за это дело. В ноябре все было готово. Брюль уступил.
"Удар направлен, - писал маркиз Лопиталь аббату Берни, - надо его
поддержать". Но он к тому же добавлял, что все произошло слишком быстро и
внезапно. "Это повлечет за собой, - говорит он, - сильное неудовольствие
канцлера Бестужева и злобу великого князя и великой княгини... Не могу не
выразить вам, что, по моему мнению, граф де-Брольи вложил во все это дело
слишком много горячности и страстности. Он считал долгом чести по отношению
к своей партии (sic) сделать эту неприятность Понятовским и Чарторыйским.
Это было, наконец, его impegno...". Вообще Лопиталь находит, что граф
Брольи, "привыкший властвовать", обращался слишком надменно со своим
коллегой и поступал с ним скорей как министр иностранных дел, а не как
посол. Этот властный дипломат позволял себе также неуместные, по мнению его
коллеги, шутки. Он писал д'Эону: "Вы, может быть, несколько удивитесь
отозванию г. Понятовского; пришлите его нам поскорее; мне очень хочется его
увидеть, чтобы поздравить его с успехом его переговоров".

Однако Понятовский не уехал. Он сказался больным и таким образом с недели
на неделю, с месяца на месяц откладывал свою прощальную аудиенцию. Тем
временем случилось событие, коренным образом изменившее положение дел и
позиции соперников на европейском поле сражения. Франция, которая накануне
его могла говорить если не властно, то по крайней мере имея право быть
почтительно выслушанной как в Петербурге, так и в Варшаве, принуждена была
понизить тон. Это событие называется Росбахом (5 ноября 1757 г).
Версальскому кабинету нечего было и думать навязывать свои желания. Великая
княгиня решительнее дала почувствовать свою волю канцлеру Бестужеву. Тот
сослался на приказание первого министра польского короля, настаивавшего на
отозвании Понятовского. "Первый министр короля польского согласен будет
лишить себя хлеба, чтобы сделать вам приятное", резко отвечала она. Когда
Бестужев попытался выставить необходимость беречь собственное положение,
она ответила без запинки: "Никто вас не тронет, если вы будете делать то,
что я хочу". По-видимому, вместе с высоким мнением о перевесе России,
приобретенном ценою унижения Франции, будущая императрица имела не менее
высокое понятие о собственном своем значении. Это было также следствием
сражения при Росбахе.

События оправдали эти обе оценки. Брюль, саксонский министр, действительно,
лишил себя хлеба, чтобы сделать приятное всероссийскому канцлеру:
Понятовскому было приказано остаться на своем посту, и все пошло
по-старому. Только маркиз Лопиталь раз навсегда отказался от своих попыток
согласоваться с положением вещей, над которыми он не имел больше никакой
власти. Он не попробовал больше плыть против течения и лишь "смотрел, как
течет вода". Он даже не старался поддерживать сношения с молодым двором,
представлявшимся ему "очень бурным маленьким морем", полным подводных
камней.

Спустя шесть месяцев Понятовский сам доставил графу де-Брольи
удовлетворение, получить которое тот уже отчаивался. После всего того, что
было совершено Понятовским, ему было довольно трудно сделать свое
пребывание в Петербурге невозможным, однако он и этого добился. Событие это
было рассказано различным образом: мы придерживаемся версии главного героя,
которая, впрочем, подтверждается и свидетельством маркиза Лопиталя.

