олее  тяготеют  к  сельской
местности, чем те, которые находятся вдали от Лондона.
     - В этом и состоит счастье многих графств, окружающих Лондон, -  сказал
мистер Брэфилд, - они избавлены от дыма  и  шума  фабричных  городов,  да  и
земледельческая наука не уничтожила наших чудесных живых изгородей. Тропинки
здесь точно так же обрамлены вьюнками и  жимолостью,  как  это  было,  когда
Исаак Уолтон проходил по ним, отправляясь удить рыбу в нашем ручье.
     - Разве предание говорит, что он удил в этом ручье? Я думал, что Уолтон
отправлялся на прогулки совсем в другую сторону от Лондона.
     - Очень возможно. Я не изучал ни трудов Уолтона, ни его  искусства,  но
здесь, вон за тем шлюзом, есть старая беседка, где вырезано его имя. Но  его
ли, чужою ли рукой это сделано, кто может сказать? Миссис Кэмерон, давно  ли
у вас был мистер Мелвилл?
     - Несколько месяцев назад.
     - В нынешнем году у него блистательный успех. Можно  сказать,  что  его
таланты наконец признаны светом. Я намеревался купить  его  картину,  но  не
успел вовремя - меня опередил один житель Манчестера.
     - Кто этот мистер Мелвилл? Ваш родственник? - шепотом спросил Кенелм  у
Лили.
     - Родственник? Право, не знаю. Впрочем, должно быть, так, потому что он
мой опекун. Но если б он был мне самым близким родственником, я и  тогда  не
могла бы любить его больше, чем теперь, - пылко  воскликнула  Лили.  Румянец
вспыхнул на ее щеках, и на глазах навернулись слезы.
     - Так он живописец? - спросил Кенелм.
     - О да! Никому не написать таких чудесных картин, и никто не может быть
умнее и добрее его.
     Кенелм старался припомнить, не слыхал ли он когда-либо имени  художника
Мелвилла, но напрасно. Впрочем, Кенелм был мало знаком с художниками, они не
находились в поле его зрения, и он смиренно признавался самому себе,  что  в
мире могло быть  много  выдающихся  художников,  чьи  имена  и  произведения
оставались ему неизвестны.
     Он бросил взгляд на стены. Лили поняла этот взгляд.
     - Тут нет его картин, - сказала она, - но в моей комнате есть  одна.  Я
покажу вам ее, когда вы в другой раз придете к нам.
     - А теперь, - сказал Брэфилд, поднимаясь, - мне надо поговорить с вашим
садовником и отправляться домой. Мистер Чиллингли, мы здесь обедаем  раньше,
чем в Лондоне.
     Когда мужчины простились и вышли в вестибюль, Лили последовала за  ними
и сказала Кенелму:
     - Вы зайдете завтра, чтобы посмотреть картину?
     Кенелм отвел  взгляд  и  ответил,  изменяя  своей  обычной  вежливости,
коротко и отрывисто:
     - Боюсь, что завтра мне не удастся прийти. Когда взойдет солнце, я буду
уже далеко.
     Лили ничего не ответила, но тотчас отвернулась и ушла в гостиную.
     Мистер Брэфилд застал садовника за поливкой цветов, потолковал с ним  о
фиалках и потом подошел к Кенелму, который ждал его в  нескольких  шагах  за
калиткой.
     - Прелестный уголок, - сказал Брэфилд чуть-чуть  свысока  и  как  бы  с
состраданием, как и приличествовало хозяину Брэфилдвила. - По-моему,  только
несколько странный.
     - Да, пожалуй, - рассеянно ответил Кенелм.
     - Так всегда бывает с домами, которые постепенно достраивают. Я  слыхал
от покойной матери, что, когда Мелвилл или миссис Камерон купили его, он был
немногим лучше простой крестьянской хижины и с небольшим участком  при  нем.
Года через два или три была пристроена комната и прикуплена  еще  земля  для
сада, и, таким образом, мало-помалу возникло здание, в лучшей части которого
живет теперь семья. Старый коттедж служит помещением для кухни и  прачечной,
а вся земля, как вы сами видите, превращена в сад. Но  делается  ли  это  на
деньги Мелвилла или тетки, не могу сказать. Думаю, что скорее за счет тетки.
Я не вижу, что может интересовать Мелвилла в этих местах. Он редко и  бывает
здесь. По-видимому, это не его домашний очаг.
     - Итак, мистер Мелвилл - художник и, судя по тому, что я слышал от вас,
пользуется успехом.
     - Насколько я знаю, до нынешнего года он не имел большого  успеха.  Но,
вероятно, вы видели его картины на выставке?
     - Стыдно признаться, но я на ней не был.
     - Вы удивляете меня. Во всяком случае, Мелвилл  выставил  три  картины.
Все три очень хороши, но та,  которую  я  хотел  купить,  произвела  большее
