- Голштиния или Брауншвейг. - Торжество Елизаветы; Петр Ульрих
становится ее наследником. - Русский курьер в Цербсте.



Однако в этой скромной жизни было нечто, что приближало принцессу Софию к
ее будущей судьбе. Она была лишь маленькой немецкой принцессой,
воспитывавшейся в маленьком немецком городке, окруженном жалким, печальным,
песчаным горизонтом. Но близкое соседство бросало на нею гигантскую тень,
принимавшую вид привидения или чарующею миража. В этой провинции еще
незадолго до того по городу расхаживали солдаты, показывая странные мундиры
и нарождающийся престиж державы, недавно появившейся в Европе и внушавшей
уже удивление и ужас, возбуждавшей беспредельные опасения или надежды. В
самом Штеттине подробности осады, которую недавно пришлось выдержать от
великого Белого царя, оставались у всех в памяти. В семье Фигхен Россия,
огромная и таинственная Россия, ее бесчисленное войско, неисчерпаемые
богатства, самодержавные ее государи служили беспрестанной темой интимных
разговоров, к которым присоединялась, может быть, и некоторая доля
вожделений и даже смутное предчувствие. Почему же нет? Вследствие браков,
соединивших дочь Петра I с принцем Голштинским, внучку Иоанна, брата Петра,
с герцогом Брауншвейгским, целая сеть взаимных нитей и притяжений
образовалась между великой северной державой и многочисленным племенем
хилых немецких княжеств. Семья Фигхен оказалась особенно втянутой в эту
сеть. Когда в 1739 г., в Эйтине, Фигхен встретила своего двоюродного брата
Петра-Ульриха, она узнала, что мать его была прусской царевной, дочерью
Петра Великого. Она узнала и историю другой дочери Петра Великого,
Елизаветы, едва не ставшей невесткой ее матери.

Вдруг разнеслась весть о восшествии на престол этой самой принцессы,
печальной невесты принца Карла-Августа Голштинского. 9 декабря 1741 г.
Елизавета посредством одного из переворотов, становившихся частыми в
истории северной дворцовой жизни, положила конец царствованию маленького
Иоанна Брауншвейгского и регентству его матери. Каков же должен был быть
отклик этого события в семейном кругу, где росла Екатерина! Разлученная
жестокою судьбой с избранным ею супругом, новая императрица сохранила не
только о молодом принце, но и

о всей его семье трогательное воспоминание. Незадолго еще до того, она
просила прислать портреты братьев покойного принца. В то время мать Фигхен
несомненно припомнила предсказание каноника-хироманта. Как бы то ни было,
она не замедлила написать своей двоюродной сестре и принести ей свои
поздравления. Ответ на них способен был поощрить нарождающиеся надежды.
Елизавета ответила не только любезно, но и нежно, объявляя себя очень
тронутой вниманием, и просила прислать портрет своей сестры, принцессы
Голштинской, матери принца Петра-Ульриха. Она, по-видимому, собирала
коллекцию портретов; не крылось ли в этом какое-то таинственное указание?

Тайна вдруг разоблачилась. В январе 1742 г. принц Петр-Ульрих, "чортушка",
как обыкновенно звала его императрица Анна Иоанновна, которую беспокоило
его слишком близкое родство с русским царствующим домом, маленький
троюродный брат, мельком виденный Фигхен, исчез из Киля и появился через
несколько недель в Петербурге: Елизавета вызвала его с тем, чтобы объявить
его своим наследником.

Это событие не оставляло места сомнениям. В России, бесспорно, взяла верх
голштинская кровь, кровь матери Фигхен, и восторжествовала она над
брауншвейгской кровью. Голштиния или Брауншвейг, потомство Петра Великого
или потомство его старшего брата Иоанна, умерших без прямых наследников
мужского пола, - вся история русскою царствующего дома с 1725 г.
заключалась в этой дилемме. По-видимому, торжествовала Голштиния, и тотчас
же счастье нового императорского принца, едва установившись, начало уже
отражаться на его скромных родственниках в Германии. Лучи его достигли и
Штеттина. В июле 1742 г. отец Фигхен был возведен Фридрихом в чин
фельдмаршала - это была любезность, по-видимому, по адресу Елизаветы и ее
племянника. В сентябре секретарь русского посольства в Берлине привез самой
принцессе Цербстской портрет государыни, обрамленный великолепными
брильянтами. В конце того же года Фигхен отправилась с матерью в Берлин,
где знаменитый французский художник Пэн написал ее портрет. Фигхен знала,
что этот портрет должен быть отправлен в Петербург, где любоваться им будет
не одна императрица.

