мехайтесь надо мной!
     - Да, благородная натура, потому что вы способны любить так страстно  и
бороться так яростно, а между тем,  когда  вы  убедились,  что  ваша  любовь
принесет несчастье той, которую любите, вы нашли в себе силу  отказаться  от
нее и, побежденный в борьбе, могли простить вашему победителю настолько, что
идете с ним по этим уединенным местам как друг, зная, что стоит  вам  только
отстать на шаг, и вы сумеете неожиданным нападением лишить его жизни.  А  вы
вместо этого станете защищать его против целой армии.  Неужели  вы  думаете,
будто я так глуп, что этого не вижу! И разве это не благородство натуры?
     Том Боулз закрыл руками лицо; его широкая грудь тяжело вздымалась.
     - Вот этой вашей благородной натуре я и доверяюсь. Я  сам  сделал  мало
добра в жизни и, может быть, никогда не  сделаю  больше.  Но  позвольте  мне
думать, что наши пути скрестились не напрасно для вас и для тех,  кому  ваша
жизнь может принести пользу или вред. Будьте  кротки  так  же,  как  сильны;
будьте добры ко всем, а не только к кому-нибудь одному. В  вас  много  того,
великого, что есть в человеке. Пусть все ваши поступки напоминают вам о том,
к кому взывает голос этого колокола. Ах, колокол замолк! Но не замолкло ваше
сердце, Том, оно говорит. Том заплакал как ребенок.

ГЛАВА VIII

     Когда  наши  два  путника  продолжили  свое  странствие,  отношения  их
изменились: можно было бы даже сказать, что изменились и их  характеры.  Том
изливал свое смятенное сердце перед Кенелмом, поверял этому  пренебрегающему
женщинами философу все страстные чувства любви: ее надежды, тоску, ревность,
гнев - все, что связывает самые нежные душевные переживания с  трагедией.  А
Кенелм, кротко слушая его с растроганным выражением лица, не  позволял  себе
ни одного скептического слова, ни одной игривой шутки.  Он  чувствовал,  что
все услышанное им не годится для подтрунивания,  слишком  глубоко  даже  для
утешения. Истинной любви такого рода он никогда не испытывал, не желал и  не
предполагал испытать. Тем не менее он сочувствовал ей. Странно,  право,  как
часто мы сочувствуем на сцене, например, или в книге  страстям,  никогда  не
волнующим нас самих. Если бы Кенелм пошутил, или  принялся  рассуждать,  или
стал читать нравоучения, Том тотчас впал бы в уныние. Но Кенелм  не  говорил
ничего, только время от времени по-братски  клал  руку  на  плечо  силача  и
бормотал: "Бедный малый!"
     Когда  Том  кончил  свои  признания,   он   почувствовал   удивительное
облегчение. Он освободил свою душу от тяжести.
     Было это благотворным результатом искусной дипломатии Кенелма или  того
знания человеческих страстей, бессознательно для него самого присущего этому
странному человеку, который смотрел на цели и  стремления  своих  ближних  с
горячим желанием разделить их и только шептал про себя: "Я  не  могу,  я  не
принадлежу к этому миру, я лишь, как призрак, скольжу мимо и наблюдаю".
     Так эти два человека не спеша продолжали своя путь среди тихих  пастбищ
