от которых, к сожалению,
ничего не скроешь, знают лишь три человека на свете - Минос, Горгий и я.
Минос все придумал, Горгий - его верный помощник. Ну, и лоскутки тайны
известны мелким исполнителям, без этих неизбежных издержек, мелких утечек
информации в таком деле не обойтись. Что же касается меня - я раскрыл тайну
год назад, после напряженнейшей работы ума" отсеивая из океана сплетен и
болтовни крупицы истины, кропотливо отделяя правду от лжи, сопоставляя,
анализируя, исследуя неясности и темные места. И отыскав разгадку, стад
безгранично уважать Миноса - такие люди безусловно заслуживают уважения, я
сам не придумал бы лучше. Правда, и меня следует уважать - за то, что я
силой лишь собственного ума разгадал совершенное хитроумнейшим Миносом.

Яушел вскоре, зная, что Валеду не терпится добраться до новой покупки.
Старая история - неделю он от нее не отойдет, потом она ему надоест и
отправится к танцовщицам.

Стремление убраться подальше от городской пылищи привело меня в порт. Там
дул свежий ветер, а вот гама было побольше, чем в городе. Носильщики
разгружали прибывшие корабли и нагружали отходящие, повсюду шатались пьяные
моряки, среди которых было немало пиратов, шмыгали шустрые типы,
предлагавшие ошейники для рабов, заморские диковинки, травы, уносящие в мир
грез, и молодых рабынь, неизвестно каким образом добытых, а также
драгоценности столь же сомнительного происхождения и вообще все что угодно.
Портовая полиция зорко наблюдала за этим вавилонским столпотворением, изо
всех сил заботясь о своем благополучии. Царских соглядатаев и чужестранных
шпионов здесь было, наверное, больше, чем на всем Крите.

Я направился в кабачок "Петух и якорь", который держал оборотистый
финикиец, шпион Сидона, как доподлинно было известно. Иногда он раздобывал
кое-что и для меня.

Но и здесь не удалось скрыться от бесполезных знакомых, встречи с которыми
не приносят никакой выгоды. Двое гуляк с моей улицы, неисповедимыми путями
затесавшиеся в порт, вывалились мне навстречу из узкой закоптелой двери.

- Вот и наш провидец! - с пьяной радостью заорал один, преградив мне
дорогу. - Рино, дружочек, у тебя, болтают, неприятности? Пойдем зальем!

- Погадаешь нам по-соседски!

- Расскажешь, что видит во сне высокая царица. Случаем, не быков?

- А если быков, как ты это истолкуешь? Вот тебе задачка, платит Минос!

Нужно было немедленно уходить, но один из проклятых идиотов вцепился мне в
плечо, я вырвался... И не успел. Несколько скромно одетых людей с
неприметными лицами взяли нас в кольцо. Мне стало нехорошо. В подобных
случаях берут тех, кто болтал, тех, кто слушал, но не забывают и тех, кто
на свою беду просто оказался рядом и вовремя не улепетнул. Я попытался с
отсутствующим видом проскользнуть меж двух неприметных, но остановился,
увидев у своей груди кинжал. Тот, в котором я угадал главного, сказал,
наслаждаясь властью:

- Не так быстро, земляк, поспешность вредит. О чем вы там болтали, пьяные
хари, что там за быки?

Пьянчуги протрезвели мгновенно, но от страха лишь мерзко лязгали зубами.

- Это ошибка, - сказал я, стараясь выглядеть спокойным. - Я не из их
компании, с ними не пил и не слушал, что они там болтают. Я толкую сны.

- Чего толчешь? - Он откровенно издевался.

- Толкую сны. Паук - к пожару, облако - к драке...

- А болтовня - к аресту. Взять!

На меня кинулись, напялили на голову пыльный тяжелый мешок, бросили в
повозку на голые твердые доски. Швырнули рядом гуляк, и повозка тронулась,
невыносимо скрипя. Слышались голоса зевак, оживленно обсуждавших увиденное.

Страх не схлынул - даже усилился. Если сегодня там у них дежурит Месу или
Хризофрис, еще можно выкрутиться, но если кто-нибудь другой, незнакомый...
им хорошо платят за каждого пойманного крамольника, большое количество
схваченных считается признаком ревностной службы, и вырваться на свободу
практически невозможно. На какое-то мгновение страх сменился почти не
свойственной мне злобой - автор оставшегося ненаписанным труда,
неопровержимо доказавшего бы, что человек есть скот, сам попал во власть
скотов, скручен, как свинья, которую везут из деревни на рынок.

