з из безбожной страны.
                     Превращается ночью она в гадюку,
                        На руке у ней - знак сатаны.

                     Но если шотландца упырь восточный
                        Неслыханно так обольстил,
                     Шотландец тот, без сомненья, порочный
                        И душу свою погубил.

                     Покончить бы вам с проклятым растеньем, -
                        Пора его растоптать,
                     Причислить лен к церковным владеньям,
                        А корень огню предать!"

                     "Святой человек, - усмехнулся Иаков, -
                        Речь твоя, как всегда, умна.
                     Но на пажитях церкви - богатство злаков,
                        Моя же нива бедна,

                     А рыцарь легко победит наважденье,
                        Коль жене не дано красоты.
                     Мы завтра вынесем наше решенье.
                        Приходи же с Книгой и ты!"

                                 Часть III

                     Явился на суд королевский правый
                        Лорд Роналд с юной женой,
                     И все бароны, придя для забавы,
                        Затряслись, встретив взор колдовской.

                     И с Книгой своей был епископ бледен,
                        Как будто он камнем стал.
                     Один лишь король мог смотреть на леди,
                        Но голос его дрожал.

                     "Лорд Роналд, рыцаря без упрека
                        Достойна должна быть жена.
                     Привез ты ее из страны далекой.
                        Из какого же рода она?

                     Принесла она золото или поместье?
                        Соблазн, видать, был большой,
                     Раз отдал ты руку и сердце невесте,
                        Что видим мы пред собой!"

                     Ответила леди, гневом пылая,
                        И смеяться никто не дерзал:
                     "Когда бы отца моего назвала я,
                        Ты склонил бы колени, вассал!

                     Ни поместья, ни золота я не имела,
                        Ни румянца девичьей щеки,
                     Но и стар и млад, если б я овдовела,
                        Искал бы моей руки.

                     Нет людей, кто в душе не таит вожделенья
                        От небес, от земных друзей.
                     Избраннику сердца мечтаний свершенье
                        Дарю я с любовью моей.

                     Пусть каждый себе самому ответит,
                        Каких он жаждет утех,
                     А после мой взгляд бесстрашно встретит
                        И вспомнит заветный свой грех!"

                     И вспомнили все - и король и бароны, -
                        Каких кто жаждал утех.
                     И каждый, чудовищем завороженный.
                        Увидел заветный свой грех.

                     Не упыря, а прекрасной девы
                        Узрел он лик пред собой.
                     А голос ее - в нем звучали напевы,
                        А не звериный вой.

                     И страстью к красавице все воспылали
                        И смертью Клайду грозят.
                     Мечи засверкали, и грянуло в зале:
                        "На ней буду я женат!"

                     Надвинулись черные волны тумана,
                        Темно стало в зале от них.
                     И стон предсмертный раздался нежданно,
                        Раздался и вскоре затих.

                     Когда же, мелькнув из-за туч размытых,
                        Лучи вновь упали в окно,
                     Епископ мертвый лежал на плитах, -
                        На рясе алело пятно.

                     Лорд Роналд спокойно стоял возле тела
                        И вкладывал меч в ножны.
                     Нахмурясь, он молвил: "Окончено дело.
                        Исполнен обет жены!

                     На что мне теперь ее вниманье?
                        На что красота лица?
                     И, помня о тайном своем желанье,
                        Я вижу его, мертвеца.

                     Заветный грех мой была расплата.
                        Мне долго пришлось ее ждать.
                     Но смыто все кровью того, кто когда-то
                        Сжег мою невинную мать".

                     Лорд Роналд прошел невозбранно вдоль зала,
                        И каждый потупил взор.
                     Свободно вышел он из портала
                        И сгинул навек с тех пор.

                     А леди, вдову его, все восхваляли
                        Превыше красивейших дев.
                     Бароны, враждуя, ее осаждали,
                        Спасенье души презрев.

                     Дай боже, чтоб никогда вожделенье
                        Не сулило мне темных утех
                     И чтобы всегда мне внушал отвращенье
                        Мой заветный грех.