и желтеющих полей и вышли наконец на пыльную большую дорогу. Здесь  разговор
их незаметно перешел на  другие  темы,  коснувшись  более  обыденных  вещей.
Теперь уже Кенелм разрешал себе шутки, пользуясь своим талантом забавляться,
касаясь самых повседневных явлений, и время от времени заставлял Тома весело
смеяться.
     У этого великана был один приятный дар, присущий, мне  кажется,  только
людям простодушным и привязчивым, - внезапный незлобивый смех, мужественный,
искренний, но не бурный, как можно  было  бы  предполагать.  Но  такой  смех
никогда не срывался с его  губ  с  того  дня,  как  любовь  к  Джесси  Уайлз
заставила его объявить войну и себе самому и всему свету.
     Солнце уже закатывалось, когда с вершины холма они  увидели  колокольню
Ласкомба, лежавшего среди ровных лугов, орошаемых тем самым ручьем,  который
вился вдоль сельской тропинки, но теперь разливался вольно и  широко.  Здесь
через него был переброшен мост, пригодный  для  пешеходов  и  карет.  Город,
казалось, был совсем близко, но до него оставалось еще добрых две мили, если
идти большой дорогой.
     - Тут есть более короткий путь - через поля за  этим  забором.  Так  мы
можем дойти прямо до дома моего дяди, - сказал Том, -  и  наверно,  сэр,  вы
будете рады оставить в  стороне  грязное  предместье,  через  которое  ведет
большая дорога.
     - Хорошая мысль, Том. Как странно, что к красивым городам всегда  ведут
грязные предместья. Может быть, тут заложена скрытая сатира на путь к успеху
в этих городах. Скупость и честолюбие  проходят  по  весьма  жалким  улицам,
прежде чем доберутся до площади, где  они  проталкиваются  сквозь  толпу,  к
ратуше или бирже.  Счастлив  тот,  кто,  подобно  вам,  Том,  находит  более
краткий, опрятный и приятный путь к цели или отдыху!
     На тропинке им попадалось  мало  прохожих:  почтенная  пожилая  чета  -
вероятно,  пастор  с  женой;  девочка  лет  четырнадцати,  ведущая  за  руку
семилетнего мальчика; двое влюбленных -  очевидно,  влюбленных,  по  крайней
мере на взгляд Тома Боулза,  ибо,  взглянув,  как  они  проходили  мимо,  не
обращая на него внимания, он вздрогнул и изменился в лице. Даже после  того,
как они прошли, на лице Тома все еще застыло выражение страдания,  губы  его
были крепко сжаты и углы их мрачно опущены.
     В эту минуту к ним с коротким, быстрым  лаем  бросился  шпиц  с  острым
носом и настороженными ушами. Подбежав к Кенелму,  собака  перестала  лаять,
обнюхала, его брюки и завиляла хвостом.
     - Клянусь священными музами, - вскричал Кенелм, - это та самая  собака,
которая носит оловянный поднос. Где твой хозяин?
     Собака как будто бы поняла  вопрос,  потому  что  повернула  голову,  и
Кенелм увидел под липой, вдали от тропинки, человека  с  альбомом  в  руках,
очевидно, занятого рисованием.
     - Пойдемте,  -  оказал  Кенелм  Тому,  -  я  узнал  знакомого.  Он  вам
понравится.
     Том в эту минуту не желал заводить новых знакомств, но все  же  покорно
пошел за Кенелмом.