впечатление, чем другие. Она разом вывела его из неизвестности  и  доставила
славу.
     - Он, кажется, родственник мисс Мордонт, но такой дальний, что она даже
не могла сказать, на какую, собственно, степень родства он имеет право.
     - И я знаю не больше того. Он  ее  опекун  -  это  все,  что  известно.
Родство если и существует, то, как вы говорите, должно быть  очень  дальнее,
потому что Мелвилл простого происхождения, тогда как миссис Кэмерон, судя по
всему, настоящая аристократка, а Лили Мордонт - дочь ее сестры. Я слышал  от
матери, что Мелвилл еще очень молодым человеком купил коттедж,  быть  может,
на деньги миссис Кэмерон. Он сказал, что это  для  вдовы,  оставшейся  после
мужа с небольшими средствами. А когда миссис Кэмерон приехала сюда  с  Лили,
тогда еще ребенком, она была в глубоком трауре, а сама - еще молодая женщина
и притом очень миловидная. Если бы Мелвилл приезжал сюда чаще,  конечно,  не
обошлось  бы  без  сплетен,  но  он  появляется   очень   редко   и   всегда
останавливается в коттедже Кромвель-лодж, по  ту  сторону  ручья.  Он  почти
всегда  привозит  с  собой  товарища,  какого-нибудь   молодого   художника,
желающего половить рыбу. Таким образом, к злословию нет повода, и вся  жизнь
бедной миссис Кэмерон совершенно безупречна. Моя мать, проживавшая  тогда  в
Брэфилдвиле,  так  привязалась  к  Лили  и  ее  тетке,  что,  когда  коттедж
мало-помалу превратился в приличное жилище, где можно было принимать гостей,
стала бывать там. По  ее  примеру  немногочисленное  местное  общество  тоже
посещало миссис Кэмерон, и все оказывали ей  большое  внимание.  Теперь  она
принята в здешнем обществе, и ее очень любят.
     - А мистер Мелвилл приезжает все так же редко?
     - По правде  говоря,  он  не  был  ни  разу  после  того,  как  я  сюда
переселился. Наше владение оставалось за моей матерью до ее смерти, и,  пока
она была жива, я бывал здесь не часто. Дело  в  том,  что  тогда  я  состоял
младшим компаньоном фирмы и руководил отделением в Нью-Йорке,  в  Англию  же
приезжал только на праздники - раз в год. После кончины матери у  меня  было
много хлопот по устройству дел, прежде чем я мог переселиться в Англию, и  в
Брэфилдвиле я обосновался только после женитьбы. Мелвилла я видел в один  из
прежних приездов сюда, несколько лет назад. Говоря между нами, он не из  тех
людей, с которыми приятно сближаться. Матушка говорила мне, что он  ленив  и
расточителен, а от других я слышал, что он непостоянен. Знаменитый художник,
мистер  говорил  мне,  что  это  кутила,  и  надо   думать,   его   привычки
препятствовали успеху художника вплоть до  нынешнего  года,  когда  -  может
быть, по счастливой случайности - он написал картину,  разом  принесшую  ему
известность. Но не правда ли, мисс Лили прелестна? Какая жалость, что за  ее
образованием совсем не следили!
     - Разве?
     - Неужели вы не заметили? У ней не было даже учителя музыки, хотя  жена
говорит, что у Лили прекрасный слух и  что  она  премило  поет.  Ну,  а  что
касается ее начитанности, то я не думаю, чтоб она читала  что-нибудь,  кроме
волшебных сказок да стихов и тому подобной чепухи. Впрочем,  она  еще  очень
молода, и теперь,  когда  ее  опекун  нашел  сбыт  для  своих  картин,  надо
надеяться, что он будет больше заботиться  о  своей  питомице.  Художники  и
актеры не так аккуратны в частной жизни, как мы, простые смертные, и требуют
большого снисхождения.  Все  же  каждый  обязан  исполнять  свой  долг.  Вы,
конечно, согласны со мной?
     -  Вполне,  -  произнес  Кенелм  с  таким  ударением,  которое  удивило
негоцианта. - Это превосходный афоризм. Он  может  показаться  банальным,  а
между тем как часто он поражает нас своей новизной, когда вдруг  приходит  в
голову! Долг может быть чем-то очень трудным, очень  неприятным  и,  как  ни
странно, часто чем-то совершенно невидимым. Вот  он  здесь,  вплотную  перед
нами, а мы еще не видим его. Кто-нибудь прокричит нам в  ухо:  "Долг!"  -  и
сразу перед нами вырастает угрюмый гигант. Простите, если я вас покину - мне
не придется пообедать у вас. Долг призывает меня в другое место.  Прошу  вас
передать мои извинения миссис Брэфилд.
     И, прежде чем Брэфилд успел опомниться, Кенелм перескочил через забор и
был таков.