     Когда Кенелм кончил читать, взгляд его упал на Тома, который повернулся
к нему лицом, приоткрыв рот и пристально глядя вдаль. Щеки его побледнели, и
он был исполнен ужаса и благоговения. Опомнившись, он попытался  заговорить,
улыбнуться, но не мог. Он  быстро  встал,  отошел  в  тень  темного  вяза  и
прислонился к стволу.
     - Что вы скажете об этой балладе? - спросил Кенелм.
     - Она не лишена силы, - ответил поэт.
     - Да, в своем роде.
     Певец  пристально  посмотрел  на  Кенелма,  потупил  глаза  и   залился
румянцем.
     - Шотландцы - люди мыслящие. Шотландец, написавший эту  балладу,  может
быть, вспоминал тот день, когда  видел  красоту  на  лице  своего  заветного
греха, но, очевидно, его взор в конце концов исцелился от этого  ослепления.
Не пора ли нам двинуться дальше? Пойдем, Том!
     Певец расстался с ними у ворот города, сказав:
     - Я сожалею, что не могу больше увидеться с  вами,  так  как  ухожу  на
рассвете из Лакомба. Кстати, я забыл вам передать адрес, который вы просили.
     Кенелм. Адрес той девочки... Я рад, что вы вспомнили о ней.
     Певец опять пристально взглянул на Кенелма,  на  этот  раз  не  опустив
глаз. Но Кенелм смотрел на него так невозмутимо, спокойно,  что  его  взгляд
можно было бы назвать отсутствующим.
     Несколько минут Кенелм и Том продолжали  свой  путь  молча,  затем  Том
прошептал:
     - Не было ли у вас в мыслях поразить меня этими стихами вот сюда?  -  И
он ударил себя в грудь.
     - Стихи были написаны задолго до того, как я впервые увидел  вас,  Том.
Но было бы неплохо, если бы они поражали всех нас. За вас я теперь не боюсь.
Ведь правда, вы уже совсем другой человек?
     - Я чувствую, во мне что-то меняется, - неуверенно и уныло ответил Том.
- Но, послушав, как вы и этот господин говорили о вещах, которые мне  раньше
и невдомек были, я почувствовал, что у меня в груди -  вы  будете  смеяться,
когда я вам скажу, - трепещется что-то вроде птицы.
     - Вроде птицы? Хорошо! У птицы есть крылья.
     - Вот-вот!
     - И эти крылья, которых вы прежде в себе не ощущали, как бы затрепетали
и забились о проволоку клетки. Вы были в эту минуту  верны  инстинктам,  мой
любезный друг, инстинктам пространства и неба. Мужайтесь: дверь клетки скоро
отворится. А теперь, переходя к практическим делам, я дам  вам  на  прощанье
совет: у вас живая и чувствительная душа, которую ваше могучее тело  до  сих
пор сковывало и подавляло. Дайте простор этой душе. Займитесь прилежно вашим
ремеслом: жажда упорного труда - это здоровый голод  души.  Но  в  свободные
часы развивайте новые мысли, посеянные в вас разговором с людьми, привыкшими
развивать свой ум больше, чем тело. Запишитесь в  библиотеку,  интересуйтесь
книгами. Один мудрый человек сказал: "Книги расширяют настоящее, прибавляя к
нему прошлое и будущее". Ищите  общества  образованных  мужчин,  а  также  и
женщин. Когда рассердитесь на кого-нибудь, спорьте с ним, но не пускайтесь в
драку. И не давайте одолеть себя вину - врагу, который сильнее вас. Если  вы
исполните все это, то когда я опять увижусь с вами, вы будете...
     - Постойте, сэр, мы опять увидимся?
     - Да, если оба останемся живы, я это обещаю.
     - Когда же?
     - Видите, Том, нам с вами  нужно  кое-что  в  себе  преодолеть:  вам  -
отдыхом, а мне - движением. Я странствую... Дай бог,  чтобы  каждый  из  нас
стал лучше к тому времени, когда мы опять пожмем друг другу руку. Прошу вас,
Том, следуйте моим советам, и да пошлет вам господь счастья.
     - И вас да благословит господь! -  с  жаром  воскликнул  Том,  и  слезы
овлажнили его голубые глаза.