ГЛАВА IX

     -  Видите,  нам  суждено  было  встретиться  опять!  -  оказал  Кенелм,
растянувшись на траве возле странствующего певца  и  знаком  предложив  Тому
сделать то же самое. - Но  вы,  кроме  стихотворчества,  занимаетесь  еще  и
рисованием? Копируете то, что называете природой?
     - То, что называю природой, - да, иногда.
     - А не находите ли вы в рисовании, так же как и в  стихотворчестве,  ту
истину, о которой я прожужжал вам уши,  хотя  вы  и  не  очень  охотно  меня
слушали, а именно - что у природы нет голоса, кроме  того,  который  человек
влагает в нее, сообразно своему складу души? Я готов держать пари, что этюд,
который вы теперь набрасываете, скорее попытка  воплотить  вашу  собственную
мысль, чем изобразить то,  что  представляется  взору  каждого  наблюдателя.
Позвольте мне судить самому.
     Он наклонился над альбомом. Тому, кто сам не художник  и  не  знаток  в
этом деле, чаете трудно судить, рукой  ли  профессионального  художника  или
просто любителя набросан этюд. Кенелм не был ни художником, ни знатоком,  но
карандашный рисунок показался ему таким, какого  можно  ожидать  от  всякого
человека с верным глазом,  взявшего  несколько  уроков  у  хорошего  учителя
рисования. Для него, однако, этого рисунка было  достаточно,  чтобы  он  мог
послужить иллюстрацией к его теории.
     - Я был прав! - закричал он с торжеством. - С этой высоты  открывается,
на мой взгляд, великолепный вид - на город, на луга,  на  реку.  А  гармонию
всего создает солнечный закат. Он, как позолота, соединяет враждующие  между
собою цвета и смягчает их соединение. Но я совсем  не  вижу  этого  в  вашем
этюде. То, что я вижу, для меня полная загадка.
     - Вид, о котором вы говорите, - сказал певец,  -  без  сомнения,  очень
хорош, но его должен рисовать Тернер или Клод. Моего дарования  недостаточно
для изображения такого ландшафта.
     - Я, собственно говоря,  вижу  в  вашем  этюде  только  одну  фигуру  -
девочки.
     - Тсс! Вот  она  стоит.  Не  спугните  ее,  подождите,  пока  я  положу
последний штрих.
     Кенелм напряг зрение  и  увидел  вдали  девочку,  которая  подбрасывала
что-то вверх - он не мог различить, что именно, - и подхватывала предмет  на
лету. Она стояла на самом краю пригорка, позади нее розовые облака  окружали
заходящее солнце; внизу в смутных очертаниях расстилался  большой  город.  В
этюде эти очертания казались еще более расплывчатыми - они  были  обозначены
лишь несколькими смелыми штрихами; но фигурка и лицо были набросаны смело. В
окружавшем ее уединении была какая-то невыразимая прелесть, а в  ее  веселой
игре и обращенных ввысь глазах - глубина спокойного наслаждения.
     - Но на  таком  расстоянии,  -  сказал  Кенелм,  когда  художник  убрал
карандаш, полюбовался рисунком, молча закрыл альбом и обернулся к Кенелму  с
приветливой улыбкой, - но на таком расстоянии как вы можете разглядеть  лицо
девочки? Как вы могли увидеть,  что  предмет,  который  она  подбрасывала  и
ловила, - мячик, сделанный из цветов? Вы знаете эту девочку?
     - До сегодняшнего вечера я никогда ее не видел. Но пока я сидел  здесь,
она бродила около меня одна, плела венки из полевых цветов, собранных вон  у
той изгороди близ большой  дороги,  и  все  время  напевала  какую-то  милую
детскую песенку. Вполне понятно, что, услыхав ее пение, я заинтересовался, и
когда она подошла ко мне поближе, заговорил с ней. Мы  подружились.  Девочка
сказала, что она  сирота  и  живет  у  старика,  дальнего  ее  родственника,
занимающегося мелочной торговлей. Их дом расположен в многолюдном переулке в
самом центре города.  Старик  очень  добр  к  ней,  и  так  как  старость  и
нездоровье удерживают его дома, он отпускает девочку летом  по  воскресеньям
гулять в поле. У нее нет  подружек-сверстниц.  Она  сказала,  что  не  любит
соседских девочек, а единственная, которая ей  нравилась  в  школе,  -  дочь
каких-то  важных  людей,  и  ей  не  позволяют  играть  с   моей   маленькой
приятельницей. Поэтому она уходит одна и говорит, что кроме солнца и  цветов
ей ничего не нужно.
     - Том, слышите? Вы ведь будете жить в Ласкомбе.  Отыщите  эту  странную
девочку и будьте ей другом, сделайте это для меня, Том!
     Вместо ответа Том молча положил свою широкую ладонь на руку Кенелма,  а
сам пристально посмотрел на певца. Тому был приятен его голос и черты  лица,
и он подошел по траве к нему.
     - Пока девочка разговаривала со мной, - продолжал певец, - я машинально
взял из ее рук гирлянды и, не думая о том, что  делаю,  свернул  их  в  виде
мячика. Она увидела это  и,  вместо  того  чтобы,  как  я  того  заслуживал,
рассердиться на меня за то, что я испортил ее красивые  гирлянды,  пришла  в
восторг от новой игрушки. Она побежала с  мячиком,  весело  подкидывая  его,
взобралась на этот пригорок, а я начал свой этюд.
     - Личико,  которое  вы  нарисовали,  очаровательно.  Это  действительно
похоже на нее?
     - Нет, только отчасти. Рисуя, я думал о другом лице. Словом,  это  один
из тех эскизов, которые  мы  называем  фантазией.  Когда  я  встретил  этого
ребенка, я как раз собрался выразить свою мысль другим  путем  -  с  помощью
стихов.
     - Услышим мы их?
     - Боюсь, если это не наскучит вам, то наскучит вашему другу.
     - Я уверен в обратном. Том, вы поете?
     - Прежде пел, - робко произнес Том и понурил голову. - Мне хотелось  бы
послушать, этого джентльмена.
     - Но я только сейчас сочинил эти стихи и пока не могу  положить  их  на
мелодию, но запомнил их настолько, чтобы прочесть.
     Певец помолчал, как бы собираясь с мыслями,  а  потом  нежным,  звучным
голосом и с той чистотой произношения, которая отличала его, когда он  читал
или пел, прочел стихи,  внося  в  свое  исполнение  такую  трогательность  и
разнообразие, которых  нельзя  было  бы  уловить,  ограничившись  только  их
прочтением.

