мирянин боюсь, что никогда не достигну возвышенного  человеколюбия  Децимуса
Роуча и, если женюсь, то лишь ради своего личного удовлетворения.
     Мистер Эмлин добродушно засмеялся и, так как они уже  дошли  до  моста,
пожал руку Кенелму и пошел домой по  берегу  ручья,  через  кладбище  бодрым
шагом, с поднятой головой, как человек, который радуется жизни и  не  боится
смерти.

ГЛАВА XIV

     В ближайшие две недели Кенелм и Лили  встречались  не  так  часто,  как
может  предположить  читатель:  пять  раз  у  миссис  Брэфилд,  один  раз  в
пасторском доме и два раза в Грасмире. В  одно  из  этих  посещений,  будучи
приглашенным к чаю, он остался на весь вечер.
     Встречаясь с существом, столь необыкновенным, прелестным и  чуждым  его
опыту, Кенелм все более и более очаровывался. Лили была для него  не  только
поэмой, но поэмой из сивиллиных  книг,  приводящей  в  недоумение  загадкой,
таинственно сливавшейся для него с видениями будущего.
     Лили действительно была обворожительным соединением противоположностей,
редко сливающихся в подобную гармонию. Ее неведение того, что знают  девушки
вдвое моложе ее, уравнивалось чистосердечной невинной простотой,  украшалось
милыми фантазиями и верованиями. Они составляли удивительный контраст с про-
блесками  знаний,  редко  выказываемых   девицами,   которых   мы   называем
образованными, знаний, добытых зоркими наблюдениями над природой,  благодаря
острой чувствительности к ее разнообразным и тонким  красотам.  Эти  знания,
может быть, впервые были привиты ей, а потом развиты  той  поэзией,  которую
она  не  только  выучила  наизусть,  но  сделала  чем-то   неотъемлемым   от
нормального круга своих мыслей, не поэзией современной - почти  все  молодые
девицы  знают  ее  достаточно,  -  но  избранными  отрывками  из   старинных
стихотворений, которые теперь мало читаются молодежью обоего  пола,  поэтов,
дорогих душам, родственным Колриджу и Чарлзу Лэму.  Но  ничто  не  было  так
близко душе Лили, как торжественные мелодии Мильтона. Многое из  его  поэзии
она никогда не читала, а слышала в детстве  от  опекуна.  И  при  всем  этом
неполном, отрывочном образовании в каждом ее взгляде и движении была изящная
утонченность и глубоко женственная сердечность. Когда Кенелм посоветовал  ей
заняться "Нумой Помпилием", она усердно принялась за этот старомодный  роман
и  любила  говорить  с  Кенелмом  об  Эгерии   как   о   создании,   реально
существовавшем.
     Но какое впечатление он, первый подходящий ей по  возрасту  мужчина,  с
которым она  дружески  разговаривала,  какое  впечатление  Кенелм  Чиллингли
произвел на ум и сердце Лили?
     Этот вопрос более всего приводил его в недоумение - и не  без  причины:
он  мог  поставить  в  тупик  самого   проницательного   наблюдателя.   Свою
привязанность к  нему  она  выказывала  с  безыскусственной  откровенностью,
которая не вязалась с обычными представлениями о девической любви: это более
походило на привязанность ребенка к  любимому  брату.  Такая  неизвестность,
казалось Кенелму, оправдывала его медлительность и  заставляла  думать,  что
необходимо завоевать сердце Лили или узнать лучше тайну  ее  сердца,  прежде
чем отважиться открыть ей свою. Он не льстил себя  приятным  опасением,  что
подвергает опасности ее счастье; он рисковал только  своим  собственным.  Во
всех их встречах, во всех разговорах наедине не было произнесено  ни  одного
из тех слов, которые предают нашу судьбу во власть другого. Когда  во  взоре
мужчины любовь пробивалась  наружу,  чистосердечный,  невинный  взгляд  Лили
опять прогонял ее во внутренний тайник.  Как  ни  радостно  бежала  она  ему
навстречу, на щеках ее не вспыхивал  многозначащий  румянец,  в  ее  чистом,
нежном голосе не было взволнованного трепета. Нет, еще  не  настала  минута,
когда он мог бы сказать себе: "Она любит меня". И часто говорил  себе:  "Она
еще не знает, что такое любовь".