ГЛАВА XIV

     Хотя Кенелм оставил Лакомб во вторник утром, он явился  в  Нисдейл-парк
только в среду, незадолго до  обеда.  Его  приключения  за  этот  промежуток
времени не стоят того, чтобы особо на них останавливаться.
     Он надеялся еще раз встретиться с поэтом, но больше его не видел.
     Прибыл его чемодан, и он со вздохом надел на себя фрак.
     - Увы, как скоро мне пришлось опять влезть в свою прежнюю шкуру!
     В доме собралось небольшое общество. Гостей  пригласили,  имея  в  виду
предстоящие выборы. Это были сквайры и духовные лица  из  отдаленных  частей
графства. Первым среди гостей по рангу и значению был Джордж Бельвуар. Такое
событие, как выборы, ставило его в центр общего внимания.
     Кенелм выполнял свою роль в этом обществе с безропотностью,  походившей
на покаяние.
     Первый день он говорил мало, и дама, которую он  сопровождал  к  обеду,
сочла  его  очень  скучным  молодым  человеком.  Трэверс  напрасно  старался
расшевелить Кенелма. Сквайр предвкушал большое  удовольствие  от  беседы  со
своим чудаковатым гостем, который был достаточно словоохотлив  в  парке,  но
теперь ему пришлось разочароваться.
     - Я похож на бедного лорда Помфрета, -  шепнул  он  миссис  Кэмпион,  -
который, восхитившись веселым разговором Панча, купил его и, принеся  домой,
был удивлен, что Панч не говорит ни слова.
     - Во всяком случае, ваш Панч  слушает,  -  сказала  миссис  Кэмпион,  -
слушает и наблюдает.
     Джорджа Бельвуара, напротив, все нашли очень приятным. Хотя по  природе
Джордж был не слишком живого нрава, он старался казаться веселым: хохотал со
сквайрами, рассуждал о балах и крокете с их женами и дочерьми, а когда после
обеда он, как Катон, "подогрел свою доблесть вином", эта  доблесть  проявила
себя похвалой хорошим людям, то есть людям  его  партии,  и  анафемой  людям
дурным, то есть людям противной партии.
     Время от времени он обращался и к Кенелму, и тот неизменно отвечал:
     - В этом действительно есть немалая доля истины. Первый вечер  кончился
так, как это обычно принято в загородных домах: гуляли при лунном  свете  по
террасе перед домом; юные девы распевали романсы, почтенные  люди  играли  в
вист. А затем, как полагается, вино с водой, подсвечник, курительная комната
для курящих, а для некурящих - удобные постели.
     В продолжение вечера Сесилия  по  обязанности  хозяйки,  а  отчасти  из
свойственного людям добрым и благовоспитанным  сострадания  и  застенчивости
делала что могла, стараясь вытащить Кенелма из того одиночества, которым  он
успел себя окружить. Но попытки дочери, как  и  отца,  были  тщетны.  Кенелм
отвечал ей со спокойной уверенностью, которая должна была убедить ее, что ни
один человек  на  свете  не  имел  меньше  права  на  снисхождение  к  своей
застенчивости и на то, чтобы хозяйка  заботилась  о  его  удовольствии  или,
лучше сказать, смягчении его неудовольствия. Но ответы его были  односложны,
и давал он их с видом человека, который думает про себя: "Хорошо, если б она
оставила меня в покое!"
     Сесилия в первый раз в жизни была задета  и,  странно  сказать,  больше
заинтересовалась этим  равнодушным  незнакомцем,  чем  оживленным,  любезным
Джорджем Бельвуаром, который,  как  ей  подсказывал  женский  инстинкт,  был
страстно в нее влюблен.
     Ложась спать, Сесилия Трэверс с улыбкой сказала горничной, что  слишком
устала, чтобы расчесывать волосы. А между тем, отпустив ее,  посмотрелась  в
зеркало с видом  серьезным  и  менее  довольным,  чем  обычно.  И  хотя  она
действительно устала, однако, оставшись одна,  добрый  час  стояла  у  окна,
всматриваясь в темноту летней лунной ночи.