Великий князь не сказал еще своего слова по поводу пребывания польского
дипломата в России. Он был в то время поглощен новой страстью: Елизавета
Воронцова, последняя его любовница, только что выступила на сцену.
Вмешательство с его стороны являлось возможной, хотя и не совсем
правдоподобной случайностью. Оно произошло в июле 1758 г. Выходя рано утром
из ораниенбаумского дворца, Понятовский был арестован пикетом кавалерии,
который Петр держал вокруг своей резиденции, точно в военное время.
Понятовский был переодет. Его без церемонии арестовали и привели к великому
князю. Петр настаивал на том, чтобы ему сказали всю правду - она сама по
себе, по-видимому, его не беспокоила. Он уверял, что "все может
устроиться", если ему скажут, в чем дело. Молчание арестованного вывело его
из себя. Он заключил из негр, что этот ночной посетитель имел злокозненные
намерения против него самого, и вообразил или притворился, что жизнь его
была в опасности. Не обнаружь присутствия духа один соотечественник,
недавно приехавший в Петербург в свите принца Карла Саксонского,
Понятовский дорого поплатился бы за свою неосторожность. Но великий князь
все же в течение нескольких дней поговаривал о том, чтобы наказать
иностранца, пытавшегося обмануть бдительность его аванпостов. Екатерина
испугалась и решила принести большую жертву: она оказала Елизавете
Воронцовой любезность, о которой та никогда и не смела мечтать. Понятовский
со своей стороны стал заискивать у фаворитки.

- Вам так легко было бы сделать всех счастливыми, - шепнул он ей на ухо во
время приема при дворе.

Елизавета Воронцова не заставила себя просить. В тот же день, переговорив
предварительно с великим князем, она впустила Понятовского в комнату
великого князя.

- Не безумец ли ты, - воскликнул Петр, увидев его: - что ты до сих пор не
доверился мне!

Он смеясь объяснил, что и не думает ревновать; меры предусмотрительности,
принимаемые вокруг ораниенбаумского дворца, были лишь в видах обеспечения
безопасности его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал
рассыпаться в комплиментах по адресу военных диспозиций его высочества,
искусность которых он испытал на своей же шкуре. Хорошее настроение
великого князя усилилось.

- А теперь, - сказал он, - если мы друзья, здесь не хватает еще кого-то.

"С этими словами, - рассказывает Понятовский (мы приводим дословно
соответствующий отрывок из его "Записок"), - он идет в комнату своей жены,
вытаскивает ее из постели, не дает ей времени одеть чулки и ботинки,
позволяет только накинуть капот (robe de Batavia), без юбки, в этом виде
приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: "Вот он; надеюсь, что
теперь мною довольны".

Друзья весело поужинали и расстались только в четыре часа утра; по просьбе
заинтересованных лиц, Елизавета Воронцова была настолько любезна, что взяла
на себя труд лично убедить Бестужева в том, что присутствие Понятовского в
Петербурге перестало быть неприятным великому князю. Пирушка возобновилась
на следующий день, и в течение нескольких недель это изумительное
супружество вчетвером было бесконечно счастливо.

"Я часто бывал в Ораниенбауме, - пишет дальше Понятовский: - я приезжал
вечером, поднимался по потайной лестнице, ведшей в комнату великой княгини;
там были великий князь и его любовница; мы ужинали вместе, затем великий
князь уводил свою любовницу и говорил нам: "Теперь, дети мои, я вам больше
не нужен". - Я оставался, сколько хотел".

Однако слухи об этом распространились при дворе и, несмотря на то, что на
подобные проделки смотрели весьма снисходительно, это происшествие все же
произвело скандал. Маркиз Лопиталь почел своим долгом воспользоваться им,
дабы возобновить свои настояния насчет удаления беспокойного поляка. На
этот раз он победил. Понятовскому пришлось уехать. Елизавета поняла, что на
карту была поставлена репутация и честь ее племянника и наследника. Два
года спустя, барону де-Бретейлю было поручено изгладить из ума Екатерины
неприятное впечатление, произведенное на нее этой тягостной развязкой. Ему
удалось это лишь наполовину. Следует, однако, пояснить, что так как он был
одновременно официальным представителем французской политики и секретным
агентом тайной политики, ему приходилось играть двойственную роль и, уверяя
великую княгиню, что "его наихристианнейшее величество не только не станет
противиться возвращению графа Понятовского в Петербург, но даже расположен
содействовать всеми мерами тому, чтобы "склонить короля польского снова
поручить ему свои дела", он вместе с тем был принужден, "не оскорбляя
открыто чувств великой княгини, избегать склониться на ее желание".

