сошелся  с  Гордоном,  этим  умным   и
практичным  представителем  нового   поколения.   Их   связывали   интересы,
политические и светские, а также большое презрение к безвредным,  но  глупым
старым понятиям. Одновременно в душе Леопольда Трэверса  жило  смешанное  со
страхом презрение к вредным новомодным понятиям,  которые,  по  его  мнению,
грозили погубить  родину  и  положить  конец  всем  безумствам  современного
общества. На его языке эта опасность  мягко  определялась  фразой  светского
человека: "Это уж для меня слишком".
     Эти мысли, преломленные умом более  образованного  и  неизмеримо  более
честолюбивого Гордона, могут быть переданы следующим  образом:  "Могу  ли  я
принять эти доктрины? Я не вижу возможности быть  премьер-министром  страны,
где религия и капитал - все еще силы, с которыми нужно считаться. Но, помимо
религии и капитала, я не вижу, как мне в  моем  элегантном  костюме  удастся
остаться целым и невредимым, если эти доктрины перейдут  в  закон.  Или  мой
элегантный костюм сорвут с меня,  как  с  капиталиста,  или,  если  я  стану
возражать во имя морали и честности, меня  предадут  смерти,  как  защитника
религии".
     Следовательно, когда Леопольд Трэверс говорил: "Конечно, мы должны идти
вперед", Гордон Чиллингли улыбался и  подтверждал:  "Безусловно,  мы  должны
идти вперед". А когда Леопольд Трэверс добавлял: "Но мы можем зайти  слишком
далеко",  Гордон  Чиллингли  качал  головой  и  отвечал:  "Как  это   верно!
Безусловно, слишком далеко".
     Кроме сходства в политических  симпатиях,  у  этих  двоих,  пожилого  и
молодого, были и другие точки  соприкосновения.  Оба  они  были  чрезвычайно
приятными светскими людьми, и хотя Леопольд  Трэверс  не  мог  проникнуть  в
некоторые глубины натуры Гордона Чиллингли, - а в  натуре  каждого  человека
есть глубины, которые самый искусный наблюдатель не может познать, - все  же
он не ошибался, когда говорил себе: "Гордон - джентльмен".
     Читатели совершенно не поймут  этого  талантливого  молодого  человека,
если примут его за такого лицемера, как Блайфил или  Джозеф  Сэрфес.  Гордон
Чиллингли  в  полном  смысле  джентльмен.  Если  бы  он  поставил  все  свое
состояние, играя в вист, и если бы ему стоило заглянуть в карты  противника,
чтобы обеспечить себе выигрыш, он отвернулся бы и  сказал:  "Не  показывайте
мне свои карты!"
     И, как я уже  прежде  объяснял,  его  тайное  намерение  добиться  руки
богатой наследницы не имело ничего общего с целями пошлых  авантюристов.  Он
считал, что у Сесилии нет перед ним никакого преимущества, и  говорил  себе:
"За то, что она даст мне деньгами, я вполне отплачу ей положением  в  свете,
если добьюсь успеха, а я его добьюсь непременно. Если б  я  был  богат,  как
лорд Вестминстер, и все-таки желал стать премьер-министром, я выбрал бы  ее,
так как из всех встречавшихся мне женщин она более всех  подходит  для  роли
жены премьер-министра".
     Надо признать, что эта беседа с самим собою показывала если не  пылкого
любовника, то, во всяком случае, очень разумного человека,  высоко  ценящего
себя, решившего достигнуть высот  общественной  карьеры  и  желавшего  иметь
супругой женщину, которая украсила  бы  то  положение,  к  которому  он  так
уверенно стремился. В самом деле, никогда человек столь  умный,  как  Гордон
Чиллингли, не возымел бы честолюбия сделаться английским министром, если  бы
в частной жизни он не был безупречным английским джентльменом.
     В общественной жизни он был тем, чем  и  до  него  многие  джентльмены,
порядочные в  частной  жизни:  честолюбивым,  решительным  эгоистом.  Нельзя
сказать, что у него не было личных привязанностей, но он подчинял  их  целям
личного честолюбия, а что касается каких-либо принципов, то все  они  должны
были способствовать его возвышению. Целесообразность он считал  единственным
рациональным правилом государственного человека. А к оценке целесообразности
подходил беспристрастно и, как умный человек, решал, склонно или не  склонно
общественное мнение  свободного  и  просвещенного  народа  превратить  собор
святого Павла в Аганемон.