Нас долго везли по городу, по галдящим улицам, и этот гвалт, которого я
обычно терпеть не мог, казался сейчас сладостными звуками кифары Аполлона.
Этот путь, будем рассуждать трезво, вполне может стать моим последним
путем, и я с грустью подумал, что не успел оставить после себя ничего
великого.

Те услуги, что я оказывал, проходили незамеченными толпой - так и было
задумано, за тайну мне и платили, и платой за обнародование моего авторства
был бы топор палача. Те, кто искал моей помощи, сразу же старались забыть
меня по исполнении своих желаний.

Нет, я ни о чем не жалею, я не стремлюсь к известности и славе. Я сам
выбрал себе дорогу и чувствую себя прекрасно, шагая по ней. Совсем другое
меня мучает. Я страстно желал бы совершить в своей области нечто такое, что
было бы равно подвигам Геракла или деяниям титанов - понятно,
противоположное по значению, то есть величайшее зло. Пусть бы об этом никто
не знал, лишь бы нечто великое. Но я не успел. Если это моя последняя
дорога, окажется, что за тридцать с лишним лет я не создал ничего
выдающегося - так, пустяки, на которые способен едва ли не каждый заурядный
прохиндей, обладающий кое-какими ловкостью и хитростью. Даже великий труд
не написан, пропадет мой бесценный жизненный опыт, стопа писем так и
останется в тайнике на десятки лет, пока не начнут ломать мой отнюдь не
старый, прочно выстроенный дом.

Может быть, самое время вспомнить и о людях с белыми крыльями? Похоже на то.

Двадцать лет назад это было, почти день в день. Дедал завершил для Миноса
постройку Лабиринта, а Минос вопреки обещанию его, конечно же, не отпустил.
Как можно было выпустить человека, знающего все секреты Лабиринта? Но даже
хитроумцу Миносу не по силам оказалось задержать такого мастера, как Дедал.
Над небом не властны самые могучие цари... Крылья, что Дедал смастерил себе
и сыну своему Икару, казалось, сделать нетрудно - всего лишь белые птичьи
перья и воск. Ну и руки Дедала, разумеется. Но потом-то ни у кого из толпы
подражателей так ничего и не получилось, хотя старались многие, от мала до
стара, чуть ли не весь воск на Крите перевели, едва ли не всех гусей
ощипали, а позже, решив, будто все оттого, что гуси - птицы нелетающие,
стали ловить летающих, но и из этого толку не вышло.

Они летели над Кноссом, Дедал и Икар, белокрылые люди в лазурном солнечном
небе, - над грязными крышами, над пыльными улицами, над плохими и хорошими
людьми. И не было на Крите человека, который не смотрел бы в небо - Даже
слепые, заразившись общим возбуждением, пытались что-то разобрать. Разве
что младенцы не в счет и заключенные в тюрьмах. Даже Валед, крепко выпив,
вдруг признался мне в прошлом году, что едва ли не до заката стоял тогда на
крыше своего притона, в котором впервые за все время его существования
воцарилась тишина. Стих гвалт на базаре, ремесленники побросали
инструменты, полицейские отпустили сцапанных с поличным воров, а те
побросали поличное и не думали убегать, шлюхи перестали зазывать клиентов,
возницы остановили телеги, все замерло в порту, люди смотрели в небо...

Мне тогда едва пятнадцать исполнилось. Я не бежал следом за другими
мальчишками с нашей улицы - я стоял и думал. Когда-нибудь и я создам нечто
великое, вот о чем я тогда думал.

С визгом открылись какие-то ворота. Стража весело перекликалась со
схватившими нас соглядатаями, их шуточки в наш адрес могли привести в
уныние и храбреца...

Меня столкнули с повозки, подхватили, не снимая отвратительного мешка,
повели куда-то, грубо пихая, но я вдруг перестал обращать внимание на тычки
в спину - сердце наполнила надежда...

Меня вели вверх.

С изначальных времен повелось, что застенки размещают у самой земли, а то и
под землей, словно стараясь укрыть от солнечного света и жертв, и палачей.
В основе, думаю, лежит доставшееся нам от зверей подсознательное стремление
надежно укрыть добычу. Мне пришло в голову, что об этом свойстве людей,
безусловно, следует упомянуть в моем труде, представить как еще одно
проявление животной сущности человека. Лишний аргумент не помешает.

