влением ребенка,
узревшего великолепную игрушку, но было уже в ее глазах и не одно детское,
так что и с этой стороны дело развивалось в нужном направлении.

Главным образом меня, понятно, интересовал Минос. Я впервые видел так
близко этого храброго в прошлом солдата, любителя и любимца женщин,
человека великого ума и вынужден был признать, что противник у меня
достойный. Это не означало, что моя задача так уж трудна. Во-первых, то,
что однажды построено одним человеком, всегда может в один прекрасный
момент быть разрушено другим. Во-вторых, в отличие от обыкновенного
человека, царю свойственны некоторые стереотипные ходы мышления и присущие
только властелинам страхи. И сыграть на этом можно великолепно.

Все шло, как обычно. Минос расспросил Тезея о происхождении, родственниках,
прежних подвигах, буде таковые имеются, и, оставшись, по моим наблюдениям,
довольным, отпустил его, ничего конкретного не пообещав, а дальнейшего я
уже не видел и не слышал - вывел Тезея из тронного зала, и на этом мое
участие в церемонии закончилось, о чем я нисколечко не сожалел.

- Он не сказал ни да, ни нет, - обернулся ко мне Тезей, когда мы оказались
в достаточно уединенном коридоре.

- Обычная блажь многих властелинов - оттягивать решающий миг, - сказал я. -
Будь то объявление войны, завершение ее или, например, наш случай. Попытка
царя внушить себе и окружающим, что он сохраняет некую верховную власть над
событиями. Успокойся, он вскоре решится. Как тебе понравились наши войска?

- Вымуштрованы неплохо, - сказал Тезей. - Только опыта, по-моему, им не
хватает - в вашу землю давно уже никто не вторгался.

- Да, - сказал я. - Но мы воюем. Правда, давно предпочитаем воевать за
пределами Крита. Нас боятся, и еще как боятся...

- Ну еще бы, запугали соседей своим чудищем...

- Государственная мудрость - штука тонкая, - сказал я. - Иногда она в том,
чтобы воевать, иногда в том, чтобы не воевать.

- Но почему ты стремишься, чтобы я его убил? Ведь он, не в последнюю
очередь, основа вашего благополучия?

У парня острый ум, не замутненный волнением, подумал я и сказал:

- У нас, знаешь ли, каждый делает, что хочет, и промышляет, чем может. К
тому же ты помнишь - воля богов. Ну, как тут с ними спорить? Просто никакой
возможности нет, я человек богобоязненный.

Горгий, начальник стражи Лабиринта

- Ариадну я встретил в парке, у подножия статуи великого Сатури, отца
Миноса. Вернее, она меня встретила - явно ждала, я понял это по тому, как
она порывисто подалась навстречу.

- Что решил отец?

- Ничего определенного. Он подумает.

Она опустила голову. Плохо я разбираюсь в женщинах - кто их вообще
понимает? - но угадать ее волнение мог бы и болван - она еще в том
возрасте, когда плохо умеют скрывать мысли и чувства. Жаль, что с годами
это проходит, как жаль, что не дано нам всем навсегда остаться чистыми
душой,откровенными, прямыми... как на войне, где нет места двусмысленности
и лжи. Священный петух, ну почему я все меряю войной и все с ней сравниваю?
Двадцать лет я не воевал. Что за отрава таится в звоне мечей и грохоте
подков, что за сладкая отрава? И почему меня вдруг потянуло на такие мысли?
Старею? Конечно. А вот мудрею ли?

- Сядем, если ты не спешишь? - спросила она.

Я сел с ней рядом на теплую каменную скамью. Зеленая ящерка бесшумно
скользнула прочь, всколыхнув траву.

- Горгий, я красивая? - спросила она вдруг. - Меня можно полюбить?

- Почему ты задаешь такие вопросы именно мне?

- Захотелось. - Она лукаво улыбнулась. - Ты ведь еще в том возрасте... И
знал много женщин, как всякий солдат, я много слышала о солдатах. И ты
обязан говорить правду, потому что солдаты, ты сам говорил, самые правдивые
люди в мире. Ну?

- Ты красивая, - сказал я.