     За те летние недели, которые он  посвятил  садам  и  рощам  Эксмондема,
Гордон Чиллингли заслужил доброе мнение не  одного  Леопольда  Трэверса.  Он
приобрел горячее одобрение миссис Кэмпион. Общение  с  ним  напомнило  ей  о
беседах, которыми она наслаждалась в доме  покойного  мужа.  Разговаривая  с
Сесилией,  она  любила  противопоставлять  Гордона  Кенелму  не   в   пользу
последнего, чудачеств которого она совсем  не  понимала  и  которого  упорно
называла самоуверенным. Гордон гораздо выше его: он так образован,  умен,  а
главное - так естествен.
     Таково было ее мнение об этом тайном кандидате на руку Сесилии;  миссис
Кэмпион не нужно было его признания, чтобы угадать в нем  претендента.  Даже
леди Гленэлвон начала дружески интересоваться судьбой этого  многообещающего
молодого человека.  Женщины  часто  сочувствуют  юношескому  честолюбию.  Он
произвел на эту даму впечатление глубокой уверенностью в своих  способностях
и внушил уважение к себе своим намерением сосредоточить их  на  практических
целях могущества и славы. Она, как и миссис Кэмпион, начала сравнивать обоих
кузенов и делать выводы, неблагоприятные для Кенелма. Один так лениво прятал
свой светоч под спудом, а другой так честно ставил  его  перед  людьми.  Она
также досадовала на то, что Кенелма не было в родительском доме в ее  первый
приезд, когда представился такой счастливый случай чаще видеться с девушкой,
которую леди Гленэлвон считала самой подходящей женой для него.
     Когда миссис Кэмпион гуляла однажды по саду одна с  леди  Гленэлвон,  а
Гордон Чиллингли в это время вышел под руку с Леопольдом Трэверсом  в  парк,
миссис Кэмпион вдруг спросила:
     - Вам не кажется, что мистер Гордон по уши влюблен в Сесилию,  хотя  он
при своем скромном состоянии и не смеет этого показать? Мне кажется,  всякая
девушка, будь она даже так богата, как Сесилия, должна более гордиться таким
мужем, как Гордон Чиллингли, чем каким-нибудь глупым графом.
     - Да! - коротко, но немного грустно ответила леди Гленэлвон.
     После некоторого молчания она продолжала:
     - Я думала когда-то об одном человеке. Считала, что с ним она  была  бы
счастливее, чем с кем-либо другим. Этот человек мне дороже  Гордона,  потому
что он спас жизнь моему сыну, и хотя он, может быть, не так  талантлив,  как
мистер Гордон, все же и он  достаточно  даровит,  чтобы  со  временем  стать
полезным и видным человеком общества под влиянием такой  жены,  как  Сесилия
Трэверс. Но, теряя эту надежду и обращая  взоры  в  сторону  других  молодых
людей, известных мне, я не вижу ни одного - отводя в сторону  соображения  о
звании и состоянии, - которого я предпочла бы для умной  девушки,  способной
сердцем и душою  разделить  честолюбие  талантливого  человека.  Но,  миссис
Кэмпион, я еще окончательно не отказалась от своей надежды и все еще думаю о
том, кому я охотнее отдала бы Сесилию, если б она была моей дочерью.
     Тут леди Гленэлвон так решительно переменила тему разговора, что миссис
Кэмпион никак не могла вернуться к ней, не нарушая светского этикета, на что
она менее всего была способна.
     Хозяйке дома, леди Чиллингли, Гордон не  мог  не  понравиться.  Он  был
всегда  под  рукой,  занимал  ее  гостей  и  в  случае  надобности   заменял
недостающего партнера в висте. Однако были два лица,  у  которых  Гордон  не
имел успеха, а именно - пастор Джон и сэр Питер. Когда Трэверс стал  однажды
хвалить  Гордона  за  его  способности  и  солидность  суждений,  пастор   с
раздражением ответил:
     - Да, он солиден, как стол, купленный у торговца  подержанными  вещами:
толстый слой лака скрывает неровности, а рама самая шаткая.
     И когда у пастора с негодованием потребовали, чтобы  он  объяснил,  что
привело его к  такому  суровому  заключению,  он  ответил  словами,  которые
показались лишь проявлением его пасторской нетерпимости:
     - Потому, - сказал пастор Джон, - что у него нет  любви  к  человеку  и
благоговения к господу. А никакой характер не может быть  тверд  и  солиден,
если расширяет свою поверхность за счет подпорок.