Однако прошел целый год, не принеся с собой более решительных событий. В
конце 1743 г. вся семья оказалась в сборе в Цербсте. Вследствие пресечения
старшей ветви, незадолго перед тем цербстский престол перешел во владение
родного брата Христиана-Авгусга. Весело отпраздновали Рождество среди
небывалого комфорта и веселых предположений насчет будущего, не говоря уже
о более смелых мечтаниях. Не менее весело начали и новый год, когда
эстафета, прискакавшая во весь опор из Берлина, заставила вскочить со своих
стульев не только порывистую Иоанну-Елизавету, но и ее более положительного
супруга. На этот раз оракулы были правы, и хиромантия торжествовала
блестящую победу: эстафета привезла письмо от Брюммера, гофмейстера
великого князя Петра, бывшего Петра-Ульриха Голштинского, и письмо это,
адресованное на имя Иоанны-Елизаветы, приглашало ее немедленно пуститься в
дорогу вместе со своей дочерью с тем, чтобы посетить императорский двор
либо в Петербурге, либо в Москве.


Глава вторая
Прибытие в Россию. - Свадьба

                                     I.
 Выбор будущей императрицы. - Соперничество и интриги. - Роль Фридриха II.



Брюммер был старинный знакомый принцессы Иоанны-Елизаветы. Он был
гувернером великого князя и, по всей вероятности, сопровождал своего
воспитанника и в Эйтин. Письмо его было пространно и исполнено подробными
указаниями. Принцессе следовало собраться возможно скорее, и свита ее,
сокращенная до минимума, должна была состоять из одной статс-дамы, двух
горничных, одного офицера, повара и двух или трех лакеев. В Риге ее будет
ожидать приличная свита, которая и проводит ее до места пребывания двора.
Ее мужу было строго воспрещено ее сопровождать. Ей надлежало хранить цель
своего путешествия в глубокой тайне. На расспросы ей следовало отвечать,
что она едет к императрице с тем, чтобы поблагодарить ее за оказанные ей
милости. Ей разрешалось, однако, открыться Фридриху II, которому все было
известно. К письму был приложен чек на одного берлинского банкира,
предназначенный на покрытие путевых расходов. Сумма была скромная: 10.000
р., но, по словам Брюммера, важно было не возбуждать подозрений присылкой
более значительного куша. Переступив границу России, принцесса ни в чем
нуждаться не будет.

Само собой разумеется, что Брюммер посылал это приглашение, похожее на
приказание, и властные инструкции от имени императрицы. Впрочем, он не
пояснял намерений государыни. Другой человек взял на себя этот труд. Через
два часа после приезда первого курьера прискакал второй и привез письмо от
прусского короля. Фридрих все объяснял. Он, впрочем, приписывал себе
решение, принятое Елизаветой, остановившей свой взор на молодой принцессе
Цербстской. Он в это дело, действительно, вмешался, и вот каким образом.

Матримониальные вожделения, конечно, не замедлили возгореться вокруг
"чортушки", ставшего наследником лучезарной короны. Вскоре, начиная с
бывшего гувернера великого князя, немца Брюммера, и кончая лейб-медиком
императрицы, французом Лестоком, каждое лицо, игравшее роль при дворе,
превосходившем по интригам все дворы Европы, имело свою кандидатку и
партию, поддерживавшую ее. Заходила поочередно речь о французской
принцессе, о саксонской принцессе, дочери польского короля, о сестре короля
прусского. Саксонский проект, поддерживаемый всемогущим канцлером
Бестужевым, имел одно время наибольшие шансы на успех.

"Саксонский двор, - писал впоследствии Фридрих, - будучи раболепным слугой
России, намеревался пристроить принцессу Марианну, вторую дочь польского
короля, с целью усилить свое влияние... Русские министры, настолько алчные,
что они, кажется, способны были бы торговать самой императрицей, продали
преждевременно свадебный контракт: они получили щедрые дары, а король
польский лишь слова..."