Сумасбродная двойственность, которой предавался в то время французской
король, ярко сказалась в этой комедии. Екатерина не поддалась обману.
Добившись не без труда частной беседы с великой княгиней, Бретейль услышал
из ее уст несколько льстивых слов. "Меня воспитывали в любви к французам, -
сказала она, - и я долгое время предпочитала их другим нациям; вы своими
услугами должны вернуть мне это чувство". - "Я бы хотел, - пишет барон
после этого свидания, - передать искусство, страстность и смелость,
вложенные великой княгиней в этот разговор". Но он меланхолически
добавляет: "Все это не имеет и, может быть, не будет иметь другого
значения, кроме проявления ее страсти, наткнувшейся на препятствие".

Он был прав. Понятовский вернулся в Петербург лишь тридцать пять лет
спустя, уже лишившимся престола королем. Вскоре, поглощенная другими
заботами, отвлеченная другими любовными приключениями, Екатерина сама
потеряла интерес к хлопотам на этот счет, предпринятым другими лицами. Но
злопамятное чувство все еще гнездилось в ее сердце, тем более, что, хотя
она и отказалась увидеть снова своего поляка, она все же не перестала о нем
думать. Постоянство, иногда довольно своеобразное, входило в состав ее
характера. Так как она соединяла любовь с политикой, то ей пришлось отныне
вести сразу как свои сердечные, так и другие дела. Иногда - не всегда,
впрочем, - она умела проявлять последовательность и постоянство. Таким
образом, часто меняя любовников, ей случалось любить некоторых из них и за
пределами временного увлечения сердца или чувственности. Она их любила
тогда иначе, более спокойно, но и более решительно, безмятежно,
невозмутимо, как выразился впоследствии князь де-Линь. Безусловно
проглядывает дерзость и даже некоторый цинизм в рескрипте, данном ею в 1763
г. своему послу в Варшаве, в том, в котором, приказывая ему поддерживать
кандидатуру Понятовского, она говорит, что "он во время своего пребывания в
Петербурге оказал своей родине больше услуг, чем кто-либо из министров
республики". Меры, принятые ею в то же время для уплаты всех долгов этого
странного кандидата, свидетельствуют о ее нежности в соединении с мудрой
предусмотрительностью. В 1764 г. предположение о браке ее с избранником
польского народа и о слиянии вследствие этого обеих держав показалось всем
столь вероятным, что Екатерине пришлось прибегнуть к искусным мерам, чтобы
успокоить взволновавшихся было соседей. Она написала Обрезкову, своему
послу в Константинополе, чтобы он сообщил Порте придуманную ею новость о
переговорах, начатых Понятовским, задумавшим вступить в брак с
представительницей одной из знатнейших польских фамилий. И сердце ее
становится настолько равнодушным к роману, затянувшемуся таким образом,
несмотря на расстояние времени и места, что она одновременно приказывает
своим представителям в Варшаве, графу Кейзерлингу и князю Репнину, устроить
так, чтобы тотчас же по своему избранию Понятовский женился на польке или
по меньшей мере выразил бы намерение это сделать. Все это было сделано для
того, чтобы умерить беспокойство Порты, может быть, также с целью
воздвигнуть непреодолимое препятствие между прошлым и настоящим. Увы!
Близкое будущее избавило ее от этой заботы, вырыв на месте желанного
препятствия бездонную пропасть. Вот что Понятовский, став королем польским,
писал два года спустя своему представителю при петербургском дворе, графу
Ржевскому:

"Последние приказания, данные Репнину, ввести диссидентов даже в
законодательные учреждения как громом поразили как меня лично, так и
страну. Если есть еще возможность, убедите императрицу в том, что корона,
которую она мне доставила, станет для меня хитоном Несса. Она меня сожжет и
смерть моя будет ужасна..."

