уку  с  такими  же
холостяками или старыми девами. По этой улице Кенелм и  пошел  с  рассеянным
видом. Повернув направо, он  оказался  перед  собором.  Тут  было  пустынно.
Уединение  нравилось  Кенелму,  и  он  долго  оставался  здесь,   глядя   на
великолепный храм, поднимавший свои шпили и башенки к темно-синему звездному
небу.
     Задумчиво пошел он  по  лабиринту  темных  переулков.  Хотя  лавки  уже
заперли, двери многих домов были отворены, и на их порогах жители,  отдыхая,
курили трубки. Женщины сидели на ступеньках и болтали, а дети  шумно  играли
или ссорились в  канаве  у  дороги.  Вся  эта  картина  отнюдь  не  рисовала
английское воскресенье в особенно розовом свете.
     Ускорив шаг, Кенелм вышел на более широкую улицу, невольно привлеченный
ярким светом. Подойдя ближе, он  увидел  освещенные  окна  ресторана.  Двери
красного дерева поминутно открывались  и  закрывались,  впуская  и  выпуская
посетителей. Это было самое красивое здание, какое  Кенелм  видел  во  время
прогулки по городу, если  не  считать  собора.  "Новая  цивилизация  сменяет
старую", - пробормотал он.
     В эту минуту Кенелм почувствовал, что кто-то тронул его за руку - робко
и в то же время дерзко. Он опустил глаза и увидел молодое, но помятое  лицо,
истомленное, жесткое. Румянец на нем, очевидно, не был природным.
     - Добренький ты сегодня? - спросил хриплый голос.
     - Добренький? - повторил Кенелм печально и с мягким выражением на лице.
- Добренький? Увы, моя бедная сестра! Если  сострадание  есть  доброта,  кто
может видеть тебя и не быть добрым?
     Девушка выпустила его руку, и он пошел дальше. Она же  постояла,  глядя
ему вслед, пока он не скрылся из вида, потом вдруг провела рукою по глазам и
двинулась обратно. Когда она поравнялась с таверной, ее руку схватила  более
грубая рука. Девушка оттолкнула ее  с  негодованием  и  пошла  прямо  домой.
Домой! Подходит ли здесь это слово? Бедная сестра!