Ненависть к Пасифае я никогда не переносил на Ариадну - я не придворный, я
солдат. Наверное, симпатию к Ариадне я испытываю потому, что она - на
распутье, она чиста и открыта, я желал бы ей в дальнейшем всегда оставаться
такой. Женщина и подлость, женщина и зло, криводушие, я считаю, - вещи
изначально несовместимые. Почему-то те отрицательные черты, которые мы
сплошь и рядом прощаем мужчинам, продолжая не без оснований числить их в
своих друзьях и сподвижниках, в женщинах нам нетерпимы. Может быть, это
идет от почтения, которое мы испытываем к Рее-Кибеле, великой праматери
всего сущего? Или есть другие причины и кроются они в нас самих - это
подсознательное желание всегда видеть женщину чистой, лишенной всяких
грехов?

- Как мы скучно живем, Горгий, - сказала Ариадна.

- Ты думаешь?

- Да. День, ночь, день, ночь, завтрак, обед, ужин... Мне скучно, понимаешь?
Я - всего лишь глупая девчонка, запертая в этом нелепом и угрюмом древнем
дворце. О многом хочется поговорить...

- Но вот подходит ли в наперсники юной царевне старый солдат?

- Он-то как раз и подходит, - сказала Ариадна. - Есть между нами много
общего, тебе не приходило в голову?

- Нет, - сказал я. - Что же?

- И у девушек, и у солдат есть свои любимые героини и герои, которым
хочется подражать. У тебя был такой в твои семнадцать лет?

- Еще бы, - сказал я. - Геракл, Ахилл, Гектор, Патрокл. Тогда только что
кончилась Троянская война, мы им всем ужасно завидовали. Война, в которой
мы, юнцы, усматривали что-то романтическое и возвышенное. Чеканные речи
богов и героев, благородные воители, блеск оружия. Потом нам самим пришлось
повоевать, и мы задумались над кровью и грязью Троянской войны, ее
неприкрашенной грубой правдой. Площадная брань Одиссея, набросившегося с
кулаками на пожелавших уплыть домой солдат, уставших торчать под
неприступными стенами; волочащееся в пыли за колесницей Ахилла тело
Гектора; жалкий, плачущий Приам, пришедший ночью в лагерь осаждающих
выкупить тело сына; Кассандра, изнасилованная в храме, у алтаря; ночная
резня на улицах; Одиссей, оклеветавший своего товарища по оружию и
погубивший его... Искупает ли все это обращенная к победителям лучезарная
улыбка Афины? Я отдал войне годы и годы, но война - это трудная и грязная
работа и не более того, не. ищите в ней романтики.

- Вот видишь, - сказала Ариадна. - Тогда ты должен меня понять. Я завидую
Андромеде, ее истории и истории Медеи, завидую Елене Прекрасной, из-за
которой и разразилась такая война. Что в ней такого плохого и необычного, в
этой зависти, ведь правда?

- Ничего плохого, - сказал я.

Что мне ей сказать? Она права, я ее прекрасно понимаю. Но...

Пожалуй, только история Андромеды воистину романтична, без малейшего
изъяна, и Персей, убивший Горгону и дракона, имеет полное право именоваться
героем. Что касается Язона, это был обыкновенный набег в поисках богатой
добычи - как еще можно назвать похищение золотого руна, доставлявшего
законную собственность царя Ээта? Я ничего не имею против похода Язона,
таковы уж правила войны, я и сам воевал по таким, но это, как ни крути, был
обычный набег, ничем не отличавшийся от похода Элаши на атлантов. Разница
только в том, что нам не подвернулось юных царевен и мы остались
невоспетыми.

О Елене Прекрасной я и не говорю. Оставим в стороне то, что после смерти
Париса она утешилась мгновенно и вернулась к Менелаю не прежде, чем сменила
еще несколько мужей. Обратимся к известным нам точным датам - ахейская
армада отплыла к Трое через три дня после похищения Елены, вернее, ее
добровольного бегства с Парисом, использованного, без сомнения, как
предлог. Не знаю, кто задумал "похищение", но каждый человек, имеющий
военный опыт, поймет, что налицо - топорно сработанная ложь. Узнав, что их
прекрасная Елена похищена, ахейцы бросились в погоню, гонимые естественным
желанием восстановить справедливость... Успеть собрать за эти три дня флот
более чем в тысячу кораблей и десятки тысяч воинов - греков и жителей
десятка других стран, весьма отдаленных друг от друга? Спросите любого
бывалого солдата, и он ответит, что подготовка к такому походу займет не
менее полугода. Интересно, что пришлось бы придумывать ахейцам, окажись
Парис недостаточно расторопным или робким?