Принцесса Саксонская была шестнадцати лет от роду; она была тщательно
воспитана и представляла подходящую партию; к тому же этот брак должен был
служить основанием обширной комбинации, имевшей целью, согласно замыслам
Бестужева, соединить Россию, Саксонию, Австрию, Голландию и Англию, т.е.
три четверти Европы, против Пруссии и Франции. Эта комбинация не удалась, и
неудаче ее всеми силами способствовал Фридрих. Однако он отказался
расстроить эти планы кандидатурой своей сестры, принцессы Ульрики, которая
пришлась бы по вкусу Елизавете. "Было бы жестоко, - говорил он, - принести
в жертву эту принцессу". На некоторое время он предоставил своего
посланника, Мардефельда, его собственным, довольно ограниченным силам и
силам его французского коллеги, де-ла-Шетарди, также не особенно
значительным в то время. Мардефельд находился в немилости с некоторых пор,
и Елизавета подумывала даже о том, чтобы заставить его отозвать. Что
касается де-ла-Шетарди, то, сыграв значительную роль при восшествии на
престол новой императрицы, он сделал ошибку и не сохранил за собой
завоеванного им положения. Он оставил свой пост и, вернувшись на него, не
нашел уже прежних привилегий. Впрочем, его правительство его не
поддерживало и заставляло его поминутно требовать инструкций. Он даже
спрашивал себя: "может быть, король все так же настроен против намеков на
возможность брака великого князя с одной из сестер короля, сделанных после
восшествия на престол императрицы?"

Однако Фридрих не дремал. Мысль об отправке в Петербург портрета,
написанного Пэном в Берлине, исходила от него. Одному из братьев матери
Фигхен, принцу Августу Голштинскому, было поручено преподнести его царице.
Портрет был неважен, по-видимому. Пэн уже состарился. Однако он понравился
императрице и ее племяннику. В решительную минуту, в ноябре 1743 г.,
Мардефельд получил приказание решительно выдвинуть принцессу Цербстскую
или, если она не понравится, одну из принцесс Тессен-Дармштадтских. Не
пользуясь личным влиянием, прусский агент и его французский коллега решили
заручиться помощью двух упомянутых нами лиц, Брюммера и Лестока, и, по
свидетельству де-ла-Шетарди, результатом этого союза была победа. "Они
представили государыне, что принцесса из влиятельного дома не окажется
достаточно покладистой... Они также ловко воспользовались некоторыми
духовными лицами, чтобы внушить ее величеству, что, вследствие
незначительного различия между обеими религиями, католическая принцесса
будет опаснее и в этом смысле". Может быть, орудуя дальше в этом
направлении, они подчеркнули и наличность сговорчивого отца в лице принца
Цербстского, который, по словам Шетарди, "был славным малым сам по себе,
хотя и необыкновенно ограниченным". Словом, в первых числах декабря
Елизавета поручила Брюммеру написать письмо, взволновавшее несколько недель
спустя мирный двор, где Екатерина росла под строгим надзором мадемуазель
Кардель.


II.
Отъезд в Россиию. - Путешествие. - От Берлина до Риги. - Россия
обрисовывается. - Поезд родственницы императрицы. - Императорские сани. -
Приезд в Петербург.



Сборы принцессы Елизаветы и ее дочери своею поспешностью удовлетворили бы
Брюммера. Никто и не думал о составлении приданого для Фигхен. "Два или три
платья, дюжина сорочек, столько же чулок и носовых платков" - вот все, что
она взяла из родительского дома. Раз обещано было, что в России ни в чем
недостатка не будет, к чему было тратиться? Впрочем, и времени на то не
было. Фридрих и Брюммер слали письмо за письмом, настаивая на скором
отъезде. Между тем торопить принцессу Иоанну-Елизавету было нечего. "Ей
недостает только крыльев, чтобы скорее лететь", писал Брюммер Елизавете.
Впрочем, по-видимому, принцесса и не намеревалась окружить особенным
блеском первое появление своей дочери в России. Перечитывая ее переписку с
Фридрихом в ту минуту, удивляешься, как мало попечений она уделяла будущей
великой княгине. Возникает вопрос, действительно ли речь идет о свадьбе
Фигхен, и предпринимаемое путешествие в Россию имеет ли в самом деле эту
цель? В этом можно усомниться. Иоанна-Елизавета едва даже намекает на это.
Она главным образом думает о себе, о великих планах, возникающих в ее
голове, которые она намеревается развернуть на достойной ее умения арене,
об услугах, которые она собирается оказать своему державному покровителю и
за которые она, как будто загодя, требует достойного вознаграждения. В этом
смысле она думала и действовать в Петербурге и в Москве.