     Расположение, какое сэр Питер сначала питал  к  Гордону,  исчезало,  по
мере того как, помня намек  Майверса,  баронет  стал  наблюдать  за  молодым
человеком и увидел,  как  тот  старался  вкрасться  в  расположение  мистера
Трэверса и миссис Кэмпион и ловко, хотя  и  замаскированно,  выказывал  свое
преклонение перед богатой наследницей.
     Может  быть,  Гордон  не  отваживался  "нащупывать  почву"  до  отъезда
Майверса, а может быть, родительское беспокойство сэра  Питера  сделало  его
более  проницательным  наблюдателем  по  сравнению  со  светским  человеком,
природная чуткость которого в делах любви часто ослабевает в силу  привычной
для него философии безразличия.
     А Сесилия с каждым днем,  с  каждым  часом  своего  пребывания  в  доме
становилась все дороже сэру Питеру, и все больше росло его желание видеть ее
своей невесткой. Ему чрезвычайно льстило то, что она оказывала  предпочтение
его обществу. Сесилия постоянно разделяла его обычные прогулки, посещения им
крестьян или мелких арендаторов,  где  оба  знали,  что  непременно  услышат
эпизоды  из  детства  Кенелма,  истории  о  его  причудах  или  доброте,   о
сострадании или безудержной храбрости.
     Среди всего этого разнообразия мыслей и чувств в окружавшем ее обществе
Каролина Чиллингли, леди с головы до пят, сохраняла невозмутимое спокойствие
и величественность. Никто  не  мог  бы  найти  изъяна  в  ее  характере  или
перекошенной складки на ее воланах. Подобно богам Эпикура, она была  слишком
добра, чтобы возмущать  свое  безмятежное  бытие  заботами  о  нас,  простых
смертных. Притом она с тихим удовлетворением принимала  жертвы,  возлагаемые
на ее алтари, и все же не до такой степени походила на богинь, чтобы  парить
выше домашних привязанностей, свойственных обитателям земли. Она любила мужа
так, как все пожилые жены любят своих пожилых мужей. К  Кенелму  она  питала
несколько  более  горячую  привязанность,  смешанную  с  состраданием.   Его
странности приводили бы ее в замешательство, если б она позволяла себе  быть
в замешательстве,  -  сожалеть  об  этих  странностях  было  для  нее  менее
хлопотливо. Она не  разделяла  желания  мужа  составить  счастье  Кенелма  с
Сесилией. Она думала, что сын ее занял бы более  важное  место  в  графстве,
если бы женился на леди Джейн, дочери герцога  Клервила.  "И  это  ему  надо
сделать", говорила себе леди Чиллингли. Она  не  испытывала  того  опасения,
которое заставило сэра Питера взять с Кенелма обещание не предлагать  никому
своей руки без согласия отца. Мысль, что сын леди Чиллингли может вступить в
неравный брак, как бы ни был эксцентричен Кенелм, так расстроила бы ее,  что
она даже и не допускала этой мысли.
     Таково было положение дел  в  Эксмондеме,  когда  пространное  послание
Кенелма дошло до сэра Питера.


КНИГА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА I

     Никогда в жизни  сэр  Питер  еще  не  был  так  взволнован,  как  после
прочтения сумбурного послания Кенелма. Он получил его за завтраком, поспешно
распечатал, торопливо пробежал и очень скоро дошел до слов, которые  привели
его в ужас. Леди Чиллингли, хлопотавшая над чаем, к счастью, не заметила его
испуганного лица. Но Сесилия и Гордон обратили на это внимание,  хотя  и  не
догадались, от кого пришло письмо.
     - Неплохие известия, надеюсь? - тихо спросила Сесилия.
     - Плохие известия? - отозвался сэр  Питер.  -  Нет,  нет,  это  деловое
письмо. Оно какое-то ужасно длинное. - И он сунул письмо в карман,  бормоча:
- Прочту потом.
     - Должно быть, обанкротился  ваш  нерадивый  фермер  Носток?  -  сказал
Трэверс, подняв глаза и увидев,  что  губы  хозяина  дрожат.  -  Я  вам  это
говорил, а ведь такая прекрасная ферма!  Позвольте  мне  найти  вам  другого
арендатора.
     Сэр Питер покачал головой и горестно улыбнулся.
     - Нет, Носток не обанкротится.  На  этой  ферме  было  шесть  поколений
Ностоков.