Но я не мог объяснить все это Ариадне - она бы просто не поняла. Невозможно
вот так, одним махом, разделаться со множеством красивых сказок и заставить
поверить, что все было проще, мельче, грубее. Для этого нужно время, юные
не терпят мгновенного краха романтических иллюзий. Для этого Ариадне нужно
самой накопить кое-какой жизненный опыт, научиться отличать вымысел от
действительности, правду от лжи. Но ведь можно же ей как-нибудь помочь уже
сейчас?

И тут мне пришла в голову горькая и трезвая мысль: чем я-то лучше тех, кто
спровоцировал "похищение" Елены и рассказывал сказочки о праведном гневе
ахейцев, чтобы как-то оправдать нападение на Трою? Тех, кто усиленно
приукрашивал войну? Никакого права я не имею не то что судить - ругать их.
На мне самом тяжелый груз - Лабиринт и сорок три трупа. Так-то, брат...

Над аккуратно подстриженными деревьями, над аллеями, над дворцом далеко
разнесся отвратительный рык - Бинотрис сегодня был определенно пьян в
стельку. Впрочем, он всегда пьян, счастливый человек, ему не нужно убивать.
А Харгос вынужден красить волосы.

У Ариадны было такое лицо, словно она сейчас расплачется. Бедная девочка,
подумал я, она слышит этот рев с раннего детства, привыкнуть к нему,
конечно же, не может, как и все остальные, и, как все остальные, искренне
ненавидит и боится обитающего в сырых подземельях чудовища.

- Слышишь? - сказала Ариадна. - И он должен будет пойти туда, а сколько
храбрецов там сгинули! Горгий, ты любил когда-нибудь?

Любил ли я? Моя первая женщина тридцать лет назад, не могу вспомнить ее
имени, да, мы с ней шептали друг другу какие-то глупые слова, когда она
провожала меня в порту. Не помню, куда все исчезло, и куда исчезла она, и
встречались ли мы, когда я вернулся. Ну а потом - и просто женщины, и
женщины, к которым я, пожалуй, испытывал нечто большее, чем просто интерес
и желание, и разные истории в походах, и моя жена, мать моих сыновей.

- Пожалуй, любил, - сказал я.

- Он пойдет в Лабиринт, - сказала Ариадна, не слушая. Дурак я дурак, раньше
можно было догадаться. Я взял в свою руку ее тонкие теплые пальчики,
унизанные тяжелыми перстнями, заглянул в глаза. Она жарко покраснела.

- Тезей? - спросил я.

Она кивнула, зажмурившись, и долго не открывала глаз. Что я мог ей сказать?
Мои мальчишки для меня понятны и близки, но дочери у меня нет.

- Ты уверена, что это серьезно? Она кивнула.

- Знаешь, - осторожно подыскивая слова, начал я, - бывает, только
покажется, что это серьезно, особенно если впервые.

Священный петух, легче было прорубать дорогу в рядах хеттской пехоты!

- Но ведь это не впервые, Горгий, - сказала она. - Первое, несерьезное,
чувство уже было. Не думая, были только поцелуи и слова, но я умею теперь
отличить несерьезное от настоящего, взрослого.

- Это хорошо, - сказал я.

- Он тебе не нравится?

- Отчего же, - сказал я.

Я не лгал - он мне действительно нравился. Лихой и хваткий парень,
безусловно не трус - успел повоевать, а теперь решился на поединок с
чудовищем, прекрасно зная о судьбе сорока трех своих предшественников и не
зная правды о Минотавре. Но если Минос разрешит ему идти в Лаби-оинт, как я
потом посмотрю в глаза Ариадне? Хватит, устал от этой проклятой службы.
Предупредить его, поговорить откровенно? А поверит ли он? Я поверил бы на
его месте?

Вряд ли.

- Он погибнет, - сказала Ариадна. Тень статуи Сатури медленно-медленно
наползала, заслоняя от нас солнце. - Он же погибнет там. К чему лавровый
венок героя, лишь бы он остался жив.

Вот и выход, подумал я. Он устраивает всех. Я заставлю Миноса решиться, и
поединка не будет, рухнет ложь. Тезей останется живым и невредимым - это
во-первых. Ариадна, узнав об истинной сути Лабиринта и Минотавра,
волей-неволей вынуждена будет серьезно задуматься над соотношением в жизни
правды и лжи, более критически станет смотреть на красивые сказки, научится
отличать истину от вымысла. Повзрослеет. Без сомнения, хороший урок. Она
поймет, что я не мог поступить иначе, и Минос не мог поступить иначе.

