лагал мне покрыть их гинеями в три  слоя  по
всему полотну. Представьте себе, с какой радостью я заставил его принять  их
в подарок. Какой скачок в жизни человека, когда он может сказать: "Я  дарю!"
Теперь  наконец-то  я  достиг  положения,  оправдывающего  надежду,  которая
восемнадцать лет была  мне  утешением,  поддержкой,  была  солнечным  лучом,
сиявшим сквозь мрак,  когда  наступали  самые  черные  дни,  была  мелодией,
уносившей меня ввысь, как песнь жаворонка, когда в голосах  людей  я  слышал
только презрительный смех. Помните ту ночь,  когда  мать  Лили  просила  нас
воспитать ее дочь так, чтобы она не знала о своем происхождении, и  даже  не
сообщать жестоким и надменным родственникам, что она родилась? Помните,  как
горестно и вместе с тем как гордо женщина столь благородного  происхождения,
воспитанная в такой роскоши, сжала мою руку, когда я осмелился возразить ей,
что ее родные не могут осудить ее дочь за вину отца, и как она, самая гордая
из женщин, она, чью  улыбку  я  в  редкие  минуты  замечаю  на  устах  Лили,
приподняла голову с подушек и, задыхаясь, прохрипела:
     "Я умираю, а последние слова  умирающих  -  приказ.  Я  приказываю  вам
позаботиться о  том,  чтобы  участь  моей  дочери  не  была  участью  дочери
каторжника в знатном доме. Для ее счастья необходимо, чтобы судьба  ее  была
скромна. Чем скромнее будет ее кров, тем лучше, и муж у нее должен  быть  из
настолько скромной среды, чтобы не пренебречь дочерью преступника".
     С этого часа я решил сохранить свободными сердце и руку для того, чтобы
сказать внучке моего благодетеля, когда она вырастет:
     "Я скромного происхождения, но твоя мать хотела отдать тебя мне".
     Новорожденная, отданная на наше попечение, стала теперь девушкой,  а  я
так обеспечил свое благосостояние, что могу предложить ей уже не бедность  и
борьбу. Я сознаю, что, не будь ее судьба так исключительна, моя надежда была
бы  пустой  самонадеянностью,  я  сознаю,  что  я  не  более  как   человек,
облагодетельствованный милостями ее деда, который сделал  меня  тем,  чем  я
стал: сознаю неравенство лет, сознаю многие прошлые заблуждения  и  нынешние
свои  недостатки.  Но  судьба  определила  так,  что  эти  соображения   уже
несущественны. Она должна выбрать меня.  Какой  другой  выбор  возможен  при
обстоятельствах, которые отягощают ее  судьбу,  мой  дорогой  и  благородный
друг, Ваше чувство чести неизмеримо более, чем мое, а между  тем  и  я  свою
честь  держу  высоко.  Если  Вы,  ее  ближайшая  и  наиболее   ответственная
родственница, не осудите меня, все другое представляется мне ясным.  Детская
привязанность Лили ко мне слишком глубока и слишком нежна для того, чтобы не
перейти в любовь жены. И счастье еще, что  она  не  получила  того  обычного
воспитания в пансионе, которое никаких знаний  не  дает,  а  лишь  развивает
вульгарные вкусы. Воспитанная так же, как и я,  под  свободным  воздействием
природы, она не жаждет замков и дворцов, кроме тех, которые мы  строим,  как
нам вздумается, в  волшебной  стране.  Она  привыкла  понимать  и  разделять
фантазии, которые для поклонника живописи и песен значат больше, чем книжная
ученость. Дня через два, может быть, на другой  день  после  получения  Вами
этого письма, я постараюсь вырваться из Лондона и, вероятно, по  обыкновению
приду пешком. Как мне хочется опять  увидеть  жимолость  изгородей,  зеленые
поля, солнечный блеск на реке, а еще милее  мне  крошечные  водопады  нашего
шумного ручейка! Умоляю Вас, самый милый,  самый  кроткий,  самый  уважаемый
друг из тех немногих, которые до сих пор встретились мне в жизни, хорошенько
обдумайте сущность этого письма. Если Вы, рожденная в  звании  гораздо  выше
моего, найдете необоснованной дерзостью с моей  стороны  притязать  на  руку
внучки моего покровителя, скажите это прямо, и я останусь так же признателен
за Вашу дружбу, как был признателен за Вашу  доброту,  когда  в  первый  раз
обедал во дворце Вашего отца. Робкий, обидчивый и молодой, я чувствовал, что
его знатные гости удивлялись, почему я приглашен к одному столу с ними.  Вы,
тогда окруженная поклонниками, общим обожанием, почувствовали сострадание  к
грубому, угрюмому мальчику, оставили тех, кто казался мне похожим на богов и
богинь языческого Пантеона, подошли к протеже  Вашего  отца  и  шептали  ему
ободрительные слова, которые заставили простого, но  честолюбивого  мальчика
уйти с легким сердцем и при этом говорить про себя: "Когда-нибудь..." А  что
значило  для  такого  мальчика,  вообразившего  себя  вознесенным  богами  и
богинями,  уйти  с  легким  сердцем  и  шептать  себе:   "Когда-нибудь",   я
сомневаюсь, чтобы да? же Вы могли вполне себе представить.