ГЛАВА XI

     Теперь Кенелм очутился в конце города на берегу реки. Маленькие, жалкие
домишки тянулись вдоль берега, но около моста совсем исчезли,  и  Кенелм  по
широкой площади опять вышел на главную улицу. Вдоль нее  шел  ряд  вилл  или
особняков с садами, спускавшимися к реке.
     Все здесь было тихо и безлюдно. К этому часу прохожие уже разошлись  по
домам. Ярко сияли звезды. Сладкий запах ночных цветов наполнял  благоуханием
воздух. Кенелм остановился вдохнуть это благоухание, а потом, подняв  глаза,
до сих пор опущенные,  как  всегда  у  людей,  погруженных  в  задумчивость,
заметил на балконе ближайшей виллы группу хорошо одетых  людей.  Балкон  был
необыкновенно широк. На нем стоял небольшой круглый стол с вином и фруктами.
Три дамы сидели за этим столом на плетеных стульях, а на стороне,  ближайшей
к Кенелму, - мужчина.
     В этом человеке, теперь слегка повернувшемся в профиль - он,  вероятно,
хотел взглянуть на реку, - Кенелм узнал певца. На нем  по-прежнему  был  его
живописный костюм, и четко обрисованные черты этого человека, густые кудри и
рубенсовская бородка казались еще красивее  обычного,  когда  на  них  падал
мягкий небесный свет. Только что взошедшая  луна  придавала  всем  предметам
какую-то особую лучезарность.
     Дамы были в вечерних туалетах, но Кенелм  не  мог  различить  их  лица,
скрытые фигурой певца. Он тихо  перешел  улицу  и  стал  за  столбом  низкой
садовой стены, откуда мог видеть весь балкон, оставаясь сам незамеченным. Он
сделал это с единственной целью развлечься. Группа на  балконе  была  весьма
романтичной, и Кенелм остановился перед ним,  как  будто  увидел  интересную
картину.
     Теперь он лучше разглядел  женщин.  На  балконе  сидели  пожилая  дама,
худенькая девочка двенадцати или тринадцати лет и дама лет двадцати семи или
восьми. Она была одета наряднее других. На шее, отчасти скрытой  под  тонким
шарфом, сверкали бриллианты, и когда дама повернулась лицом к свету,  Кенелм
убедился, как удивительно хороша она  собой.  Это  была  красота,  способная
очаровать поэта и художника. Смуглой кожей теплого колорита дама  напоминала
рафаэлеву Форнарину.
     Отворилась стеклянная дверь, и показался полный, средних  лет  мужчина,
внешность которого явно говорила в  том,  что  ее  обладатель  -  прекрасный
семьянин, человек богатый, учтивый и преуспевающий в жизни. Он  был  плешив,
румян и носил светлые бакенбарды.
     - Эй, друзья! - сказал он громким,  звучным  голосом  с  чуть  заметным
иностранным акцентом. - Не пора ли вам в комнаты?
     Он говорил так ясно, что Кенелм различал каждое его слово.
     - Не надоедай нам, Фриц,  -  полусердито-полушутливо  сказала  красивая
дама таким тоном, каким жены говорят с мужьями, которых держат под башмаком.
- Твой приятель дулся весь вечер и только с восходом луны  становится  более
любезным.
     -  Луна  оказывает  благотворное  действие  на  всех  поэтов  и  прочих
сумасшедших, - с добродушным смехом заметил лысый мужчина. - Но  я  не  могу
допустить, чтобы моя племянница опять слегла, когда она  только  что  начала