- Ты мне веришь? - спросил я.

- Как ты можешь спрашивать? - Она не отнимала руку.

- Я клянусь священным быком, священным петухом и священным дельфином - все
будет хорошо. Он останется жив, это так же верно, как то, что сейчас
светлый день. Больше я тебе ничего не скажу - не время пока. Но ты должна
верить - будет так, как я сказал, и никак иначе.

- Я тебе верю, Горгий. - Ее глаза сияли. - Верю, как...

Она вскочила и побежала прочь, звонко стучали ее сандалии по старинным
плитам дорожки. Пожалуй, я гожусь-таки в отцы взрослой дочери, подумал я. Я
все рассчитал верно, теперь нужно постараться, чтобы все это исполнилось.
Ариадну это многому научит, а я обрету наконец желанное успокоение души,
сниму с себя часть вины - часть, потому что всей все равно никогда не
снять...

Я увидел медленно идущего по аллее главного сопроводителя - какой-то мелкий
случайный человечек, чей-то дальний родственник, по чьему-то
покровительству получивший должность. Ничуть он меня не заинтересовал -
сразу видно, что особенным умом не блещет, как и талантом.

Он почтительно поклонился. Я кивнул и отвел от него взгляд, но он, кажется,
и не собирался проходить мимо.

- У тебя ко мне дело? - сухо спросил я.

- И не только у меня, - сказал он.

- То есть?

- Между прочим, меня зовут Рино.

- Мое имя ты знаешь. Что тебе нужно?

- Мне нужно знать, - он со смелостью, которой я от него никак не ожидал,
посмотрел мне в глаза открыто и честно, - не надоело ли тебе ходить в
палачах? Сорок три человека - это немало.

Ну вот, устало подумал я, вот и задали мне этот вопрос вслух... Наверное,
мое лицо стало страшным, но он ничуть не испугался, смотрел спокойно и
чуточку устало. Я солдат и ценю в людях храбрость, поэтому я подавил
рвущийся наружу гнев и спросил тихо:

- Ты понимаешь, что я с тобой обязан сделать?

- "Обязан" и "хочу" - разные вещи, верно? - спросил он.

- Как ты ухитрился проникнуть в тайну?

- Да раскрой ты глаза! - сказал он устало и досадливо. - Вашу тайну знает
каждый на Крите. Я говорю не от своего имени, Горгий. Я - народ Крита, я -
его голос, и я спрашиваю тебя: до каких пор это будет продолжаться? Или ты
думаешь, народу безразлично, что вы, храбрые солдаты в прошлом,
превратились в шайку палачей? Может быть, ты считаешь, что народ - это
только вы, живущие во дворце? Только ты и твоя стража? Двадцать лет народ
Крита живет в страхе перед мнимым чудовищем, и вот он прислал меня спросить
у тебя: когда же придет конец? Ведь ты - главный виновник.

- Разве я - главный виновник? - спросил я. - Я выполняю приказ Миноса, а
Минос был вынужден так поступить, вернее, двадцать лет назад он принял
неверное решение.

Я поймал себя на том, что оправдываюсь, - но разве потому только, что
растерялся? Что страшного в том, что мне хочется оправдываться, что пришло
время оправдываться? Настало время.

- Приказ, - сказал Рино. - Обстоятельства. Неверное решение. Весь набор
убаюкивающих отговорок, которыми мы привыкли обманывать других и в первую
очередь себя. А о таких вещах, как совесть, честь, человечность, вы
разучились думать? Или тебя ничуть не интересует, что думает о тебе народ
Крита?

- Ты все хочешь уверить, что...

- Священный дельфин, да весь Крит знает, что у вас тут творится! Люди
молчат, понятно - кому хочется быть разорванным лошадьми? Но... Тебя знали
как смелого воина и честного человека, Горгий.

- Но Минос...

- А ты - невинное дитя, едва ступившее в жизнь? Что ты все валишь на
Миноса? Ты-то сам попытался сделать что-нибудь, чтобы помочь томящемуся
там? - Он указал на серую громаду Лабиринта.

- Подожди, - сказал я. - Значит, ты...

- Да, - сказал Рино. - Я пришел от имени и по поручению народа Крита. Мы не
хотим, чтобы и дальше плелась изощренная ложь, чтобы по-прежнему умирали
ничего не подозревающие молодые храбрецы. Теперь смерть ожидает Те-зея, а
ведь они с Ариадной любят друг друга.