     Но если Вы будете так же добры к самоуверенному мужчине, как были  -  к
застенчивому мальчику, и скажете: "Пусть  осуществится  ваша  'мечта,  пусть
будет достигнута цель вашей  жизни!  Возьмите  от  меня,  как  ближайшей  ее
родственницы, последнюю из рода вашего  благодетеля",  -  тогда  я  осмелюсь
обратиться к Вам с такой просьбой: Вы заменяете мать  дочери  Вашей  сестры,
приготовьте же ее ум и сердце к наступающей перемене в отношениях между  нею
и мной. Когда я видел ее в последний раз полгода назад, она была  еще  таким
шаловливым ребенком, что, мне кажется, я нарушил бы уважение к ней,  если  б
сказал ей вдруг: "Ты теперь уже девушка, и я люблю тебя не  как  ребенка,  а
как девушку". А между  тем  мне  не  отпущено  времени  на  продолжительный,
осторожный  и  постепенный  переход   от   отношений   друга   к   отношению
возлюбленного. Я теперь понимаю то,  что  великий  мастер  моего,  искусства
однажды сказал мне:  "Карьера  -  это  судьба".  Один  из  тех  коммерческих
магнатов, которые теперь в  Манчестере,  как  некогда  в  Генуе  и  Венеции,
властвуют над двумя цивилизующими силами  мира,  которые  близоруким  глазам
кажутся антагонистами, - я говорю об искусстве и торговле, -  предложил  мне
написать картину на понравившийся ему сюжет. Предложение такое  щедрое,  что
его торговля должна повелевать моим искусством, а сюжет принуждает меня  как
можно скорее отправиться на берега Рейна. Я должен видеть все оттенки листвы
в полуденном блеске лета. В Грасмире я могу  остаться  только  на  несколько
дней, но до отъезда я должен узнать, буду я работать для Лили  или  нет.  От
ответа на этот вопрос зависит все. Если я не буду работать  для  нее,  то  в
лете не будет блеска, а в искусстве - торжества для меня, и  я  откажусь  от
предложения. Если же она скажет: "Да, работай для меня",  тогда  она  станет
моей судьбой. Она упрочит мою карьеру. Тут я  говорю  как  художник.  Никто,
кроме художника, и не догадывается,  какое  решающее  влияние  даже  на  его
нравственное существо в некую критическую эпоху его  карьеры  как  художника
или его жизни как человека оказывает успех или неудача  одного-единственного
произведения. Но я продолжаю говорить как  человек.  Моя  любовь  к  Лили  в
последние полгода такова, что, хотя в случае отказа я и дальше буду  служить
искусству и по-прежнему жаждать славы, но уже как старик. Юность моей  жизни
уйдет безвозвратно.
     Как человек я говорю, что все мои  мысли,  все  мои  мечты  о  счастье,
отдельно от искусства и славы, сосредоточиваются на  одном  вопросе:  "Будет
Лили моей женой или нет?"

                                                         Преданный вам У. М.

     Кенелм возвратил письмо, не сказав ни слова.  Его  молчание  привело  в
ярость миссис Кэмерон.
     - Итак, сэр, что вы скажете? - воскликнула  она.Вы  знаете  Лили  всего
каких-нибудь пять недель. Что значит это лихорадочное увлечение в  сравнении
с многолетней преданностью такого человека? Посмеете ли вы  сказать  теперь:
"Я настаиваю?"
     Кенелм спокойно махнул рукой, как бы отгоняя всякую мысль о насмешках и
оскорблениях,   и   промолвил,   устремив   добрые,   грустные   глаза    на
подергивавшееся от волнения лицо собеседницы:
     - Этот человек достойнее ее, чем  я.  В  своем  письме  он  просит  вас
приготовить вашу племянницу к перемене отношений между ними, о  чем  он  сам
боится сказать ей. Вы сделали это?