ЦВЕТОЧНИЦА НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

                   На углу меж грязных лондонских домов,
                      Бледная девчушка летом и в морозы
                   Предлагает робко свой запас цветов:
                      Старикам - фиалки, юным девам - розы.

                        Не нужны фиалки,
                           Не нужны и розы,
                        Не до них прохожим:
                           Лондон - город прозы.

                   Этот слишком грустен, слишком весел тот.
                      У того - теплица, тот - с дырой в кармане.
                   А цветы живые видишь круглый год,
                      Для таких покупок часто нет желанья.

                        Выручка плохая:
                           Не продашь в морозы
                        Старикам - фиалки,
                           Юным девам - розы.

     Когда поэт кончил, он не  замолчал,  ожидая  одобрения,  и  не  потупил
скромно глаза, как это делают многие читающие свои произведения,  но,  ставя
свое искусство гораздо  выше,  чем  его  слушатели,  торопливо  продолжал  с
некоторым унынием:
     - Я с большим огорчением вижу, что мне лучше удаются этюды, чем  стихи.
Можете ли вы, - обратился он к Кенелму, - хотя бы понять, что я хочу сказать
этими стихами?
     Кенелм. - Вы понимаете, Том?
     Том (шепотом). - Нет.
     Кенелм. - Я полагаю, что в своей "Цветочнице" наш друг творил не поэзию
вообще, но поэзию свою собственную, вовсе непохожую на ту, которая теперь  в
моде. Однако я толкую этот образ  шире  и  под  цветочницей  понимаю  символ
подлинной истины или красоты, за которую, живя искусственной  жизнью  тесных
улиц, мы в суете не успеваем заплатить даже пенни.
     - Понимайте как хотите, - сказал певец, улыбаясь и вздыхая, - но  я  не
выразил словами и половины того, что было у меня в мыслях, и так удачно, как
это получилось у меня в альбоме.
     - А-а! Каким же образом? - спросил Кенелм.
     - Воплощение моей мысли, которое я хотел дать в этюде, - подразумевайте
под этим поэзию и называйте как хотите,  -  не  связано  с  одиночеством  на
перекрестке двух улиц - девочка стоит на зеленом холме, а город,  этот  хаос
зданий, расстилается внизу, и, не заботясь о деньгах и прохожих, она  играет
сорванными цветами, бросает их к небу и следит за ними глазами.
     -  Хорошо,  пробормотал   Кенелм,   -   хорошо!   -   А   потом   после
продолжительного молчания еще тише добавил: -  Простите  мне  мое  тогдашнее
замечание о бифштексе. Но сознайтесь, что я прав в другом отношении: то, что
вы называете этюдом с натуры, есть этюд вашей собственной мысли...