ГЛАВА XV

     Кенелм Чиллингли уже несколько дней гостил в Нисдейл-парке.  Постепенно
к нему возвратился дар слова. Все остальные гости,  в  том  числе  и  Джордж
Бельвуар, разъехались по домам.
     Леопольд Трэверс очень привязался к Кенелму. Сквайр принадлежал к числу
тех людей, - в Англии  их,  пожалуй,  немало,  -  которые,  обладая  большим
запасом умственной  энергии,  читают  не  много  и  поэтому  при  встрече  с
любителем  чтения  и  не  педантом  испытывают  в  его   обществе   приятное
возбуждение, видят источник особого интереса в том, чтобы сравнивать с таким
человеком  свои  наблюдения,  и  непрестанно  удивляются,  узнавая,   какими
почтенными авторитетами  подтверждаются  выводы,  извлеченные  из  жизни  их
собственным природным умом,  или  какими  аргументами  из  книг  эти  выводы
опровергаются.
     Леопольд Трэверс обладал юмором, который вообще  отлично  сочетается  с
практическим складом ума (трудно сыскать более практических и в то же  время
обладающих большим чувством юмора людей, чем шотландцы) и не только  находил
удовольствие в странной манере Кенелма высказывать свои  взгляды,  но  часто
принимал иронию Кенелма за чистую монету.
     После  того  как,  занявшись  земледелием,  Леопольд  Трэверс   оставил
столицу, ему редко случалось встречать человека, чей разговор отвлек бы  его
мысли от обыденных предметов. Взгляды Кенелма на людей и жизнь были для него
источником   новых   удовольствий   и   подтверждением    его    собственных
метафизических   верований,   долго   покоившихся    в    глубине    разума,
проницательного и сильного, но более привыкшего приказывать, чем рассуждать.
     В свою очередь, Кенелму многое нравилось в его хозяине, однако он,  как
бы поменявшись с Трэверсом возрастом, разговаривал с ним  как  с  человеком,
значительно моложе его. Одна из его причудливых теорий в том и состояла, что
каждое  поколение  умственно  старее  предыдущего,  особенно  во  всем,  что
относится к науке, и он говаривал не раз: "Изучение  жизни  -  наука,  а  не
искусство".
     А Сесилия? Какое впечатление произвела она на молодого гостя? Оценил ли
он прелесть ее редкой красоты, грацию ума, достаточно  образованного,  чтобы
общаться с теми, кто любит мыслить и давать волю воображению, и вместе с тем
достаточно  женственного  и  веселого,  чтобы  схватывать  забавную  сторону
действительности и отводить должное место  тем  пустякам,  которые  в  итоге
составляют всю совокупность человеческих дел? Какое-то  впечатление  она  на
Кенелма, конечно, произвела, и это впечатление было для него чем-то новым  и
приятным. Иногда в ее присутствии он начинал мысленно рассуждать.
     "Кенелм Чиллингли, - говорил он себе. - Теперь, когда ты снова в  своей
собственной шкуре, не думаешь ли ты, что тебе  лучше  и  оставаться  в  ней?
Может быть, ты был бы доволен своей судьбой, как  заблудший  правнук  Адама,
если бы сумел заполучить себе в подруги  такую  безупречную  правнучку  Евы,
какая сейчас порхает перед тобой?"
     Но он не мог добиться от своего я  удовлетворительного  ответа  на  эти
вопросы.
     Однажды, когда он и  Трэверс  возвращались  с  прогулки  и  перед  ними
невдалеке мелькнул легкий стан Сесилии, склонившейся над цветочными клумбами
на лугу, Кенелм внезапно спросил:
     - Вам нравится Вергилий?
     - Сказать по правде, я не читал Вергилия с  самого  детства,  и,  между
нами говоря, тогда находил его довольно однообразным.
     - Может быть, потому, что его стихи так гладки при всей своей красоте?
     - Возможно. Вкус молодого человека часто бывает еще не развит,  и  если
поэт безупречен, мы находим, что ему недостает живости и огня.
     - Благодарю вас за разъяснение, - ответил Кенелм и  задумчиво  прибавил
про себя: "Боюсь, что я стал бы слишком часто зевать,  если  бы  женился  на
мисс Вергилии".