Меня вели вверх, перестали толкать, и не слышно было, чтобы пьянчуг тащили
следом. Конвоиры свернули налево, потом направо, снова налево, мы шагали по
чему-то мягкому, вернее всего по коврам, звуки наших шагов отнюдь не
напоминали гулкий топот ног по голому тюремному полу. Я ощутил стойкий
запах дорогих благовоний и, наверное, впервые в жизни прошептал: "Хвала
священному петуху, символу бога солнца, хвала священному быку, хвала
священному дельфину..." Хватит. Кажется, обошлось...

С меня содрали мешок. Я стоял в богато убранной комнате. Небрежно отстранив
стоявшего у двери солдата, в комнату вошел скромно одетый человек. Увидев
его, я окончательно забыл о темных подземных застенках. Правда, душевного
спокойствия у меня не прибавилось, скорее наоборот. Я давно его знал и
благоразумно заботился, чтобы наши пути не пересекались, а интересы не
сталкивались, - для меня схватка с юм была бы гибелью.

Клеон его звали - вольноотпущенник, верный пес Пасифаи, главный поверенный
ее тайных дел. Личность, обладавшая могуществом, стократ превосходившим мое
даже во времена моего расцвета. Я не мог понадобиться ему ради пустяка...

- Стерегите этого человека, - сказал Клеон, не глядя в мою сторону. - Когда
вернусь, скажу, что с ним делать дальше.

И скрылся в другой двери.

Бинотрис, числится подметальщиком дорожек в дворцовом саду

Ну а этот кубок - во здравие священного петуха! За быка я уже пил вроде.
Эх, жизнь ты наша, эх, капризы богов, что вы с человеком-то выделываете!
Плохо только, что в одиночку пить приходится, собутыльника иметь не
разрешают, но, с другой стороны, имея такие деньги, имея такое вино... На
кой ляд собутыльники, если разобраться? Ну их.

Нет, ну это ж надо! Тетка моя путается с одним царским соглядатаем, а у
того брат служил в дворцовой страже, а у того племянница была любимой
флейтисткой царя нашего, высокого Миноса. Вот и покатилось от человека к
человеку, когда двадцать лет назад захотелось мне получить беспечальную
доходную работенку.

Нашли такую, порадели за родственничка, ничего не скажешь. Пить вот
приходится в одиночку, потому что, если словечко сболтнешь, - крышка. Ну да
за такие деньги, с таким вином... Здравие великого Миноса!

Отменным все-таки мастером был Дедал. Голосники эти придумал, трубы хитрые,
что-то там еще, все в стены поупрятано, я и не интересуюсь. Наворотил
умелец - мне самому иногда страшно делается. Кашляну я в эту трубу - рев на
весь дворец, а уж если я благим матом заору... Вот вам и рык Минотавра,
держите меня, хохотать больно! Двадцать лет блажу чудовищем, а все эти
олухи от страха поносом маются...

И всего-то десять раз в сутки - по казенным водяным часам. Я в эти часы,
каюсь, давно вместо воды вино заливать приноровился - тоже мокрое, так же
капает, время не хуже воды отмеряет, и веселей с ним как-то...

Вот и вся моя работа. Сто стран обойди, легче не найдешь. Только бы - язык
за зубами.

Пора, что ли, по моим винным часам? Пора. Последнюю - во здравие Минотавра!
Ну, я вам сейчас рявкну - боги уши зажмут. Собутыльника бы мне еще...

Пасифая, царица Крита

- Сначала доложили о Горгии, и пришлось его принять. Меня мутит от него, но
ничего не поделаешь. Странно даже, что он мне не нравится, - высокий,
сильный, загорелый, с красивой проседью, и этот короткий шрам на щеке его
не портит. Разве что немного мрачноват, но мрачность я к числу мужских
недостатков не отношу. Вполне в моем вкусе.

Но между нами стоит Минотавр. Двадцать лет я пытаюсь его уничтожить, и
двадцать лет Горгии мне в этом препятствует. Наша взаимная ненависть такая
давняя и немеркнущая, что стала привычкой, по-моему...