     - Сделала в тот же вечер, как получила письмо.
     - И... вы колеблетесь... Говорите правду, умоляю... она...
     - Она, -  ответила  миссис  Камерон,  невольно  повинуясь  голосу  этой
мольбы, - она сначала была поражена и пробормотала: "Это сон...  Это  верно?
Этого не может быть! Я - жена Льва?  Я?  Я  -  его  судьба?  Во  мне  -  его
счастье?" Потом засмеялась своим милым, детским смехом, обняла меня за шею и
сказала: "Вы шутите, тетушка, он не мог это написать!" Тогда я  показала  ей
часть его письма, и когда она убедилась сама, лицо ее стало очень серьезным,
как у взрослой женщины, такого мне не случалось еще видеть у нее до сих пор,
и, помолчав, в волнении воскликнула: "Неужели  вы  можете  считать  меня,  -
неужели я сама могу считать себя такой дурной,  такой  неблагодарной,  чтобы
сомневаться, каков будет мой ответ, если Лев просит меня  о  чем  бы  то  ни
было? Разве я скажу  или  сделаю  что-либо  такое,  что  может  сделать  его
несчастным? Если бы такое сомнение могло зародиться у меня, я вырвала бы его
вместе с сердцем!" Ах, мистер Чиллингли! Для нее не  может  быть  счастья  с
другим, если она будет знать, что разбила жизнь  того,  кому  обязана  столь
многим, хотя она никогда не узнает всего, что он для нее сделал.
     Кенелм оставил это замечание без ответа, и миссис Камерон продолжала:
     - Я буду совершенно откровенна л вами,  мистер  Чиллингли.  Я  не  была
довольна поведением Лили и выражением ее лица на следующее утро. Я  боялась,
что в душе ее происходит борьба, что ее мучит мысль о вас.  А  когда  Уолтер
пришел вечером и заговорил о том, что встречал вас прежде во время  сельских
прогулок, но имя ваше  узнал,  только  расставаясь  с  вами  у  моста  возле
Кромвель-лоджа, я увидела, что Лили  побледнела;  вскоре  она  ушла  в  свою
комнату. Боясь, что свидание с вами хотя и не изменит ее намерения, но может
омрачить ее счастье после единственного выбора, который она  может  и  смеет
сделать, я решила пойти к вам сегодня утром и обратиться к вашему  разуму  и
сердцу, что я и сделала теперь и, уверена, не напрасно.  Тсс!  Я  слышу  его
голос!
     Мелвилл вошел в комнату под руку с Лили. Приятное лицо художника  сияло
невыразимой радостью. Оставив Лили, он бросился к Кенелму, горячо пожал  ему
руку и сказал:
     - Я узнал, что вы уже были дорогим гостем  в  этом  доме.  Таким  вы  и
останетесь для нас, так говорю  я,  так,  ручаюсь  за  нее,  говорит  и  моя
прелестная невеста, которой мне не нужно представлять вас.
     Лили подошла и очень робко протянула руку. Кенелм лишь  дотронулся,  но
не пожал ее. Его сильная рука дрожала как лист. Он  осмелился  бросить  лишь
один взгляд на Лили. Румянец отхлынул с ее лица, но выражение его показалось
Кенелму удивительно спокойным.
     - Ваша  невеста...  ваша  будущая  жена!  -  сказал  Кенелм  художнику,
преодолевая свое волнение с меньшим усилием после того, как  он  увидел  это
спокойное лицо. - Желаю вам счастья, мисс Мордонт.  Вы  сделали  благородный
выбор.
     Он стал искать свою шляпу. Она лежала у его ног, но  он  не  видел  ее.
Глаза его блуждали, как у лунатика.
     Миссис Кэмерон подняла его шляпу и подала ему.
     - Благодарю, - тихо сказал он. И прибавил с вежливой и горькой улыбкой:
- Мне за многое надо благодарить вас, миссис Кэмерон.
     - Что же вы уже уходите, ведь я только  пришел?  Одну  минутку!  Миссис
Кэмерон сказала мне, что вы остановились у моего  старого  приятеля  Джонса.
Переберитесь дня на два к нам, мы найдем вам комнату: над  клеткой  бабочек,
не так ли, Фея?
     - Благодарю. Благодарю вас всех. Нет, я должен  вернуться  в  Лондон  с
первым же поездом.
     Кенелм поклонился со спокойной грацией, отличавшей все его движения,  и
ушел.