     - Так я и думал! - сухо заметил Трэверс.
     -  И...  и...  -  пробормотал  сэр  Питер,  -  если  последний  из  них
обанкротится, он должен найти во мне поддержку, и... если  один  из  нас  не
устоит... это не должен быть...
     - ...этот невежда и олух, любезный сэр  Питер?  Ваше  доброжелательство
заходит слишком далеко.
     Тут Гордон  Чиллингли,  со  свойственным  ему  тактом  и  savoir  vivre
{Умением  жить  (фр.).}  подоспел  на  выручку  хозяину.  Взяв  "Таймс",  он
вскрикнул от удивления, искреннего или притворного, и прочел вслух  выдержку
из передовой статьи о предстоящих переменах в министерстве.
     Как только сэр Питер смог встать из-за стола, он поспешил в  библиотеку
и там углубился в неприятное для него сообщение Кенелма. Он сидел так  долго
потому, что по временам отрывался от чтения, сдерживая  сердцебиение,  и  то
сочувствовал страстному красноречию  сына,  до  сих  пор  не  поддававшегося
любовной романтике, то горевал о крушении своих любимых надежд.
     "Эта необразованная провинциальная девушка никогда не будет  помощницей
такому человеку, как Кенелм, какой была бы ему Сесилия Трэверс".
     Наконец, окончив письмо, он закрыл  лицо  руками  и  усиленно  старался
обдумать положение, ставившее отца и сына в такой прямой антагонизм.
     "Но ведь, - прошептал он,  -  надо  прежде  всего  подумать  о  счастье
мальчика. Если он не хочет быть счастлив по-моему, какое право я имею мешать
ему быть счастливым по-своему?"
     Как раз в эту минуту Сесилия тихо вошла в комнату. Она  получила  право
входить в библиотеку, когда хотела, иногда - чтобы выбрать  по  совету  сэра
Питера книгу, иногда - чтобы написать адреса на его письмах и запечатать  их
- сэр Питер был признателен всем, кто избавлял его от  лишнего  труда,  -  а
иногда, особенно в этот час,  чтобы  пригласить  его  на  обычную  прогулку,
полезную для здоровья.
     Услышав приближавшиеся шаги и милый голос  Сесилии,  сэр  Питер  поднял
голову. Лицо его было так грустно, что на глазах у нее выступили слезы.  Она
положила руку ему на плечо и умоляющим голосом спросила:
     - Дорогой сэр Питер, что с вами? Что случилось?
     - Ах, дорогая моя, - сказал  сэр  Питер,  торопливо,  дрожащими  руками
собирая разбросанные листки излияний Кенелма, - не спрашивайте, не  говорите
об этом, это одно из тех разочарований, которые всем нам случается пережить,
когда мы возлагаем наши надежды на изменчивую волю других.
     Увидев, что слезы струятся по прекрасным бледным щекам девушки, он взял
ее руку в обе свои, поцеловал Сесилию в лоб и шепотом произнес:
     - Дорогая, как вы добры ко мне! Благослови  вас  бог!  Какой  женой  вы
когда-нибудь станете!
     Сказав это, он, волоча ноги, вышел из комнаты через открытую стеклянную
дверь. Повинуясь порыву сердца, Сесилия  с  удивлением  пошла  за  ним,  но,
прежде чем она догнала его, сэр Питер обернулся, махнул рукой, давая понять,
чтобы она не следовала за ним, и пошел один сквозь густой ельник, посаженный
в честь рождения Кенелма.

ГЛАВА II

     Кенелм прибыл в Эксмондем как раз вовремя, чтобы переодеться  к  обеду.
Его ожидали, ибо на другой день после получения письма сэр Питер сказал леди
Чиллингли, что "пришло известие от Кенелма и  тот  может  приехать  в  любой
день".
     - Пора бы ему приехать, - сказала леди  Чиллингли.  -  Его  письмо  при
тебе?
     - Нет, милая Каролина. Но, конечно, он посылает  тебе  горячий  привет,
бедняжка!
     - Почему бедняжка? Разве он болен?
     - Нет, но у него что-то нелегко на душе. И если так, мы должны  сделать
все возможное, чтобы помочь ему. Он лучший из сыновей, Каролина.
     - Я, конечно, ничего не могу сказать против него. Только,  -  прибавила
ее милость, подумав, - только я хотела бы, чтоб он больше походил на  других
молодых людей.
     - Гм!.. Например, на Гордона?