ГЛАВА X

     Девочка с мячиком из цветов исчезла с пригорка. Спускаясь  над  улицами
все ниже, розовые облака скоро растаяли на горизонте.  Настала  ночь,  когда
три путника вошли в город.  Том  упрашивал  Кенелма  зайти  к  дяде,  обещая
радушный прием, постель и ужин, но Кенелм отказался. Он был убежден, что для
Тома будет лучше, если при  первой  встрече  с  родственником  оставить  его
наедине, но предложил провести вместе весь следующий день и согласился утром
зайти за Томом.
     Расставшись с Томом у дома его дяди, Кенелм сказал певцу:
     - Вы, вероятно, направляетесь в какой-нибудь отель;  могу  я  составить
вам компанию? Мы  поужинаем  вместе,  и  я  с  удовольствием  послушаю  ваши
рассуждения о природе и поэзии.
     - Я польщен вашим предложением, но у  меня  в  городе  есть  друзья,  у
которых я обычно останавливаюсь, они ждут меня. Разве вы не заметили, что  я
переоделся? Здесь меня знают не как странствующего певца.
     Кенелм взглянул на костюм певца и только теперь заметил в нем перемену.
Костюм, как и прежний, был живописен в своем роде, но, в общем, такой, какой
джентльмены самого высокого звания часто носят в деревне, - брюки до  колен,
все очень новое и добротное,  вплоть  до  башмаков  с  квадратными  носками,
шнурками и пряжками.
     - Я боюсь, - серьезно оказал Кенелм, - что  перемена  в  вашем  туалете
означает близость тех хорошеньких девушек, о которых мы говорили  при  нашем
первом свидании.  Согласно  дарвиновской  теории  естественного  отбора,  от
красивых перьев часто зависит  благосклонность  Дженни  Рен  и  вообще  всех
представительниц ее пола. Только, говорят, птицы с красивым оперением  очень
редко бывают певчими: несправедливо по отношению  к  соперникам  сочетать  в
себе оба рода привлекательности.
     Певец засмеялся.
     - В доме моего друга есть только одна девушка  -  его  племянница;  она
дурнушка,  и  ей  всего  тринадцать  лет.  Но  для  меня  общество   женщин,
безобразных или миловидных - это все равно,  совершенно  необходимо.  И  мне
пришлось обходиться без него так долго, что не могу даже выразить  вам,  как
отрадно было отряхнуть, говоря фигурально, с моих мыслей дорожную пыль,  как
только я опять увидел вокруг себя...
     - ...юбки, - перебил Кенелм. - Берегитесь! Мой бедный друг,  с  которым
вы встретили меня, может служить серьезным предостережением против увлечения
юбками, и этим я намерен воспользоваться.  Он  переживает  большое  горе;  а
могло случиться даже нечто худшее, чем горе. Друг останется в  этом  городе.
Если и вы останетесь здесь, позвольте ему видеться иногда с вами.  Для  него
будет настоящим благодеянием, если вы отвлечете его мысли от реальной  жизни
в сады поэзии; только не пойте и не говорите ему о любви.
     - Я чту всех влюбленных, - сказал певец с искренней нежностью в тоне, -
и охотно взялся бы развлекать или утешать вашего друга. Но я уже послезавтра
покину Ласкомб, куда приходил только по своим финансовым делам.
     - Я тоже скоро уйду отсюда. Но по крайней мере проведите с нами  завтра
несколько часов.
     - Непременно! С полудня и до заката солнца я свободен и буду бродить по
окрестностям. Если  вы  оба  пойдете  со  мной,  это  доставит  мне  большое
удовольствие.  Я  зайду  за  вами  завтра  в  двенадцать   часов.   И   могу
порекомендовать вам отель, как раз, напротив которого мы находимся. "Золотой
ягненок" хвалят за хорошие услуги и отличный стол.
     Кенелм почувствовал, что с ним хотят расстаться, и прекрасно понял, что
певец, желая сохранить в тайне свое имя, умышленно не дал адреса тех  людей,
у которых он остановился.
     - Еще одно слово, - сказал Кенелм. - Ваши друзья,  живущие  здесь,  без
сомнения, могут, по вашему описанию девочки и старика, узнать ее адрес. А  я
хотел бы, чтобы мой товарищ подружился с ней. Уж  здесь-то  интерес  к  юбке
будет невинен и безопасен; и я не знаю ничего более  способного  смягчить  и
обратить к чистоте и кротости такое широкое и страстное сердце, как у  Тома,
- теперь страдающее от ужасной пустоты, - как нежное участие к ребенку.
     Певец изменился в лице.
     - Сэр, уж не колдун ли вы, если говорите это мне?
     - Я не колдун, но угадываю из ваших слов,  что  у  вас  есть  маленький
ребенок. Тем лучше: ребенок может предохранить вас от больших бед. Помните о
ребенке. Спокойной ночи!
     Кенелм переступил  порог  "Золотого  ягненка",  снял  комнату,  умылся,
заказал ужин и со своим обычным аппетитом уничтожил его. А  потом,  чувствуя
приступ  той  меланхолии,  которая  так  своеобразно  сочеталась  у  него  с
геркулесовским сложением, заставил себя прогнать мрачные мысли  и  вышел  на
освещенные газом улицы.
     Город  был  большой   и   красивый,   красивее   Тор-Хэдема   благодаря
местоположению в долине, окруженной лесистыми холмами и орошаемой прекрасной
рекой, извилины которой, когда она была еще скромным ручьем, мы уже  видели,
красивее еще потому, что здесь был прекрасный собор, отовсюду хорошо видный,
окруженный старинными домами, принадлежавшими духовенству  и  представителям
светского дворянства со средневековыми вкусами. На главной улице было  много
прохожих: одни степенно возвращались домой от вечерни, другие, помоложе,  не
спеша прогуливались со своими возлюбленными или  родными,  третьи  -  должно
быть, холостяки и старые девы - прохаживались  рука  об  р