     - Прости ему это странное поведение,  Лили.  Он  тоже  любит,  он  тоже
торопится к невесте, - весело сказал художник. - Но теперь, когда  он  знает
мою драгоценную тайну, мне кажется, и я  имею  право  узнать  его  тайну.  Я
непременно попытаюсь это сделать.
     С этими словами он вышел из комнаты и нагнал Кенелма на пороге дома.
     - Если вы идете в Кромвель-лодж укладываться, позвольте  мне  проводить
вас.
     Кенелм в знак согласия наклонил голову. Они молча прошли через  калитку
и направились в обратную сторону по тропинке вдоль ограды сада. На том самом
месте, где после первой и единственной  ссоры  Кенелма  с  Лили  ее  личико,
просветлев, мелькнуло перед ним сквозь зелень в  тот  день,  когда  старуха,
оставляя Лили, сказала: "Господь да благословит вас!" и когда викарий, гуляя
с Кенелмом, заговорил о волшебных чарах, точно на этом месте опять появилось
лицо Лили, но на этот раз оно уже не сияло сквозь зелень, ибо  бледный  луч,
пробившийся сквозь тучи, едва ли можно назвать сиянием. Кенелм  вздрогнул  и
остановился. Его спутник в пылу веселых речей, из которых Кенелм  не  слышал
ни слова, ничего не заметил и не остановился, а  продолжал  идти,  о  чем-то
оживленно рассказывая.
     Лили протянула сквозь зелень руку. Кенелм с благоговением взял  ее.  На
этот раз дрожала не его рука.
     - Прощайте, - шепотом сказала Лили, - прощайте навсегда в  этой  жизни!
Вы понимаете, понимаете меня? Скажите, что понимаете!
     - Понимаю. Благородное дитя, благородный выбор! Господь да  благословит
вас! Господь да утешит меня! - прошептал Кенелм.
     Глаза их встретились. О, какая грусть, какая любовь отразились в них!
     Кенелм пошел дальше.
     Все было сказано в одно  мгновение.  Как  много  можно  сказать  в  это
мгновение! Мелвилл дошел до середины какого-то пылкого панегирика, начатого,
когда Кенелм отстал от него, и теперь закончил его так:
     - Словами не передать, какой прекрасной кажется мне жизнь, каким легким
кажется завоевание славы, начиная с этого дня... с этого дня...
     Он остановился, D свою очередь, оглянулся на залитый солнцем ландшафт и
вздохнул глубоко, как бы впивая всю земную радость и красоту,  какую  только
мог обнять взор.
     - Даже те, кто знал ее близко, - продолжал художник, идя вперед, - даже
ее тетка не могла угадать, как серьезна и глубока натура  этой  девушки  под
всеми ее милыми детскими причудами. Мы  с  ней  шли  вдоль  ручья,  когда  я
заговорил о том, каким одиноким был бы я в мире, если бы не мог  назвать  ее
своей. Тогда она свернула с тропинки, по которой мы шли, и, только войдя под
сень  церкви,  в  которой  мы  будем  венчаться,  произнесла  слова,   сразу
посеребрившие каждое облачко моей судьбы,  показав  этим,  как  торжественно
соединяла она в душе мысль о любви со святыней религии.
     Кенелм содрогнулся. Церковь - кладбище - старая готическая  гробница  -
цветы вокруг могилы ребенка!
     - Но я слишком много говорю о себе, - продолжал художник. -  Влюбленные
- неисправимые себялюбцы  и  самые  неугомонные  болтуны.  Вы  пожелали  мне
счастья в супружестве, когда же я могу пожелать вам того же? Так как мы  уже
начали поверять друг другу наши тайны, за вами остается долг.
     Они дошли до моста. Кенелм круто повернулся.
     - Прощайте, расстанемся здесь! Мне нечего поведать вам такого,  что  не
показалось бы вам насмешкой, тогда как я желаю вам счастья.
     Сказав это, Кенелм с отчаянием неизъяснимой тоски стиснул руку спутника
и, прежде чем Мелвилл успел опомниться от изумления, очутился уже на  другой
стороне моста.
     Художник имел бы мало права называться человеком  одухотворенным,  если
бы не мог интуитивно сочувствовать чужой страсти. Поэтому тайна  Кенелма,  о
которой он так легкомысленно заявил, что "имеет право узнать  ее",  блеснула
перед ним, словно вспышка электрической искры.