ГЛАВА VI

     Кенелм вошел в лавку Сомерсов и застал Джесси еще за прилавком.
     - Позвольте мне забрать сумку. Спасибо! - сказал он,  перекидывая  свою
сумку через плечо. - А теперь могу я попросить вас оказать  мне  любезность?
На станции должен быть мой чемодан. Пошлите за ним, и пусть  он  хранится  у
вас до дальнейших моих  распоряжений.  Я  думаю  поехать  денька  на  два  в
Оксфорд. И еще одно, миссис Сомерс. Подумайте и отвечайте откровенно: правда
ли, что вы счастливы, как сегодня мне говорили, вполне счастливы, хотя вышли
за любимого человека?
     - Ах, я так счастлива!
     - И ничего более не желаете? Не желали бы вы, чтоб Уил был иным,  а  не
таким, каков он есть?
     - Боже сохрани! Вы пугаете меня, сэр.
     - Пугаю вас? Пусть будет так. Всякий счастливец должен бояться за  свое
счастье, иначе оно улетит. Прилагайте все усилия, чтобы его приковать, и  вы
его сохраните, потому что к  счастью  присоедините  долг.  А  ведь  долг,  -
пробормотал Кенелм, выходя из лавки, - не всегда похож на розовую  ленточку,
чаще он бывает тяжелой железной цепью.
     Кенелм направился по улице к столбу с надписью "На Оксфорд". И,  относя
свои слова буквально к дорожной сумке или метафорически -  к  долгу,  он  на
ходу бормотал:

                     Его к земле тяжелый короб клонит.