     В то время, которое Кенелм не проводил в обществе Лили, он много  гулял
с мистером Эмлином или сидел в гостиной миссис Брэфилд. К первому  он  питал
такое искреннее чувство дружбы, как ни к одному человеку своего возраста,  -
дружбы, вмещавшей в себе благородные элементы преклонения и уважения.
     Чарлз Эмлин  принадлежал  к  числу  таких  характеров,  краски  которых
кажутся бледными, пока к ним не  приблизят  свет,  а  тогда  каждый  оттенок
переходит в более теплый и богатый. Обращение, которое вы сначала  сочли  бы
просто мягким, становится непритворно приветливым. Ум, который вы назвали бы
сначала вялым, хотя и образованным, вы признали бы полным  сдержанной  силы.
Эмлин имел свои слабости, и за них-то его, может  быть,  так  и  любили.  Он
верил в человеческую  доброту  и  легко  поддавался  обману,  когда  хитрецы
взывали  к  его  "всем  известной  благожелательности".   Он   был   склонен
преувеличивать высокие качества всего, что полюбил хоть раз. Он считал,  что
у него лучшая на свете жена, лучшие дети, лучшие слуги, лучший улей,  лучший
пони и лучшая дворовая собака. Приход его был самый добродетельный,  церковь
- самая живописная, пасторский дом - самый  красивый  во  всем  графстве,  а
может быть, и во всем королевстве. Возможно, что эта философия  оптимизма  и
вознесла его в безоблачные сферы эстетической радости.
     У  него  были  и  свои  антипатии,  так  же  как   и   пристрастия.   К
протестантским сектам он относился либерально, но сохранял odium theologicum
{Религиозное отвращение (лат.).} ко  всему,  что  отзывало  папизмом.  Может
быть, для этого была другая причина, кроме чисто богословской. Когда он  был
молод,  его  сестра  была,   по   его   выражению,   "тайно   вовлечена"   в
римско-католическую веру и поступила в монастырь. Его чувства  были  глубоко
уязвлены этой потерей.
     Мистер  Эмлин  страдал  также  несколько  повышенным  самолюбием,  хотя
тщеславием это все же нельзя было назвать. Несмотря на то, что дальше своего
прихода он почти не бывал, пастор хвастал своим знанием человеческой  натуры
и всяких практических дел. И в самом деле, мало кто столько читал о  природе
человека, как он, но главным образом он знал ее по книгам древних классиков.
Может быть, поэтому он так мало понимал Лили - такому характеру ни  примера,
ни объяснения у древних классиков  найти  было  нельзя.  Возможно,  что  это
заставляло Лили считать его таким "ужасно взрослым". И, несмотря на всю  его
мягкость, Лили плохо ладила с ним.
     Общество этого милого ученого нравилось Кенелму. Нравилось  ему  и  то,
что ученый, очевидно, не имел ни малейшего понятия о том, какое  влияние  на
пребывание Кенелма в  Кромвель-лодже  оказывает  близость  Грасмира.  Мистер
Эмлин был уверен, что слишком хорошо знает человеческую душу и  практические
дела вообще, чтобы  предположить,  будто  наследник  богатого  баронета  мог
думать о женитьбе на девушке небогатой и незнатной,  сироте  и  воспитаннице
художника, человека простого происхождения, только еще прокладывающего  себе
путь  к  известности.  Или  чтобы  молодой  человек,  завоевавший  премию  в
Кембриджском университете, очевидно  много  читавший  о  серьезных  и  сухих
предметах и, столь же очевидно, вращавшийся в изысканном кругу, мог находить
больше удовольствия в обществе малообразованной девушки,  которая  приручала
бабочек и не более их знала о светской жизни, чем находил сам мистер Эмлин в
присутствии милого, причудливого, невинного ребенка - подруги его Клемми.
     Миссис Брэфилд была  проницательнее,  но  у  нее  оказалось  достаточно
такта, чтобы не отпугнуть Кенелма от своего дома, дав  ему  понять,  что  ей
многое известно. Она даже ничего не сказала мужу, который,  часто  отлучаясь
из дома, был слишком занят своими делами, чтобы интересоваться чужими.
     Элси, сохранив еще склонность к романтике, забрала себе в  голову,  что
Лили Мордонт если и не принцесса, какие встречаются у поэтов и чье звание до
поры до времени остается скрыто, - то, уж во всяком  случае,  дочь  древнего
рода, чье имя она носит, и что поэтому брак с нею  не  был  бы  для  Кенелма
Чиллингли недостойным союзом. К этому заключению она пришла, не имея  других
доказательств, кроме изысканной внешности и манер миссис  Кэмерон,  а  также
необыкновенного  изящества  фигуры  и  черт  племянницы,  у  которой  каждое
движение, даже во время ее забав, дышало утонченностью.