Прежний любовник превратился в то время для Екатерины лишь в исполнителя ее
властных желаний в почти завоеванной стране. Она ответила собственноручным
письмом, в котором просила этого импровизированного короля, хрупкое
создание ее рук, позволить Репнину делать свое дело, а то "императрице
придется лишь вечно сожалеть о том, что она могла ошибиться в дружбе
короля, в его образе мыслей и в его чувствах". Когда Понятовский стал
настаивать, она послала ему последнее и грозное предостережение, где уже
предчувствовались крепкие тиски Сальдернов, Древичей и Суворовых,
задушивших последние национальные протесты:

"Мне остается лишь предоставить это дело своей участи... Я закрываю глаза
на последствия его; я, однако, польщена тем, что ваше величество достаточно
распознали бескорыстие всего, что я сделала для вашего величества и для
вашего народа, чтобы не упрекнули меня в том, что я искала в Польше случая
применить силу своего оружия... Оно никогда не будет направлено против
тех..." - тут перо императрицы остановилось; она написала было: "кого я
люблю", затем перечеркнула эти слова и написала: "против тех, кому я желаю
добра"; она закончила фразой, в которой сказалась вся ее мысль,
раскатившаяся, как барабанный бой перед залпом: "как я и не буду удерживать
его, когда найду, что применение его будет полезно".

Мы только лишь мельком вернемся потом к этой связи, богатой столь странными
и трагическими эпизодами. В жизни Екатерины она заняла меньше места, чем в
жизни несчастного народа, которому суждено было играть роль искупительной
жертвы. Рискнув своей репутацией, - потому что она не боялась уже
скомпрометировать ее, - и своим влиянием, которое она сумела сохранить в
неприкосновенности, Екатерина в конце концов извлекла из нее огромные
выгоды. Можно было бы сказать, что Польша умерла вследствие нее, если бы
народы не имели более глубоких причин для своей жизни или смерти. Нам
следует теперь вернуться к той эпохе, когда протекали и кончались
счастливые дни этого любовного романа, и к тому странному домашнему очагу,
походившему на тюрьму, на кордегардию и на веселый дом, укрывавшему -
довольно нескромно - эту тайну.


IV.
Внутренняя жизнь молодого двора. - Екатерина эмансипируется. - Madame la
Ressource. - Характеристика великой княгини, сделанная д'Эоном. - Общее
растление нравов. - Театральное представление при дворе Елизаветы. - Ночные
отлучки Екатерины. - Что скрывают ширмы в спальне. - "Судно". - Роль
фрейлин. - Поведение Петра. - Екатерина решается идти по "независимому
пути".



Связанная политически с Вильямсом и Бестужевым, любовно и политически с
Понятовским, Екатерина не представляет уж собою прежней затворницы,
состоявшей под надзором придворных чинов, терроризованной Елизаветой и
подвергавшейся дурному обращению со стороны мужа. Агенты канцлера были
поочередно укрощены ею, и сам он подвергся той же участи. Петр остается все
тем же грубым, эксцентричным и несносным существом, "странным и тронутым
сумасшествием животным", как называет его Сент-Бђв. Иногда он внушает и
отвращение к себе. Нередко он ложится в кровать совершенно пьяный и икая
рассказывает своей жене о своей любви к горбатой герцогине Курляндской и к
рябой фрейлине Воронцовой. Екатерина притворяется спящей, он награждает ее
пинками и ударами кулаков, чтобы не давать ей заснуть, пока наконец сон не
одолевает его самого. Он почти всегда пьян и все больше и больше
безумствует. В 1758 г. Екатерина рожает дочь, царевну Анну, отцом которой
считали Понятовского. В то время, как она мучается в предродовых схватках,
Петр, предупрежденный о приближении родов, является "в голштинском мундире,
в ботфортах и при шпорах и с огромной шпагой сбоку". На вопрос Екатерины,
что означает этот наряд, он отвечает, что "настоящих друзей можно
распознать лишь в минуту нужды; что в этом наряде он готов исполнить свой
долг; что долг голштинского офицера защищать согласно присяге герцогский
дом против всех его врагов, вследствие чего он и прибежал на помощь к жене,
предполагая, что она одна". Он едва держится на ногах. Однако, у него
иногда являются и более приятные для Екатерины припадки хорошего
расположения духа и любезности, из которых Екатерина извлекает пользу. Он
отчасти поддался если не очарованию великой княгини, подобно другим, то
влиянию ее характера и ума. Ему нередко приходилось убеждаться в мудрости
ее советов и правильности ее взглядов. Он привык прибегать к ней во всех
своих затруднениях, и мало-помалу в его затемненном мозгу крепнет
представление о ее превосходстве, которое ему суждено было так жестоко
испытать на себе. В роковую минуту именно эта мысль, засевшая в нем,
парализовала его и сделала его неспособным к самозащите.