О, конечно, он всего лишь пришел сообщить мне, что на могучем и богатом
Крите все обстоит благополучно: ремесленники работают, пахари пашут, жрецы
возносят молитвы богам, враги нападать не собираются. Обычный визит
вежливости, один из приближенных царя пришел засвидетельствовать почтение
царице, как того требуют неписаные дворцовые законы. И я с долей кокетства
- я все же не только царица, но и женщина - поддерживаю пустую болтовню.

Убила бы своими руками... Он не упомянул ни о вчерашнем отравителе,
покушавшемся на жизнь Минотавра, ни о лучнике, выпустившем стрелу в него
самого, - к чему? Мы прекрасно понимаем друг друга, он знает, что я знаю, а
я знаю, что он знает... Мы с ним привыкли за двадцать лет выражать
язвительные реплики посредством вежливых улыбок.

Правда, не он один во всем виноват. Он не более чем орудие. Уж если
убивать, я начала бы с Миноса. Наверное, я единственная на свете женщина,
которой муж так страшно отомстил за случайную измену - чудовищем в
Лабиринте, вечным позором господствующей над дворцом каменной громады. И
ведь каждый на Крите, да и за его пределами все знает... Что из того, что
ни один критянин не смеет произнести это вслух - разорвут лошадьми, а за
Пределами Крита о Минотавре и его родителях судачат в открытую, - я все
равно не слышу... Что мне до того, казалось бы? Но как бы там ни было, а
самый страшный мой сон - тысячеголосый шепот в уши: "А мы знаем...
Знаем..." И вдобавок сознание того, что ты - мать одного из самых
отвратительных чудовищ, каких только знал мир... Как это могло случиться, о
священный петух? К чему эта отвратительная выдумка о быке, ведь не было
никакого быка, тогда, двадцать один год назад, был Тагари, молодой и
красивый начальник конной сотни, и люди Мииоса его убили, хотя Минос
никогда, ни до этого случая, ни после, не трогал моих любовников. Как это
могло случиться, о священный дельфин? Временами подступает острое желание
самой взглянуть на Минотавра, посмотреть на страшилище, из-за которого я
страдаю двадцать лет. Ненавижу... Неужели нет силы, способной заставить
рухнуть серые стены Лабиринта, погребя под собой мой вечный позор?

Вошла Ариадна, и я едва успела сделать беззаботное лицо. Моя единственная
любовь и отрада, все остальное и все остальные - случай, каприз, мой
мимолетный вздор...

- Почему ты бледна? - спросила я, целуя ее. - Плохо спала?

- Я гуляла по южной галерее, - сказал она со вздохом. - На той, откуда
виден Лабиринт. Потом убежала - этот рев... Еще я слышала разговор, и мне
страшно...

- Что может испугать царевну в ее собственном дворце?

- Правда ли, что он мой брат?

Мне не хватило воздуха, комната завертелась в бешеном танце, но вместо
ярких ковров вокруг меня кружились серые стены Лабиринта. Лишь боги да
верные люди знают, сколько я приложила усилий, чтобы уберечь ее от слухов и
сплетен, и вот...

- Кто тебе это сказал, глупышка? - спросила я с веселым смехом и веселым
лицом.

- Им ничего не будет?

- Кто же наказывает за глупую болтовню?

- Стражники у южных ворот говорили между собой. Они не видели меня.

- Глупости, успокойся, - сказала я, обняла ее и прижала к себе, чтобы она
не видела моего лица. - Люди любят распускать самые нелепые слухи о власть
имущих - это от зависти. По их мнению, вся грязь и жестокость мира собраны
во дворцах. Ну, неужели ты способна поверить, что твоя мать...

- Прости, - шепнула она. - Я наговорила глупостей.

- Я не сержусь. - Я действительно не могла сердиться на нее даже в эту
минуту. - Лучше скажи - что с тобой происходит? Нянюшки жалуются - ты стала
рассеянной и странной, то грустишь без причины, то неизвестно от чего
смеешься.

- Мне просто скучно. Говорят, когда-то во дворце было гораздо веселее.

Я легонько отстранила ее и заглянула в глаза. Пожалуй, она уже выросла, а я
и не заметила. Забыла, что сама в семнадцать лет не считала себя девчонкой
и уже успела узнать в одной уединенной комнатке, что бывает, если мужчине
позволить абсолютно все.