ГЛАВА VI

     Кенелм мог  бы  к  ночи  поспеть  в  Оксфорд  -  он  был  неутомимым  и
быстроногим ходоком, но после восхода луны ему захотелось немного  отдохнуть
под свежим стогом сена, неподалеку от большой дороги.
     Он не спал. Задумчиво опершись на руку, он говорил себе:
     "Много времени прошло с тех пор, как я перестал  чему-либо  удивляться.
Теперь же я поражен: неужели ото любовь, настоящая, несомненная любовь? Нет,
это невозможно! В такую девушку нельзя влюбиться. Ну-ка, потолкуем с  тобой,
мое я, об этом предмете. Начнем с лица. Что значит лицо?  Пройдет  несколько
лет, и самое красивое лицо может стать  самым  заурядным.  Возьмем  хотя  бы
Венеру Флорентийскую. Дадим ей жизнь и посмотрим на нее  лет  через  десять:
шиньон, передние зубы - желтые  или  искусственно  белые,  кожа  на  лице  в
пятнышках, двойной подбородок - вся эта  пухленькая  миловидность  уходит  в
двойной подбородок. Лицо - эх!  Какой  здравомыслящий  человек,  воспитанник
Уэлби, реалист, может влюбиться в лицо? И даже, допустим, если б я  был  так
глуп, так ведь хорошенькие личики так  же  обыкновенны,  как  маргаритки.  У
Сесилии Трэверс черты правильнее, у Джесси Уайлз ярче цвет лица. Я не был  в
них влюблен -  нисколько.  Тут  уж  ты,  мое  второе  я,  не  можешь  ничего
возразить. Ну, а теперь перейдем к  уму.  Неужели  можно  толковать  об  уме
такого существа, для которого любимое общество - бабочки и  которое  уверяет
меня, что бабочки - души некрещеных детей?  Какая  тема  для  "Лондонца"  по
вопросу о культуре молодых женщин! Вот девушка для мисс Гаррет и мисс  Эмили
Фейсфул! Оставим в стороне ум, как мы  уже  это  сделали  с  лицом!  Что  же
остается?   Французский   идеал    счастливого    супружества:    однородные
обстоятельства рождения, состояния, вкусов, привычек? Час от часу не  легче!
Мое я, отвечай откровенно, не повержено ли ты?"
     На это его я взяло слово и ответило так: "О безумец! Почему же  ты  был
так необычно счастлив в ее присутствии? Почему, когда ты ушел от  нее,  долг
предстал перед тобой таким мрачным? Почему ты обращаешься ко мне с  нелепыми
педантичными вопросами при свете той луны, которая вдруг перестала быть  для
тебя только астрономическим телом и сделалась навеки тождественной в  мечтах
твоего сердца с романтикой, поэзией и первой любовью?  Почему,  вместо  того
чтобы взирать на  это  бледное  светило,  ты  не  ускоряешь  шаги  к  уютной
гостинице и хорошему ужину в Оксфорде? Кенелм, друг мой, ты попался.  Нечего
отрицать! ты влюблен!"
     "Пусть меня повесят, если это так!" - сказало второе я Кенелма, и затем
он, подложив свою сумку под голову вместо подушки, отвернул  лицо  от  света
луны и все-таки не мог заснуть. Лицо Лили все мелькало у него перед глазами,
голос ее звучал у него в ушах.
     О, мой читатель! Потребуешь ли ты тут, чтобы я сказал тебе, какова была
Лили? Темноволосая или белокурая, высокая или маленькая? Никогда не  узнаешь
ты этих тайн от меня. Представь себе существо, к которому  вся  твоя  жизнь,
тело, ум и душа влекутся неодолимой силой, как магнитная стрелка  к  полюсу.
Будь она высока или мала ростом, смугла или бела,  она  именно  та,  которая
вдруг стала для тебя единственною  женщиной  в  мире.  Счастлив  ты,  о  мой
читатель,  если  тебе  удалось  когда-нибудь  слышать  народную  песню  "Моя
королева", исполненную  женщиной,  которая  одна  только  может  петь  ее  с
выражением, достойным стихов поэтессы и музыки, принадлежащей родной  сестре
чудесной певицы. Но  если  ты  и  не  слыхал  стихотворения,  таким  образом
исполненного, с аккомпанементом, таким образом написанным, все же сами слова
должны быть тебе знакомы, если ты, как я в этом уверен,  поклонник  истинной
лирической музы. Припомни  же  слова,  произносимые  тем,  кто  предназначен
воздавать дань благоговения женщине, которой он никогда еще не видел:

                     Она где-то близко, та, кого чту я.
                        Я жду не дождусь королевы моей.
                     Черны ее волосы иль золотисты.
                        Цвет глаз у ней карий иль голубой,
                     Не знаю. Но этот оттенок чистый
                        Будет навеки любимый мой.

                     Скромна ли, горда ли та, кого жду я,
                        Иль властвуют мир и спокойствие в ней,
                     О, пусть лишь придет, и я, ликуя,
                        Хвалу воздам королеве моей.

     Возможно ли, что жестокий божок, "который точит свои стрелы  на  оселке
человеческого сердца", нашел минуту, чтобы отомстить  за  пренебрежение  его
алтарями и презрение к его власти?  И  этот  грозный  странствующий  рыцарь,
герой нашего рассказа, вопреки  "трем  рыбам"  на  своем  очарованном  щите,
должен повязать шарфом свой  шлем,  преклонить  колено  и  прошептать:  "Она
пришла, моя королева!"