     - Ну да! Гордон -  замечательно  благовоспитанный  и  разумный  молодой
человек. Как он непохож на своего неприятного, грубого отца, который  затеял
с тобой тяжбу!
     - Действительно, очень непохож, но в нем кровь Чиллингли. Как Чиллингли
могли произвести на свет Кенелма - это гораздо более мудреный вопрос.
     - Ах, дорогой сэр Питер, не пускайся в метафизику!  Ты  знаешь,  как  я
ненавижу загадки.
     - А между тем, Каролина, я должен благодарить тебя за загадку,  которую
никак не могу разгадать. В человеческой натуре много загадочного, что  можно
растолковать только сердцем.
     - Очень справедливо, - сказала леди Чиллингли. - Я полагаю, что  Кенелм
должен занять свою прежнюю комнату, напротив Гордона.
     - Да, да, именно напротив. Они будут напротив  друг  друга  всю  жизнь.
Представь себе, Каролина, я сделал открытие!
     - Боже! Неужели? Твои открытия всегда  нам  очень  дорого  обходятся  и
сводят с такими странными людьми!
     - Это открытие не будет стоить нам ни одного пенни, и я не  знаю  таких
странных людей, которые не поняли бы его. Вот оно в  кратких  словах:  гению
прежде всего  необходимо  сердце;  таланту  оно  совсем  не  нужно.  Дорогая
Каролина, у Гордона не  менее  таланта,  чем  у  любого  молодого  человека,
известного мне, но ему недостает первого условия для гениальности -  сердца.
Я отнюдь не уверен, что Кенелм гениален,  но,  без  сомнения,  у  него  есть
первое, что для  этого  необходимо,  -  сердце.  Сердце  весьма  непонятная,
своенравная,  неразумная  вещь,  и  это,  может  быть,  объясняет   всеобщую
неспособность понять гения, между тем как всякий дурак может понять  талант.
Милая Каролина, ты знаешь, что я очень редко, не более чем раз в  три  года,
отваживаюсь противопоставить свою волю  твоей.  Но  если  возникнет  вопрос,
касающийся сердца нашего сына, тогда, говоря между нами,  твоя  воля  должна
будет подчиниться моей.
     "Сэр Питер с каждым днем становится все более странным, - подумала леди
Чиллингли, оставшись одна. - Но намерения у  него  добрые;  бывают  мужья  и
похуже".
     Она позвонила, распорядилась,  чтобы  приготовили  комнату  Кенелма,  в
которой несколько месяцев никто не ночевал, а  затем  стала  советоваться  с
горничной  о  переделке  какого-то  платья,  слишком  дорогого,  чтобы   его
выбросить. Его требовалось перешить по фасону менее дорогого, хотя и сшитого
по последней моде, платья, которое леди Гленэлвон привезла из Парижа.
     В тот самый день, когда Кенелм приехал в  Эксмондем,  Гордон  Чиллингли
получил от Джерарда Дэнверса следующее письмо:

     Любезный Гордон! При переменах в  министерстве,  о  которых  распускают
слухи газеты и которые вы можете принять за истину, милого  херувимчика  ***
пошлют  сидеть  наверху  и  молиться  о  жизни  бедного   Джека,   то   есть
правительства, которое он  оставляет  внизу.  Принимая,  по  моему  уговору,
пэрство, *** тем самым создает вакансию депутата от ***  -  настоящее  место
для вас,  гораздо  лучшее  во  всех  отношениях,  чем  Сэксборо***,  обещает
рекомендовать вас своему комитету. Немедленно приезжайте в Лондон!

                                                      Ваш и пр. Дж. Дэнверс.

     Гордон показал письмо Трэверсу и, получив от него  искренние  пожелания
успеха, сказал с волнением, отчасти искренним, отчасти напускным:
     - Вы не представляете себе, что значило бы для  меня  исполнение  ваших
добрых пожеланий. Когда я попаду в нижнюю палату, - а мое стремление к такой
деятельности настолько сильно, что не считайте меня  самонадеянным,  если  я
рассчитываю на парламентский успех...
     - Дорогой Гордон,  я  так  же  уверен  в  вашем  успехе,  как  в  своем
существовании.
     - ...если я буду иметь успех, если призы общественной жизни станут  для
меня достижимы, если я займу положение, которое оправдало бы  мою  смелость,
как вы думаете, могу я прийти к вам и сказать: "Одна честолюбивая  цель