     Но у  миссис  Брэфилд  достало  ума  обнаружить,  что  под  ребяческими
повадками и выдумками этой девушки, почти самоучки, таились еще не  развитые
элементы прекрасной женственности. Таким образом, чуть ли не с  того  самого
дня, когда она вновь встретилась с Кенелмом, Элси уже считала,  что  Лили  -
самая подходящая для него жена.  Забрав  себе  в  голову  эту  идею,  миссис
Брэфилд решила пустить в ход все средства, чтобы достигнуть своей цели  тихо
и незаметно, что требовало немалого искусства.
     - Как я рада, - сказала она однажды, когда Кенелм подошел к  ней  в  то
время как  она  гуляла  по  красивым  аллеям  своего  сада,  -  что  вы  так
подружились с мистером Эмлином. Хотя все местные жители очень любят  его  за
доброту, лишь немногие могут оценить  ученость.  Для  вас,  должно  быть,  и
неожиданно  и  приятно  найти  в  нашем  захолустье  такого   одаренного   и
образованного собеседника. Это может вознаградить вас за  то,  что  в  нашем
ручье так худо ловится рыба.
     - Не порочьте ручья: у него чудесные берега,  где  можно  полежать  под
старыми подстриженными дубами в полдень или побродить утром и  вечером.  Где
нет этого очарования, там не нужна и пойманная  форель.  Да,  я  наслаждаюсь
дружбой с мистером Эмлином. Я многому научился от  него  и  часто  спрашиваю
себя, помирюсь ли я со своей  совестью,  осуществив  на  практике  то,  чему
научился.
     - Могу я спросить, какая это отрасль науки?
     - Вот уж не знаю, как  ее  определить.  Допустим,  что  мы  назовем  ее
"оправданность". Между новыми идеями, которые  мне  советовали  изучать  как
такие, которым  суждено  управлять  моим  поколением,  очень  высокое  место
занимает идея "неоправданности". А так как я по природе очень  спокойного  и
ровного нрава, эта новая идея составила основу моей философской системы. Но,
после знакомства с Чарлзом Эмлином, я нахожу, что  многое  можно  сказать  в
пользу "оправданности", хотя это и старая идея. Я  вижу  человека,  который,
распоряжаясь весьма скудными материалами для возбуждения  интереса  или  для
развлечения, всегда чем-то интересуется и развлекается. И я спрашиваю себя -
почему и как? Мне кажется,  что  причина  заключается  в  твердости  правил,
определяющих его отношения с богом и людьми, и эту  связь  он  не  позволяет
расстраивать никаким умозрениям. Оспариваются  эти  убеждения  кем-либо  или
нет, во всяком случае они не могут быть неугодны божеству и не могут не быть
полезны смертным. Потом  он  сеет  эти  убеждения  на  почву  счастливого  и
приятного дома, который подтверждает их, усиливает и вносит  в  повседневный
быт. А когда он выходит из дома, хотя бы до границ своего прихода, он  несет
за собой домашнее влияние доброты и пользы. Может  быть,  линия  моей  жизни
протянется до более широких границ, но будет лучше, если ее удастся провести
от того же центра, то есть определенных убеждений, ежедневно согреваемых для
жизненной деятельности в солнечных лучах близкого душе дома.
     Миссис Брэфилд была довольна. Она выслушала эти слова со вниманием,  и,
когда Кенелм кончил, имя Лили уже готово было  сорваться  с  ее  языка.  Она
угадывала, что, когда Кенелм говорил о доме, в его мыслях была Лили. Но  она
сдержалась и ответила первыми словами, какие пришли ей в голову:
     - Разумеется, главное в жизни - обеспечить себе  счастливый  и  близкий
душе дом. Должно быть, ужасно вступать в брак без любви.
     - Столь же ужасно, если один любит, а другой нет.
     - Это едва ли может случиться с вами, мистер Чиллингли. Я уверена,  что
вы не женитесь без любви, и не думайте, что я  льщу  вам,  если  скажу,  что
мужчина, даже менее одаренный, чем вы, не может не добиться  ответной  любви
женщины, за которой станет упорно ухаживать.