ГЛАВА VIII

     На  следующее  утро  Кенелм  пришел  в  Оксфорд  -  "Verum  secretumque
Mouseion" {Подлинный храм уединения (лат.).}.
     Если есть на нашем вечно деятельном острове  место,  способное  отвлечь
страсти юноши  от  любви  и  привлечь  их  к  классическому  образованию,  к
церковной обрядности, к средневековым ассоциациям, к тому роду  поэтического
восприятия или поэтического фанатизма, который в таком презрении у Майверса,
Уэлби и защитников реалистической школы, конечно, это место  -  Оксфорд.  И,
несмотря на это, Оксфорд - родина великих мыслителей и великих  практических
деятелей.
     Каникулы еще не начались, но до них  уже  оставалось  недолго.  Кенелму
казалось, что он узнает крупнейших профессоров по их медленной походке и еще
более - по отрешенному выражению  лица.  Между  ними  был  знаменитый  автор
книги, мощно воздействовавшей на ум Кенелма в раннюю пору его юности, автор,
который сам  поддался  воздействию  другого,  сильнейшего  ума.  Преподобный
Децимус Роуч всегда был самым ярым и самым благоговейным  поклонником  Джона
Генри Ньюмена, поклонником чистого и возвышенного характера этого  человека,
совсем независимо от  сочувствия  его  доктринам.  Но  хотя  Роуч  оставался
необращенным протестантом ортодоксальной церкви,  однако  был  один  догмат,
которого он держался вместе с автором "Апологии". Безбрачие он ставил наряду
с  добродетелями,  наиболее  приятными  небесам.  В  красноречивом  трактате
"Приближение к ангелам" он не только утверждает,  что  состояние  блаженного
одиночества обязательно для каждого члена христианского  духовенства,  но  и
рекомендует принятие его всякому добросовестному мирянину.
     Желание посоветоваться с этим знаменитым теологом  и  побудило  Кенелма
отправиться в Оксфорд.
     Мистер Роуч был другом Уэлби, в доме которого Кенелм,  будучи  еще  его
воспитанником, два-три раза встречался с ним, и был еще более  очарован  его
разговором, чем знаменитым трактатом. Кенелм пришел к мистеру Роучу, который
принял его весьма любезно и, не будучи ни преподавателем, ни  экзаменатором,
предоставил свое время в его распоряжение. Он  прошелся  с  гостем  по  всем
колледжам и Бодлеянской библиотеке, пригласил его отобедать за общим  столом
колледжа, а затем увел в  свою  квартиру  и  угостил  превосходной  бутылкой
шато-икема.
     Мистеру Роучу было около пятидесяти лет. Он  был  красив  и,  очевидно,
сознавал это, потому что носил длинные волосы с пробором посредине, чего  не
делают люди, имеющие скромное мнение о своей внешности.
     Кенелм  очень  скоро  навел  хозяина  на  предмет,  которому   глубокий
мыслитель посвятил столько размышлений.
     - Мне трудно описать, - сказал Кенелм,  -  тот  восторг,  с  которым  я
изучал ваше благородное творение "Приближение к ангелам". Оно  произвело  на
меня сильное впечатление в пору перехода  от  отрочества  к  юности.  Но  за
последнее  время  в  душу  мою  закрались  некоторые  сомнения  относительно
всеобщей приложимости вашей доктрины.
     - Вот как? - с выражением интереса на лице произнес Роуч.
     - И я пришел к вам за разрешением этих сомнений.
     Мистер Роуч отвернулся и подвинул бутылку к Кенелму.
     - Я совершенно согласен с тем, - продолжал наследник дома Чиллингли,  -
что духовенство не должно отвлекаться семейными заботами и  быть  чистым  от
всякой плотской любви.
     - Гм! Гм! - промычал Роуч, положив ногу  на  ногу  и  поглаживая  рукой
колено.
     - Я иду дальше, - продолжал Кенелм, - и соглашаюсь с вами, что исповедь
имеет  огромное  значение,  как   увещевательная   мера   и   как   утешение
раскаивающегося грешника, значение, приписываемое ей католиками. Я  согласен
с вами и в том, что исповедь  следовало  бы  принять  также  в  реформатской
церкви. Но мне кажется необходимым, чтобы у  духовника  не  было  прекрасной
половины, которой он в неосторожную минуту  мог  бы  намекнуть  на  слабости
знакомых ей женщин.
     - Я слишком широко толковал этот аргумент, - пробормотал Роуч.
     - Ничуть. Безбрачие в духовнике зиждется на исповеди и рушится  с  ней.
Ваш аргумент здесь неопровержим. Но когда  дело  доходит  до  мирянина,  мне
кажется, я улавливаю здесь разницу.
     Мистер Роуч покачал головой и решительно возразил:
     - Нет,  если  безбрачие  обязательно  для  одного,  оно  точно  так  же
обязательно и для другого. Я говорю: "если".
     - Позвольте мне отклонить это утверждение.  Не  бойтесь,  что  я  стану
оскорблять ваш слух повторением избитых истин, например,  что  при  всеобщем
безбрачии весь род людской исчезнет в  несколько  лет.  Как  вы  справедливо
заметили в ответ на этот софизм: "Долг каждой человеческой души - стремиться
к высочайшему совершенству духа, а судьбу  рода  человеческого  предоставить
промыслу его творца". Если безбрачие необходимо для духовного  совершенства,
как мы можем знать, не состоят ли цель и воля всемогущего в том,  чтобы  род
человеческий, достигнув  этого  совершенства,  исчез  с  лица  земли?  Таким
образом, всеобщее безбрачие было бы легкой смертью для рода человеческого. В
то же время, если творец решил, что род людской, достигнув  вершины  в  виде