поправляться. Энни, поди сюда!
     Девочка неохотно повиновалась. Пожилая дама также встала.
     - Матушка, будьте благоразумны, - сказал лысый мужчина: -  Игра  в  юкр
безопаснее поэтического времяпрепровождения на свежем ночном воздухе.
     Он взял старушку  под  руку  с  заботливой  нежностью,  -  она  немного
прихрамывала.
     - А вы двое сентиментальничайте и  любуйтесь  луною,  даю  вам  на  это
десять минут, не больше - помните!
     - Тиран! - сказал певец.
     На балконе остались только двое. Дверь теперь была притворена и закрыта
кисейной занавеской, не Кенелм мельком увидел комнату. Он мог заметить,  что
она освещалась лампой, стоявшей на столе, и свечами; украшена и  меблирована
роскошно и не в английском вкусе. Например, потолок был разрисован, а  стены
не оклеены обоями, но расписаны панелями между алебастровыми пилястрами.
     "Это иностранцы, -  подумал  Кенелм,  -  хотя  мужчина  хорошо  говорит
по-английски. Вот чем объясняется игра в юкр в воскресный  вечер,  -  видно,
они не видят в этом греха. Юкр - игра американская.  Мужчину  зовут  Фрицем.
Начинаю, догадываться: это немцы, долго жившие в Америке, а мой поэт сказал,
что он явился в Лакомб по  делам.  Без  сомнения,  хозяин  -  коммерсант,  а
стихотворец служит в какой-нибудь торговой фирме.  Вот  почему  он  скрывает
свое имя и боится, чтобы не узнали, что свободные месяцы он посвящает  столь
чуждым его профессии занятиям".
     Пока он размышлял таким образом, дама придвинула свой, стул к  певцу  и
заговорила с ним, очевидно, очень серьезно, но так тихо, что  Кенелм  ничего
не мог разобрать. Но по ее обращению и  по  выражению  лица  собеседника  он
догадывался, что она его  в  чем-то  упрекает,  а  он  оправдывается.  Потом
заговорил он - также шепотом, а  она  сперва  отвернулась,  потом  протянула
руку, которую певец поцеловал. Конечно, теперь  их  можно  было  принять  за
любовников; а теплая ночь, благоухание цветов, безмолвие и уединение, звезды
и лунный свет - все, казалось, окутывало их атмосферой  любви.  Вдруг  певец
встал. Облокотясь на перила и подперев щеку рукой, он стал смотреть на реку.
Дама тоже встала и наклонилась через баллюстраду.  Ее  черные  волосы  почти
касались каштановых кудрей собеседника.
     Кенелм вздохнул. Из зависти,  из  сострадания  или  страха,  -  оказать
трудно, но вздохнул.
     После краткого молчания дама сказала по-прежнему тихо, но на  этот  раз
слова ее не ускользнули от тонкого слуха Кенелма:
     - Прочтите мне еще раз ваши стихи.  Я  хочу  вспоминать  каждое  слово,
когда вас со мной не будет.
     Певец тихо покачал головой и ответил что-то,  но  слов  его  Кенелм  не
расслышал.
     - Прочтите, - повторила дама, - а потом положите их  на  музыку.  Когда
приедете в следующий раз, я  вам  их  спою.  Кстати,  я  придумала  для  них
название.
     - Какое? - спросил певец.
     - Любовная ссора.
     Поэт повернул голову, и  взоры  их  встретились.  Они  долго  не  могли
отвести взгляд друг от друга. Потом он отошел и, повернувшись лицом к  реке,
прочел своим чудесным мелодичным голосом:

ЛЮБОВНАЯ ССОРА

                  В час ночной гляжу я на реку с тропинки.
                     В звездных искрах воды, небо подо мной.
                  Набежали волны, дрогнули тростинки.
                     Где же звезды? Видел я обман пустой.

                  Между мной и небом тучка даль затмила,
                     И пропал на водах серебристый след.
                  Мне открой объятья и шепни: "Простила!"
                     Погляди - играет снова звездный свет!

     Когда он кончился, все еще глядя в сторону реки,  дама  не  прошептала:
"Простила!" и не обвила руками его шею, но словно  по  какому-то  побуждению
чуть коснулась его плеча.
     Певец вздрогнул.
     До него донеслись - он сам не знал откуда и от кого - слова:
     - Вспомните о ребенке!
     - Тсс, - произнес он, озираясь. - Вы слышали голос?
     - Нет, - сказала дама.
     - Это был голос нашего ангела-хранителя, Амалия. Он  раздался  вовремя.
Пойдем в комнаты!

ГЛАВА XII

     На следующее утро Кенелм спозаранку навестил Тома в доме его дяди.  Это
был спокойный и уютный дом; чувствовалось, что  владелец  его  -  человек  с
достатком. Ветеринар был довольно умен и, по-видимому, более образован,  чем
того требовала его профессия. Бездетный вдовец лет шестидесяти - семидесяти,
он жил с сестрой, старой девой. Оба, очевидно, были очень привязаны к Тому и
рады возможности удержать его у себя.
     Сам Том казался несколько грустным, но  не  угрюмым.  Лицо  его  так  и
просияло, когда он увидел Кенелма.
     Наш чудак, беседуя со старым вдовцом  и  старой  девой,  старался  быть
любезным и настолько походить на обычных людей, насколько  это  было  в  его
силах. Прощаясь, он пригласил Тома зайти в половине первого к нему в отель и
провести день в компании с певцом. Потом Кенелм вернулся в "Золотой ягненок"
и стал ждать там своего гостя.
     Этот поклонник музы явился ровно в двенадцать. Лицо  его  было  не  так
весело, как обычно. Кенелм ни словом не упомянул о  сцене,  которой  он  был
свидетелем, да и гость его, по-видимому, не  подозревал,  что  Кенелм  тайно
присутствовал при его беседе на балконе. Не догадался он и о том, что Кенелм
напомнил ему о ребенке.
     Кенелм. Я просил моего друга Тома Боулза прийти  несколько  позднее:  я
хотел поговорить с вами о нем и объяснить, чем вы могли бы быть ему полезны.
     Певец. Пожалуйста.
     Кенелм. Вы знаете, что я не поэт и не очень  уважаю  стихотворство  как
ремесло.
     Певец. Я тоже.
     Кенелм. Но я весьма уважаю поэзию как священную миссию. Я  почувствовал
такое же уважение к  вам  вчера,  когда  вы,  рисуя,  говорили  о  призвании
художника и поэта и вложили в мое сердце - надеюсь, на все время,  пока  оно
бьется, - образ девочки на освещенном солнцем  холме,  высоко  над  жилищами
людей, девочки, которая бросает к небу свой мячик из цветов и сама при  этом
поднимает глаза к небу.
     Щеки поэта ярко вспыхнули, и губы его задрожали: как и многие поэты, он
был очень чувствителен к похвалам.
     Кенелм продолжал:
     - Я был воспитан в реалистическом духе, но меня это  не  удовлетворяет,
потому что в реализме, если понимать его как школу, нет правды. В нем только
частица правды, самая холодная и жестокая, а тот, кто говорит часть правды и
умалчивает об остальной, - лжет.
     Менестрель (лукаво). Значит, критик, который  сказал  мне:  "Воспевайте
бифштекс, потому что аппетит есть  действительная  потребность  повседневной
жизни, но не пойте об искусстве, славе и любви, потому  что  в  повседневной
жизни человек может обойтись без подобных идей", - значит, этот критик лгал?
     Кенелм. Благодарю вас за упрек и покорно его принимаю. Конечно, я лгал,
если говорил это серьезно; а если не серьезно, так кому это было нужно...
     Менестрель. Вы сами изобличили себя во лжи.
     Кенелм. Весьма вероятно. Я отправился путешествовать, чтобы  бежать  от
притворства, а теперь  начинаю  думать,  что  и  сам  настоящий  притворщик.
Встреча с вами произвела на меня такое же впечатление,  какое  на  мальчика,
отупевшего  от  грамматики  и  прозаических  дробей,  производит  прелестное
стихотворение  или  книга  с  картинками:  он  чувствует,  словно   ум   его
просветлел. Я вам очень обязан: вы даровали мне целый мир добра.
     - Не могу понять, каким образом.
     - Может быть, сами того не подозревая, вы  показали  мне,  как  реализм
природы получает краски, жизнь и душу, если взглянуть на нее с идеальной или
поэтической  стороны.  Сами  слова,   которые   вы   говорите   или   поете,
непосредственно не приносят мне пользы,  но  они  пробуждают  во  мне  новое
направление мыслей, и я стараюсь проследить его до конца. Лучший учитель  не
тот, который что-то провозглашает, а тот, который лишь  намекает  и  внушает
своему слушателю желание дойти до всего самому. Поэтому, о поэт,  каково  бы
ни было в глазах критика достоинство ваших песен, я всегда с  радостью  буду
помнить, что вы хотели бы вечно ходить по свету, распевая.
     - Простите, вы забыли, что я прибавил: "Если бы жизнь всегда была юной,
а время года - лето".
     - Я не забыл. Но если юность и  лето  блекнут  для  вас,  вы,  проходя,
оставляете юность и лето за собою в сердцах тех, кого проза жизни сделала  б
вечными стариками, считающими ленивое биение своих сердец под  серым  небом,
без солнца и звезд. Я хочу заставить вас понять, как  великолепно  призвание
менестреля - сливать жизнь с песней  и  подкидывать  вверх  цветы,  как  это
делала девочка, поднимая к небу глаза. Думайте только об этом, когда  будете
говорить с моим страдающим другом, и вы принесете ему пользу,  как  принесли
ее мне, не сознавая, что такой искатель прекрасного, как вы, влечет  нас  за
собой, так что и мы начинаем искать красоту и находим ее в полевых цветах, к
которым прежде были слепы.
     Тут Том вошел в маленькую посыпанную песком  гостиную,  где  происходил
этот разговор, и все трое отправились кратчайшей дорогой из города в поля  и
леса.