ГЛАВА XVI

     В доме Трэверса была довольно большая  коллекция  фамильных  портретов.
Немногие из них были написаны хорошо, но сквайр,  очевидно,  гордился  этими
доказательствами древности своего рода. Они не только занимали  значительное
пространство на стенах приемных комнат, но проникали  в  спальни,  улыбались
или хмурились на зрителя из темных коридоров и отдаленных галерей.
     Как-то утром Сесилия, направляясь в кладовую семейного фарфора, увидела
Кенелма. Он пристально рассматривал женский портрет, запрятанный в  один  из
темных проходов, через которые  по  задней  лестнице  он  мог  добраться  из
передней в свою комнату.
     - Я не выдаю  себя  за  знатока  живописи,  -  сказал  Кенелм  Сесилии,
остановившейся возле него, - но меня  поразило,  что  этот  портрет  гораздо
лучше большинства тех, которым отведены почетные места в вашей коллекции.  И
само лицо так очаровательно, что могло бы украсить галерею любого дворца.
     - Да, -  с  легким  вздохом  сказала  Сесилия,  -  лицо  в  самом  деле
очаровательно, а портрет считается одним из шедевров Лели. Когда-то он висел
над камином в гостиной. Но папа давно приказал перевесить его сюда.
     - Может быть, он узнал, что это вовсе не фамильный портрет?
     - Напротив, его огорчает именно то,  что  портрет  фамильный.  Тише,  я
слышу его шаги. Не говорите с ним об этом портрете,  и  не  надо,  чтобы  он
видел вас здесь. Это очень тягостный для него предмет.
     Тут Сесилия исчезла в кладовой, а Кенелм вернулся в свою комнату.
     Какой грех, совершенный оригиналом этого портрета в царствование  Карла
II, но обнаруженный только в царствование Виктории, мог оправдать  Леопольда
Трэверса в том, что он удалил лучший портрет в доме с того почетного  места,
которое тот занимал, и сослал его в этот темный угол? Но  Кенелм  больше  не
поднимал разговора на запретную тему и через час  даже  перестал  думать  об
этом.
     На следующий день он поехал верхом с  Трэверсам  и  Сесилией.  Путь  их
лежал по спокойным, тенистым тропинкам, без определенного  направления,  как
вдруг там, где  три  тропинки  сходились  углом,  среди  обширного  зеленого
пространства, похожего на бывший парк с  рассеянными  там  и  сям  огромными
стволами подстриженных дубов, перед ними возникла уединенная серая башня.
     - Сисси, - воскликнул Трэверс, сердито останавливая лошадь  и  прерывая
политические рассуждения, в которые он втянул  Кенелма.  -  Сисси,  как  это
случилось? Мы повернули не там, где надо. Но не беда! Я вижу,  -  он  указал
направо, - трубы дома старого  Мондела.  Он  еще  не  обещал  своего  голоса
Джорджу Бельвуару. Я поеду и поговорю с ним. Вернись с мистером Чиллингли  и
дождитесь меня у "тернерской лужайки". Я думаю, вы извините меня, Чиллингли,
но лишним голосом пренебрегать не приходится.
     Сказав это, сквайр остановился,  повернул  назад  и,  так  как  никакой
калитки видно не было, заставил  лошадь  перепрыгнуть  через  верхнюю  жердь
ограды, после чего ускакал в сторону фермы старого Мондела. Кенелм, почти не
слушая указаний, которые его  хозяин  давал  Сесилии,  и  извинений  по  его
собственному адресу, остановился  и  стал  внимательно  смотреть  на  старую
башню, так внезапно появившуюся перед глазами.
     Хотя Кенелм и не был таким ученым историком, как  отец,  его  влекли  к
себе всякие остатки прошлого; а старые серые башни, если они не  принадлежат
церкви, редко встречаются в  Англии.  Все  в  этой  серой  башне  невыразимо
грустно говорило о прошлом, которое теперь лежало в руинах. Когда-то  с  ней
соединялось   большое   готическое   здание.   От   него   ос