- Он тебе говорил? - вырвалось у меня.

- Иначе откуда бы я знал?

- Я могу тебе доверять?

- Как можно не доверять тому, кто требует ответа от имени народа? - сказал
Рино.

- Хорошо, - сказал я. - Я долго ждал своего часа, и этот час настал. Я
твердо решил уговорить Миноса положить всему этому конец. И я его уговорю,
клянусь священным петухом.

- Нужно завтра же решить судьбу Минотавра,- - сказал Рино. - Нужно
торопиться.

- Почему? Ты что-нибудь знаешь?

- Доверие за доверие, - сказал Рино. - Ты знаешь, что из Феста и Амниса на
Кносс движутся подкупленные Пасифаей войска?

- Я знал, что она пыталась заигрывать с частью армии, но, клянусь священным
быком, не подозревал, что дело зашло так далеко. Что она задумала?

- Взять Лабиринт штурмом.

- Это невозможно, - сказал я. - Во дворце я смогу продержаться хоть целый
год. Мои солдаты...

- Кроме твоих солдат, во дворце есть и солдаты Миноса, не правда ли? Как он
поступит, предсказать трудно. В любом случае, ты представляешь, какой
кровавый клубок завяжется, какая долгая и кровавая неразбериха? Война между
критянами - такого не было уже несколько веков. Мы просто обязаны это
предотвратить.

- Обязаны, - согласился я. - Ты уверен, что войска уже выступили?

- Они движутся ускоренным маршем. Через сутки они будут здесь. Нужно их
остановить.

- Остановим, - сказал я. - Начальник конных полков в Аргилатори - мой
старый друг, он все поймет. Аргилатори гораздо ближе, самое позднее к
завтрашнему полудню конница войдет в Кносс. Своих людей я сейчас же
поставлю на ноги.

- И расставь завтра на всякий случай вокруг тронного зала своих людей, -
сказал Рино. - От Пасифаи всего можно ожидать. Здесь у нее тоже есть своя
стража, и это отнюдь не худшие солдаты нашей армии...

- Ты прав, - сказал я. - Учту и это. Послушай, ты никогда не был солдатом?
Очень уж хорошо ты все рассчитал.

- Увы, нет, - сказал Рино. - Я сын гончара и никогда не держал в руках
оружия.

- Благодарю тебя, - сказал я. - Иди, не стоит, чтобы нас видели вместе.

Он скрылся за поворотом. Я сидел и смотрел, неотрывно смотрел на серую
громаду Лабиринта, мрачным утесом все эти годы нависавшую над дворцом, над
нашими судьбами, нашим безмятежным счастьем, нашими спокойными снами. Но
час пробил, я вновь почувствовал себя молодым, а ложь должна была
рассыпаться в прах.

Я достал золотую дудочку и свистнул особенным образом. Бесшумно возник
солдат.

- Оседлать лучшую лошадь для гонца. Ночной пропуск ему для всех застав.
Пусть разыщут Сгуроса и соберут во дворец всех наших людей. И быстро!

Тезей, сын царя Афин Эгея

- Что-то здесь было не то, что-то неладное разлито в воздухе, то ли сам
этот воздух чуточку иной на вкус, то ли темнота, стиснутая каменными
стенами, чем-то отличается от обычной ночи. Не могу понять, что насторожило
меня и здесь, во дворце, и вообще на Крите, но я верю своим предчувствиям,
никогда еще они меня не обманывали. Хватило времени в этом убедиться. И
перед злосчастным походом в Кикир я пытался было отговорить беднягу Пиритоя
- я знал, я был твердо уверен, что он найдет там смерть, - но он не
послушал. Были и другие случаи. Нет, никакого пророческого дара, подобного
тому, каким обладала Кассандра, у меня нет. Просто предчувствие.

Я подошел к самому краю галереи, к массивным каменным перилам - они
опирались на статуи вздыбленных леопардов. Громада Лабиринта заслоняла
половину ночного неба, половину звезд, снизу доносились тихие шаги часовых.
- Хоть бы скорее все кончилось! Предсказание богов остается предсказанием
богов, не дерзну сомневаться в нем, но воспоминание о сорока трех, не
вернувшихся отсюда... Неужели я не верю в себя? Ведь именно мне
предначертано. Разве так уж трудно быть уверенным в себе? Я всегда верил в
свой шанс, что же, разве эта яростная вера покинет именно теперь, перед
бронзовыми воротами в три человеческих роста, и окажется, что она была лишь
соской для