Знала ли Фигхен, о чем шла речь и в каких целях, добрых или дурных, ей
приказывали укладываться? Этот пункт спорный. Она, несомненно,
догадывалась, что дело было не в простой экскурсии, подобной предпринятым
раньше, в Гамбург или Эйтин. Продолжительность и горячность споров между ее
отцом и матерью перед отъездом, необычайная торжественность проводов и
прощания ее дяди, принца Иоанна-Людвига, даже небывалая роскошь подарка -
великолепная голубая материя, затканная серебром, - которым он сопроводил
последние свои излияния, все это предвещало необыкновенные события.

Отъезд состоялся 10 или 12 января 1744 г., причем не произошло никаких
инцидентов. В ратуше в Цербсте до сих пор еще показывают чашу, из которой
будто бы принцесса Иоаина-Елизавета пила за здоровье именитых граждан,
торжественно собравшихся, чтобы пожелать ей счастливого пути. Вероятно, это
лишь легенда. Однако в минуту отъезда случилось одно происшествие. Нежно
поцеловав свою дочь, принц Христиан-Август вручил ей толстую книгу, прося
ее тщательно ее беречь и добавив с таинственным видом, что ей вскоре
придется к ней прибегнуть. Одновременно он передал и жене рукопись с тем,
чтобы она отдала ее дочери, после того, как сама прочтет и тщательно
обдумает содержание. Книга эта была трактатом Гейнекция о греческой
религии. Рукопись являлась плодом ночных размышлений Христиана-Августа и
была озаглавлена: "Pro memoria"; он пытался выяснить в ней вопрос: может ли
Фигхен каким-нибудь образом стать великой княгиней, не меняя религии? Это
являлось главной заботой Христиана-Августа и предметом супружеских споров,
привлекших внимание Фигхен и сопровождавших приготовления к отъезду.
Христиан-Август оказался непоколебимым в этом вопросе, между тем как
Иоанна-Елизавета была гораздо более склонна признать необходимость,
нераздельную с новой судьбой ее дочери. Почему-то отец Фигхен пожелал лично
дать своей дочери оружие против покушений, оскорблявших его. Труд Гейнекция
долженствовал служить этой цели. То была тяжелая крепостная артиллерия.
"Pro memoria" заключала в себе соображения и советы другого порядка, в
которых отражались практический ум, свойственный самым возвышенным немецким
душам, и мелочные привычки двора, подобного Цербстскому или Штеттинскому.
Он советовал будущей великой княгине оказывать крайнее уважение и
беспрекословное повиновение тем, от кого зависела отныне ее судьба; выше
всего ей подлежало ставить желания ее супруга; ей следовало избегать
слишком интимного сближения с кем бы то ни было из окружающих ее лиц. В
приемных залах ей надлежало не разговаривать ни с кем в отдельности. Ей
надо было беречь свои карманные деньги, дабы не подпасть под власть
гофмейстерины. Наконец она в особенности не должна была вмешиваться в дела
управления. Все это было изложено на жаргоне, представляющем любопытный
образчик обычного языка той эпохи, того немецкого языка, который Фридрих
презирал не без причины, судя по следующему отрывку: "Nich in familiarite
oder badinage zu entriren, sondern allezeit einigen egard sich conserviren.
In keine Regierungssachen zu entriren, um den Senat nicht aigriren". И так
далее.

Два месяца спустя Фигхен горячо благодарила отца за эти "милостивые
советы". Увидим дальше, как она ими воспользовалась.