     - Бедняга! - с состраданием сказал он себе. - Как естественно,  что  он
влюбился в Фею! Но, к счастью, он так молод и такой философ, что  это  будет
для него всего лишь одной из  тех  неприятностей,  которые  я  переносил  по
крайней мере десять раз в году. От этих любовных ран у меня не  осталось  ни
малейшего шрама.
     Разговаривая сам с собой, горячий  поклонник  природы  вернулся  домой,
слишком упоенный своей  торжествующей  любовью,  чтобы  почувствовать  нечто
более простого сострадания к  уязвленному  сердцу,  которое,  без  сомнения,
исцелится непостоянством юности и утешениями философии.
     Ни минуты счастливый соперник не подозревал, что Кенелму за его  любовь
платили взаимностью, что хоть одна частица в сердце девушки, обещавшей стать
его женой, могла светиться любовью к нему. Однако скорее из  деликатности  и
уважения к сопернику, вдруг выдавшему себя, чем  из  осторожности,  он  даже
миссис Кэмерон не сказал о тайне и горе Кенелма, а, конечно, ни она, ни Лили
отнюдь не расположены были задавать вопросы об ушедшем госте.
     Имя Кенелма Чиллингли редко или даже вовсе не упоминалось в этом доме в
те немногие дни, пока Уолтер Мелвилл  не  покинул  Грасмир,  отправившись  к
берегам Рейна, с тем  чтобы  вернуться  осенью,  когда  было  назначено  его
бракосочетание с Лили. В эти дни Лили была спокойна и как будто  весела;  ее
обращение с  женихом  было,  может  быть,  более  сдержанным,  но  не  менее
дружески-нежным, чем в прежнее время. Миссис Кэмерон поздравляла  себя,  что
так успешно отделалась от Кенелма Чиллингли.

ГЛАВА VIII

     Итак, без услужливого предостережения, произнесенного  под  балконом  в
Лакомбе, Кенелм Чиллингли, может быть, никогда не встретил  бы  соперника  в
лице  Уолтера  Мелвилла.  Но  плохо  понял  бы  читатель  характер   Кенелма
Чиллингли, если бы подумал, что подобное воспоминание усиливало  горечь  его
печали. Его не могла огорчать мысль, что благородная натура была спасена  от
греховного искушения.
     Хороший человек делает добро уже одним тем, что живет.  Совершаемое  им
добро,  может  быть,  часто  портит  планы,  составленные  им   для   своего
собственного счастья, но он не может сожалеть, что небо дало ему возможность
делать добро.
     Что Кенелм чувствовал, может быть лучше всего видно  из  его  письма  к
сэру Питеру, которое излагается ниже:

     "Дорогой отец! До самой  смерти  не  забуду  я  нежной  заботы  о  моем
счастье, которая преодолела все светские соображения и заставила тебя забыть
собственные замыслы и честолюбивые мечты для наследника твоего имени и рода,
не забуду заботливых слов, с которыми ты проводил меня из своего дома. Слова
эти еще звучат в моих ушах, как радостный звон колоколов; "Выбирай по своему
желанию, я благословлю твой выбор. Мое сердце открыто для нового  ребенка  -
твоя жена  будет  мне  дочерью".  Невыразимо  утешительно  для  меня  теперь
вспоминать эти слова. Из всех  человеческих  чувств  благодарность  -  самое
святое, и оно  сливается  со  сладостью  религии,  когда  эту  благодарность
приносят отцу. Поэтому не очень горюйте обо мне,  когда  я  скажу  вам,  что
надеждам, пленявшим меня, когда мы расстались, не суждено сбыться.  Ее  рука
обещана другому, и этот другой имеет на нее права, с которыми мои  не  могут
сравниться, да и сам он во всем, кроме таких  случайных  обстоятельств,  как
происхождение и богатство, неизмеримо выше меня. В этой мысли -  мысли,  что
человек, избранный ею, заслуживает ее более, чем я, и что с его счастьем она
сольет свое, -  я  найду  утешение,  как  только  преодолею  разумом  первое
всепоглощающее горе, которое следует за чувством неожиданной и невозвратимой
потери. Пока ты, наверное, найдешь естественным, что  я  прибегаю  к  такому
средству для изменения состояния  духа,  как  перемена  мест.  Я  отправлюсь
сегодня за границу и не буду останавливаться нигде до Венеции, которой я еще
не видел. Меня непреодолимо влечет к ее тихим каналам и скользящим гондолам.
Я напишу тебе и милой матушке в день приезда туда. И я надеюсь писать весело
и подробно обо всем, что увижу и встречу. В твоих письмах  ко  мн