Если посмотреть на нее мужскими глазами - она красива, готова стать
женщиной и чувствует это. Но я не хотела бы, чтобы началось у нее, как у
меня, - маленькая комнатка и самоуверенный смазливый офицер. Естественное
желание матери - чтобы дочь не повторила ее ошибок, пусть даже мать и не
собирается в своих ошибках каяться. Но где я ей найду подходящего жениха,
если из-за проклятого Минотавра молодые люди из знатных критских семей
давно не появляются во дворце? О чужестранцах и говорить нечего...

- Не грусти, - сказала я. - Скоро во дворце вновь станет весело, будет
много юношей, ты полюбишь самого лучшего и красивого, и мы сыграем такую
свадьбу, что позавидует весь мир... А сейчас иди к своим девушкам, у меня
важные дела. И прикажи Клеону явиться ко мне, он ждет за дверью.

Еще одна сторона дела, подумала я, глядя ей вслед. Я должна уничтожить
Минотавра и ради счастья Ариадны, а найдет она счастье лишь тогда, когда
дворец вновь станет веселым, когда Лабиринт перестанет отпугивать людей. Я
борюсь за счастье Ариадны. Ради нее я должна выиграть затянувшуюся на
двадцать лет войну.

- Убрать стражу южных ворот в подземелье, - сказала я, прежде чем Клеон
успел открыть рот. - И передушить всех немедленно. Что с нашим делом?

- Яд был отличный, - сказал он хмуро. - Мог бы свалить и быка, но...

- Человека с яблоком схватили, а твой стрелок промахнулся, - закончила я за
него. - Горгий был так любезен, что лично сообщил мне об этом... Ты
отправил деньги в Фест и Амнис?

- Нет. И не собираюсь.

Я остолбенела от изумления. Впервые он признавался, что палец о палец не
ударил для исполнения моего приказа.

- И не собираешься?

Он посмотрел мне в глаза открыто и дерзко:

- И не собираюсь. Это бессмысленно, царица. Даже если мы подкупим гарнизоны
не двух, а десяти городов, им не занять дворец и не взять Лабиринта. Хотя
бы потому, что в этих гарнизонах полным-полно обленившихся бездельников,
почти разучившихся держать меч, а дворцовые войска Кносса, охрана Миноса и
стража Горгия - лучшие солдаты Крита. Пароли, тайны укреплений, секретные
планы на случай каких-либо неожиданностей - этого не могу узнать ни я, ни
даже ты. Ты можешь победить, лишь если тебе помогут Минос или Горгий.

- Но они же никогда...

- Я сказал все, что хотел сказать.

- Клеон... - И я с ужасом услышала в своем голосе беспомощность. - Неужели
даже ты ничего не можешь сделать?

- Да. - В его голосе была та же беспомощность, а еще - грусть и безнадежная
усталость. - Увы, царица, я ничего не могу. Не знаю, что придумать. Со мной
такое впервые, а уж ты-то меня знаешь.

- Ты верный слуга, - сказала я. - Я была довольна тобой до сих пор, но ты
ведь сам понимаешь, насколько важно для меня, чтобы сгинуло это чудище. Я
порой грозила тебе плахой - исключительно из вспыльчивости, по злости. А
сейчас говорю совершенно спокойно - если ты не найдешь выхода, мои палачи
превзойдут самих себя... Что ты молчишь? Страшно?

- Страшно, - сказал он. - Очень.

И я видела, что это действительно так. Больше других смерти и пыток
страшатся сами палачи.

- Тогда сделай что-нибудь, - сказала я.

- Сделал, - сказал он. - Я нашел тебе человека.

- Кто это?

- Толкователь снов. В его распоряжении была шайка из двадцати человек.
Устраняли чьих-то соперников в торговых делах и в любви, поджигали,
убивали. Словом, за соответствующую плату могли как нельзя лучше
истолковать сон клиента согласно его желаниям. Я приказал полиции
перевешать всю шайку - кроме, понятно, самого гадальщика - его нужно было
лишь оставить без прежних источников дохода, разрушить надежды на будущее.

- И ты считаешь, что какой-то мелкий прохвост может сделать так, что под
его дудку запляшет сам Минос?

- Можешь сейчас же отправить меня в подземелье до завершения дела, -
торжественно сказал Клеон. - Это отнюдь не мелкий прохвост - просто у него
не было возможности взяться за крупные дела. Я могущественнее его, но я его
боюсь, и хвала священному петуху, что он об этом не знает. Но я-то, я знаю
его лучше, чем он са