"Великий князь, - пишет Екатерина, - давно уже называл меня madam la
Ressource, и как бы он ни был сердит на меня, он в затруднительных случаях
со всех ног прибегал ко мне, чтобы просить моего совета, и, получив его,
так же со всех ног убегал".

Елизавета же, истощенная неправильной жизнью, преследуемая страхом,
заставлявшим ее спать каждый день в другой комнате, - страхом, вследствие
которого во всей империи искали человека, обладавшего достаточною
способностью сопротивления сну, чтобы сидеть около ее постели и ни на
минуту не вздремнуть, - Елизавета стала лишь тенью самой себя.

"Императрица, - доносит маркиз Лопиталь 6 января 1759 г., - стала жертвой
странного суеверия. Она целыми часами стоит перед одной иконой, которую
особенно чтит; она с ней разговаривает, советуется; она приезжает в оперу в
одиннадцать часов, ужинает в час и ложится спать в пять часов. Теперь в
фаворе граф Шувалов. Его семья осаждает императрицу, а дела идут, как им
Бог на душу положит".

Новый фаворит, Иван Шувалов, не опасаясь навлечь на себя ревность и гнев
императрицы, начинает у нее на глазах усиленно ухаживать за великой
княгиней, что уже начинает привлекать общее внимание. "Он не прочь был бы,
- уверяет барон де-Бретейль, - совмещать две обязанности, как бы это ни
было опасно". С 1757 г. маркиз Лопиталь приходит в ужас от того, что
молодой двор (а молодой двор - это Екатерина) "открыто поднимает забрало
перед императрицей, образует партию, ведет интригу..." "Говорят, - пишет
он, - что императрица перестала на это сердиться и распустила вожжи". В то
же время в разговоре, в котором принимают участие все иностранные министры,
великая княгиня, говоря с французским послом о своем пристрастии к верховой
езде, восклицает: "Я самая смелая женщина в мире; я обладаю безумной
отвагой".

Она зачаровывает все более и более обширный круг людей, которые становятся
рабами ее воли, ее честолюбия, ее страстей наконец, разгоравшихся с каждым
днем. Она отныне оставляет за собой свободу действий не только в области
политики; если, с одной стороны, молодой двор напоминает бурное море, по
выражению маркиза Лопиталя, с другой стороны, барон де-Бретейль находит в
нем сходство с окрестностями знаменитого Parc aux Cerfs. Впрочем, последние
годы царствования Елизаветы отличаются общей распущенностью нравов.

В марте 1755 г. саксонский резидент Функе описывает представление в
императорском театре оперы "Кефаль и Прокрида". На представлении
присутствуют императрица, великий князь и весь двор, - а на сцене изображен
именно двор с его распущенными нравами в целом ряде картин такого
отталкивающего реализма, что честный Функе считает своим долгом опустить
завесу на весь этот разврат. К тому же году относится и эпизод, занесенный
Екатериной в свои "Записки", открывающий собою новую главу в ее интимной
жизни - период ночных отлучек, сводящих на нет подобие надзора,
учрежденного за нею. В течение зимы Лев Нарышкин, верный своему шутовскому
вдохновению, придумал мяукать как кошка у двери великой княгини, чтобы
известить о своем присутствии и испросить разрешения войти. Однажды вечером
он издает знакомый звук в ту минуту, как Екатерина собирается ложиться
спать. Она его впускает, и он предлагает ей посетить жену своего старшего
брата, Анну Никитичну, которая больна. - Когда? - Сейчас, ночью. - Вы с ума
сошли? - Ничуть, это очень легко. - Затем он излагает ей свой план и
придуманные им меры предосторожности: сл