     Кенелм, в этом смысле самый скромный  из  людей,  с  сомнением  покачал
головой и готов был сказать что-то пренебрежительное о себе,  когда,  подняв
глаза и оглянувшись, остановился безмолвно и неподвижно, как вкопанный.  Они
вошли в круглую беседку, сквозь розы которой он в  первый  раз  увидел  юное
личико, постоянно преследовавшее его с тех пор.
     - Ах! - вдруг сказал он. - Я больше не могу оставаться  здесь,  в  этом
кругу фей, и проводить часы в мечтании. Следующим же поездом еду в Лондон.
     - Но вы вернетесь?
     - Конечно. Сегодня же вечером. Я не оставил адреса  в  моей  лондонской
квартире. Там, должно быть, накопилось много писем, в том числе  от  отца  и
матери. Я только съезжу за ними. До свидания! Как  мило,  что  вы  выслушали
меня!
     - Не поехать ли нам на  следующей  неделе  осмотреть  развалины  старой
римской виллы? Я пригласила бы миссис Кэмерон с племянницей.
     - Я согласен на любой день, - радостно ответил Кенелм.

ГЛАВА XV

     В своей брошенной квартире в Мэйфейре Кенелм действительно нашел  груду
писем и записок. Многие были просто приглашениями на  давно  прошедшие  дни,
другие не представляли интереса, кроме двух писем от сэра Питера, трех -  от
матери и одного - от Тома Боулза.
     Письма сэра Питера были кратки. В первом он мягко журил Кенелма за  то,
что тот уехал, не  оставив  адреса,  сообщал  о  знакомстве  с  Гордсном,  о
благоприятном впечатлении, которое  молодой  человек  произвел  на  него,  о
передаче ему двадцати тысяч фунтов стерлингов  и  о  приглашении,  сделанном
Гордону,  Трэверсам  и  леди  Гленэлвон.  Во   втором   письме,   написанном
значительно позже, сообщалось о  прибытии  приглашенных  гостей.  Далее  сэр
Питер с необычайной теплотой  отзывался  о  Сесилии  и,  пользуясь  случаем,
напоминал Кенелму о его священном обещании  не  делать  предложения  молодой
девице, пока намерение это не будет представлено на рассмотрение сэра Питера
и не получит его одобрения.
     "Приезжай  в  Эксмондем  и,  если  я  не  дам  тебе  согласия   сделать
предложение Сесилии Трэверс, считай меня тираном".
     Письма  леди  Чиллингли   были   намного   длиннее.   Она   с   горечью
распространялась об  эксцентричных  привычках  Кенелма,  так  непохожего  на
других людей. Например, он оставил Лондон в  самом  разгаре  сезона,  уехал,
даже не взяв с собой слуги, бог весть куда. Она  не  желает  оскорблять  его
чувства, но все-таки эти привычки  недостойны  знатного  молодого  человека.
Если он не уважает самого себя, то должен относиться внимательнее хотя бы  к
родителям, особенно к своей бедной матери. Потом она  уделила  немало  места
изяществу манер Леопольда Трэверса, а  также  здравому  смыслу  и  приятному
разговору Гордона Чиллингли, молодого человека, каким может гордиться  любая
мать. От этого предмета она перешла к ворчливым намекам  на  семейные  дела.
Пастор Джон, беседуя с Гордоном, очень  грубо  отозвался  о  какой-то  книге
иностранного автора - Конта или Каунта, что-то в этом  роде,  -  в  которой,
насколько она могла судить, Гордон нашел  весьма  доброжелательные  мысли  о
человечестве. Пастор Джон самым дерзким  образом  объявил  их  нападками  на
религию. Но, право, пастор Джон, по ее мнению,  слишком  подвержен  влияниям
консервативного крыла англиканской церкви.  Отделав  таким  образом  пастора
Джона, она начала сетовать на странные  костюмы  трех  мисс  Чиллингли.  Сэр
Питер пригласил их без ее ведома - это так на него похоже! - одновременно  с
леди Гленэлвон и мисс Трэверс, которые одеваются так безукоризненно (тут она
описала их  костюмы),  а  сестры  приехали  в  платьях  горохового  цвета  с
пелеринами из фальшивых блонд, мисс Сэлли - с длинными локонами  и  веточкой
жасмина, "какую ни одна девушка старше восемнадцати не осмелится приколоть".
     "А впрочем, дружок, - добавляла леди, - родные твоего бедного отца  все
удивительные создания.  Никто  не  знает,  сколько  мне  от  них  приходится
сносить. Но я терплю. Я знаю свой долг и выполняю его".