ГЛАВА XIII

     Быть  может,  похвалы  и  просьбы  Кенелма  доставили   поэту   большое
удовольствие, но только в этот день он говорил так увлекательно, что  пленил
Тома, а Кенелм  довольствовался  краткими  репликами,  побуждавшими  главное
действующее лицо продолжать монолог.
     Беседа  шла  о  вещах  видимых,  о  созданиях  природы   -   предметах,
интересующих детей и таких людей,  как  Том  Боулз,  привыкших  смотреть  на
окружающий мир скорее глазами сердца, чем ума.  Странствующий  певец  хорошо
знал привычки птиц, зверей и насекомых и рассказывал о них истории с  юмором
и пафосом. Том восторженно  слушал  их,  и  они  то  заставляли  его  весело
смеяться, то вызывали слезы на его больших голубых глазах.
     Друзья пообедали в придорожном трактире, и трапеза прошла весело. Потом
они побрели назад. Дневной свет начал меркнуть. Беседа пошла теперь  уже  на
серьезные темы. Кенелм принял в ней более живое участие. Том  слушал  молча,
очарованный. Наконец, когда перед ними показался город, они решили отдохнуть
в тенистом уголке, где земля была устлана мягким мохом и пахло диким тмином.
     Здесь  они  вольготно  и  непринужденно  растянулись  на  траве.  Птицы
распевали  в  листве  над  ними  свои  вечерние  песенки  или   безбоязненно
опускались на лужок в поисках пищи.
     - Вы говорите, - сказал певец Кенелму, - что не занимаетесь поэзией.  А
я уверен, что воспринимаете мир как поэт. Скажите, вы пробовали когда-нибудь
писать?
     - Нет, я уже раньше говорил вам, что писал  только  школьные  стихи  на
латыни и греческом. Но  как  раз  сегодня  я  нашел  в  своей  сумке  стихи,
написанные одним моим  школьным  товарищем,  и  я  положил  их  в  карман  с
намерением прочесть вам обоим.  Они  непохожи  на  ваши  создания  минутного
вдохновения, в которых вы не подражаете другим поэтам.  Эти  стихи  написаны
шотландцем и навеяны старинными балладами. Самим текстом нечем  восхищаться,
но основная идея показалась мне оригинальной;  вот  почему  я  сохранил  эти
стихи. Они случайно попали в одну из двух книг, которые я взял  с  собой  из
дома.
     - Какие же это книги? Осмелюсь предположить, что в обеих - стихи...
     - Ошибаетесь! Обе - метафизического содержания и сухи, как  обглоданная
кость. Том, закурите трубку, а вы, сэр, обопритесь  поудобнее  о  локоть,  -
предупреждаю вас, что баллада длинная. Наберитесь терпения!
     - Внимание! - сказал певец.
     - Начали! - подхватил Том.
     Кенелм стал читать, и надо заметить, что делал он это неплохо.

СУПРУГА ЛОРДА РОНАЛДА

                                  Часть I

                     Почему, когда звезды еще догорают,
                        На площадь валит народ?
                     Священного зрелища все ожидают:
                        С рассветом колдунья умрет.

                     За что же ей наказанье такое -
                        Не портила ль нивы она?
                     Не сбирала ль могильных трав для настоя?
                        Не душила ль детей среди сна?

                     Нет, казалось, была в ней благая сила,
                        И не зналась она с сатаной:
                     Голодных питала, недужных лечила,
                        И считали ее святой.

                     Но праведный муж - он вернулся из Рима -
                        Против этих деяний восстал.
                     Доказал он по Книге неоспоримо,
                        Что дьявол ей помогал.

                     А ведьма была знатна и богата -
                        Властителя Клайда жена.
                     Лишь пеня была бы церковью взята,
                        Когда бы призналась она.

                     Гляди, палачи уже за делом,
                        Шериф и копейщиков ряд.
                     Колдунья молча стоит, вся в белом,
                        И тут же с Книгой аббат.

                     И сожгли ее, а того аббата
                        В епископский сан возвели.
                     Но сын ее рос в отцовских палатах
                        Наследником клайдской земли.

                     Он статный стал воин и в юные годы
                        Уже был и смел и упрям.
                     Спустил он корабль на суровые воды
                        И отплыл к полдневным краям.

                                  Часть II

                     Привез лорд Роналд бог весть откуда
                        Жену молодую домой.
                     Не смел бы коснуться такого чуда
                        Сам Уоллес, великий герой.

                     Глаза как у дикой кошки горели,
                        Готовой напасть на стрелка.
                     За столом у нее все от страха немели,
                        Не пили вина ни глотка.

                     В ее речах - рычанье собаки,
                        Когда птица вспорхнет перед ней.
                     Похож на тучу в вечернем мраке
                        Ее взгляд из-под властных бровей.

                     "Лорд Роналд, ответь, не в погоне ль за златом
                        Ты выбрал себе жену?"
                     "На Клайде сердца продаются богатым -
                        Открой лишь пошире мошну!

                     Поверь, мне жена и без денег отрада:
                        Если б видел ее, как я,
                     Ты бы знал, что иных мне сокровищ не надо:
                        Всех краше супруга моя!"

                     Однажды речь заводит такую
                        Епископ пред королем:
                     "Граф Клайдский дал дьяволу власть большую, -
                        Ведь кровь колдуньи в нем.

                     Невесту себе, урода и злюку,
                        Он приве