В Берлине, где обе принцессы остановились на несколько дней, будущая
императрица последний раз в жизни увидела Фридриха Великого. В Шведте на
Одере она распрощалась навеки с отцом, сопровождавшим их до этого города.
Он вернулся в Штеттин, а Иоанна-Елизавета, направилась через Штаргарт и
Мемель в Ригу. Это путешествие, в особенности в то время года, не
представляло ничего приятного. Снега не было, но острый холод заставлял
обеих женщин закрывать лицо маской. Не было комфортабельных пристанищ, где
можно было бы отдохнуть. Приказания Фридриха, отрекомендовавшего графиню
Рейнбек - принцесса путешествовала под этим именем - прусским почтмейстерам
и бургомистрам, не могли ничего изменить к лучшему. "Так как комнаты в
почтовых домах не отапливались, то приходилось ютиться в комнате самого
почтмейстера, ничем не отличавшейся от свиного хлева: муж, жена, сторожевой
пес, куры, дети спали вповалку в колыбелях, в кроватях, за печами, на
матрацах". После Мемеля было еще хуже. Не было даже почтовых дворов.
Приходилось обращаться к крестьянам с тем, чтобы достать лошадей, а их надо
было двадцать четыре для четырех тяжелых дорожных карет, везших принцесс и
их свиту. К каретам в предвидении снега, который мог бы встретиться по мере
движения на север, были привязаны сани. Внешний вид поезда получал таким
образом живописный оттенок, но зато затруднялось его движение. Двигались
медленно. Фигхен успела даже расстроить себе желудок местным пивом.

В Митаву приехали 5 февраля в совершенном изнеможении. Там их встретили
лучше, и гордость Иоанны-Елизаветы, тайно уязвленная вынужденною близостью
к почтмейстерам, получила впервые удовлетворение. В Митаве был русский
гарнизон, и командир, полковник Воейков, постарался принять как можно лучше
столь близкую родственницу своей государыни. На следующий день уже приехали
в Ригу.

Сцена внезапно переменилась будто в феерии. Письма принцессы к своему мужу
дают восторженные описания этого неожиданного превращения: гражданские и
военные власти, с вице-гебернатором князем Долгоруким во главе, встретили
ее у въезда в город; другой вельможа, Семен Кириллович Нарышкин, бывший
послом в Лондоне, привез парадную карету; по дороге во дворец гремели пушки
и т.д. И в самом замке, уготованном для приема дальних гостей, какая
роскошь! Великолепно меблированные комнаты, часовые у всех дверей, курьеры
на всех лестницах, барабанный бой во дворе. Ярко освещенные залы полны
народа; придворный этикет, целование рук и низкие реверансы; обилие
великолепных мундиров, чудных нарядов, ослепительных брильянтов; бархат,
шелк, золото, невероятная, невиданная дотоле роскошь кругом...
Иоанна-Елизавета чувствует, что голова ее кружится, ей все это кажется сном.

"Когда я иду обедать, - пишет она, - раздаются звуки трубы; барабаны,
флейты, гобои наружной стражи оглашают воздух своими звуками. Мне все
кажется, что я нахожусь в свите ее императорского величества или
какой-нибудь великой государыни; я не могу освоиться с мыслью, что это для
меня, для которой в иных местах едва бьют в барабаны, а в иных местах и
этого не делают". Однако она охотно все принимает и всей душой
наслаждается. Что касается Фигхен, нам неизвестно, какое впечатление
произвела на нее картина могущества и роскоши, внезапно раскинувшаяся перед
ней. Но, несомненно, оно было глубоко. То была Россия, великая,
таинственная Россия, являющаяся ей и заставляющая ее предвкушать будущее
великолепие.

9 февраля снова пустились в путь. Поехали в Петербург, где по желанию
государыни им следовало остановиться на несколько дней, а затем уже ехать к
ней в Москву. Принцессы должны были воспользоваться своим пребыванием в
столице, чтобы применить свой туалет к общепринятой моде. Со стороны
Елизаветы это был деликатный способ исправить угаданные или сообщенные
заранее неисправности и нехватки в гардеробе Фигхен. Несомненно, со своими
тремя платьями и дюжиной сорочек будущая великая княгиня играла бы
пла