     Описав должным образом семейные неприятности и погоревав  о  них,  леди
Чиллингли возвратилась к вопросу о гостях.
     Очевидно,  не  зная  планов  мужа  насчет  Сесилии,  она  лишь  вкратце
упомянула о ней: "Очень хорошенькая девица, слишком белокурая на мой вкус  и
весьма distinguee" {Изысканная (фр.).}.
     В заключение она распространилась о том,  какое  огромное  удовольствие
доставила ей встреча с единственным другом ее юности, леди Гленэлвон.
     "Она нисколько не испорчена жизнью в большом свете, который  -  увы!  -
повинуясь долгу жены и матери,  я  давно  оставила,  хотя  жертвы  мои  мало
оценены.  Леди  Гленэлвон  предлагает  засадить  отвратительный  старый  ров
папоротником, - это было бы большим улучшением. Но, разумеется, твой  бедный
отец не соглашается".
     Письмо  Тома  было  написано  на  бумаге  с  черной  каймой,  и  в  нем
говорилось:

     Дорогой сэр, с тех пор как я имел честь видеть Вас в Лондоне,  я  понес
большую потерю: моего бедного дяди уже  нет.  Он  умер  скоропостижно  после
сытного ужина. Один врач говорит - от апоплексического удара,  другой  -  от
болезни сердца. Он сделал меня своим наследником, обеспечив и  свою  сестру.
Никому и в голову не приходило, что  он  накопил  столько  денег.  Я  теперь
богач. Теперь я откажусь от ветеринарного ремесла, которое, с тех пор как  я
(по Вашему доброму совету) занялся чтением, мне не по душе. Главный  здешний
хлеботорговец предлагает мне вступить с ним в компанию. Судя по  всему,  это
очень хорошее дело, и оно укрепило бы мое положение. Однако, сэр,  я  сейчас
не могу за него взяться. Ни за что не могу взяться. Я знаю, Вам не покажется
смешным, если я скажу, что меня ужасно тянет попутешествовать. Я читал книги
о путешествиях, и они лучше укладывались у меня в голове, чем все другие. Но
я не могу оставить родину со спокойным сердцем,  пока  не  взгляну  еще  раз
на... Вы знаете на кого, - только взгляну и  узнаю,  что  она  счастлива.  Я
уверен, что мог бы пожать руку Уилу  и  поцеловать  ее  малютку  без  всякой
дурной мысли. Что Вы скажете на это, дорогой сэр?
     Вы обещали писать мне о ней. Но я  от  Вас  ничего  не  получал.  Сюзи,
девочка с мячиком из цветов, тоже лишилась бедного старика, у  которого  она
жила. Он умер через несколько дней после кончины моего милого дяди. Матушка,
как Вы, наверно, знаете, после продажи кузницы в Грейвли переехала  сюда,  и
она возьмет к себе Сюзи.  Она  очень  любит  девочку.  Пожалуйста,  напишите
поскорей и дайте мне совет, дорогой сэр, насчет путешествия  и  насчет  нее.
Мне, видите ли, хотелось бы, чтоб она думала обо мне ласковее, когда я  буду
в дальних странах.
     Остаюсь, дорогой сэр, Ваш признательный слуга

                                                                   Т. Боулз.

     P. S. Мисс Трэверс прислала мне последние деньги от  Уила.  Теперь  они
очень мало должны мне. Стало быть, их дела идут хорошо. Надеюсь, что она  не
утомляет себя работой.

     Возвратившись вечерним поездом, Кенелм отправился к Уилу Сомерсу. Лавка
уже была закрыта, но служанка впустила его в  столовую,  где  он  застал  за
ужином всю семью, кроме, разумеется, малютки, который давно лежал наверху  в
колыбели. Уил и Джесси были польщены, когда Кенелм сам  попросил  позволения
разделить с ними ужин,  хотя  простой,  но  совсем  неплохой.  По  окончании
трапезы, когда убрали со стола, Кенелм придвинул стул  к  стеклянной  двери,
выходившей в чистенький садик. Уил любил повозиться там, прежде чем  садился
за работу. Дверь была открыта, пропускала прохладный  воздух  и  благоухание
дремлющих цветов. В небе горели звезды.
     - У вас славный дом, миссис Сомерс!
     - Это правда, и мы не знаем, как благословлять того, кто нам ег