Вдове  дали
небольшую пенсию, а так как дом мужа она сделала одним из самых  приятных  в
Лондоне, ее многочисленные друзья настолько любили ее, что часто  приглашали
погостить в свои поместья.  Однажды  пригласил  ее  и  мистер  Трэверс.  Она
приехала с намерением пробыть две недели. Но к  концу  своего  пребывания  у
Трэверсов так привязалась к Сесилии, а Сесилия - к  ней,  и  присутствие  ее
было так приятно и полезно самому хозяину, что  сквайр  стал  упрашивать  ее
остаться и взять  на  себя  воспитание  его  дочери.  Миссис  Кэмпион  после
некоторого колебания с благодарностью согласилась.
     Таким  образом,  Сесилия  с  восьми  лет  и  до  нынешних  девятнадцати
пользовалась неоценимым преимуществом жить в  постоянном  обществе  женщины,
прекрасно образованной, привыкшей слышать лучшую критику о лучших  книгах  и
соединявшей с немалым литературным талантом утонченность в  обращении  и  ту
осторожность  суждений,  которая  развивается  при  постоянном   общении   с
культурными и умудренными жизнью людьми. И поэтому сама Сесилия,  не  будучи
вовсе синим чулком или педанткой, сделалась  одною  из  тех  редких  молодых
женщин, с которыми хорошо образованный человек  может  разговаривать  как  с
равными и от которых он берет столько же, сколько дает  им.  А  мужчина,  не
очень интересующийся книгами, но настолько джентльмен, чтобы ценить  хорошее
воспитание, бывает рад перемолвиться с такой женщиной несколькими словами на
родном языке, без риска услышать, что епископ - "важная шишка", а  партия  в
крокет прошла "чертовски весело".
     Словом,  Сесилия  была  одной  из  тех  женщин,  которых  небо  создало
помощницами мужчин: если бы он родился в знатности и  богатстве,  она,  став
подругой его жизни, придала бы им новое достоинство и увеличила  наслаждение
ими, выполняя обязанности, ими налагаемые; если же муж, избранный ею, был бы
беден и с трудом пролагал себе  дорогу,  она  поощряла  бы,  поддерживала  и
успокаивала  его,  разделяла  бы  его  тяготы  и   умеряла   горечь   жизни,
вознаграждая его за все сладостью своей улыбки.
     До сих пор она почти не думала о любви или  поклонниках.  Она  даже  не
составила себе того идеала, который, носится перед глазами  многих  девушек,
едва успевших выйти из детского возраста. Но она была твердо убеждена,  что,
во-первых, никогда не выйдет  замуж  не  по  любви,  а  во-вторых,  если  уж
полюбит, то на всю жизнь.
     В заключение этого наброска я обращусь к портрету  самой  девушки.  Она
только что вернулась в свою  комнату,  проверив  приготовления  к  вечернему
празднику, который отец устраивал для своих арендаторов и  соседей.  Сесилия
сбросила соломенную шляпу и поставила на стол большую корзину  и  вынула  из
нее цветы. Затем остановилась перед зеркалом, чтобы причесать растрепавшиеся
волосы. Они были мягкого темно-каштанового цвета, шелковистые  и  густые  от
природы и далекие от того цвета, которым,  по  преданию,  отличались  волосы
Иуды.  Ее  лицо,  обычно  украшенное  тем  нежным  румянцем,  который  легко
переходит в бледность, теперь порозовело от долгой прогулки на солнце. Черты
ее лица - мелкие и женственные, глаза  темные,  с  длинными  ресницами,  рот
чрезвычайно красивый, с ямочками с  обеих  сторон,  а  в  данную  минуту  он
полуоткрыт  в  улыбке,  вызванной   каким-то   приятным   воспоминанием,   и
обнаруживает мелкие зубы, сверкающие как жемчуг. Но особую прелесть ее  лицу
придает выражение безмятежного счастья - такого счастья,  которое,  кажется,
никогда не было нарушено горем, возмущено грехом, -  того  святого  счастья,
которое присуще невинности, свету, идущему из  чистого  сердца  и  спокойной
совести.

ГЛАВА II

     В  тот  день,  когда  должно  было  состояться  сельское   празднество,
затеянное сквайром, выдался чудесный вечер. У Трэверса гостили знакомые, все
отобедали рано, а теперь, когда не было  еще  и  шести  часов,  собрались  с
хозяином на лугу. Дом был неправильной архитектуры, в нем делали изменения и
пристройки в разное время, от эпохи Елизаветы до Виктории. В одном крыле,  в
старинной части здания - фронтон со  множеством  окон;  в  другом,  в  новой
части, крытом плоской кровлей, -  стеклянные  двери.  К  фронтону  примыкала
веранда, скрытая для глаз вьющимися растениями  в  полном  цвету.  К  западу
расстилался  обширный  луг,  а  за  ним  возвышался  зеленый  пологий  холм,
увенчанный развалинами старинного  монастыря.  С  одной  стороны  луга  были
разбиты  цветник  и  сад,   первоначально   распланированный   Рептоном,   в
противоположных углах луга поставили две большие палатки - одну для  танцев,
другую  для  ужина.  К  югу  открывался  вид  на  уходящий  вдаль  старинный
английский парк, не величественный, не пересекаемый старинными  аллеями,  не
покрытый  бесполезным  папоротником,  разве  что  дающим  приют  оленям,  но
соединявший рукой заботливого сельского  хозяина  прибыль  с  красотою.  Луг
своевременно осушался и орошался, и на нем в невероятно короткий срок  можно
было  откармливать  молодых  бычков.  Правда,  вид  его  несколько   портили
проволочные ограждения.
     Трэверс хорошо разбирался в сельском хозяйстве и вообще умел  извлекать
из земли максимальные выгоды. Он унаследовал  это  имение  еще  ребенком  и,
таким  образом,  пользовался   доходами   с   него   еще   в   годы   своего
несовершеннолетия. Восемнадцати лет Трэверс вступил в гвардию, и так  как  у
него было больше денег, чем у многих его товарищей, хотя иные  были  знатнее
его и родители их - богаче, за ним очень ухаживали и порядком его обирали. К
двадцати пяти годам  он  стал  одним  из  предводителей  светской  молодежи,
известным своей беззаботной  отвагой  там,  где  опасность  могла  доставить
почет, мастером скачек с препятствиями, от подвигов  которого  у  спокойного
человека волосы вставали дыбом, наездником, решавшимся на преодоление  таких
препятствий, которых  всякий  мало-мальски  осторожный  охотник  старательно
избегал. Известный и в Париже и в Лондоне, он был  предметом  восторга  дам,
чьи улыбки стоили ему дуэлей; знаки  от  них  в  виде  почетных  шрамов  еще
оставались на его теле. Казалось, не было  человека,  более  его  способного
попасть в бедственное положение, еще не достигнув тридцати лет,  так  как  в
двадцать семь он промотал все, что скопил за время своего несовершеннолетия.
Когда он стал взрослым, поместье его, приносившее не более трех тысяч в год,
но  находившееся  в  полном  его  распоряжении,   оказалось   заложенным   и
перезаложенным.
     Его друзья начали качать головами и называть его беднягой.  Однако  при
всех своих сумасбродствах Леопольд Трэверс был совершенно неповинен  в  двух
пороках, от которых не всегда освобождается человек: он не пил и не играл  в
карты. Его нервы были в порядке, мозг не ослабел. И  душевно  и  телесно  он
пользовался завидным здоровьем.
     В этот критический период своей жизни он женился по любви, и выбор  его
был самый удачный. У невесты состояния не было, но  эта  красавица  знатного
происхождения не отличалась расточительностью и не желала другого  общества,
кроме общества любимого ею человека. Итак, когда  он  сказал:  "Поселимся  в
деревне, постараемся жить на несколько сот фунтов, будем откладывать  деньги
и убережем от продажи старое поместье", она согласилась с радостью в сердце.
И все диву дались, как  этот  сумасброд  Леопольд  Трэверс  остепенился.  Он
вместе с батраками обрабатывал свою землю от восхода до  заката  солнца  как
простой фермер, успевал вносить проценты по закладным и кое-как сводил концы
с концами.
     После нескольких лет учения в школ