ниже травы. Она не помнит вовсе того случая, о котором изволит
говорить ее величество. Она, вероятно, по глупости не поняла слов,
сказанных ей тогда императрицей. Но глаза ее, - глаза хищного зверя, о
которых говорит Воронцов, - блестят, глядя на императрицу. Дабы избегнуть
этого взгляда, перед которым задрожали Трубецкой и Бутурлин, Елизавета
отходит к другому концу комнаты и говорит с великим князем. Екатерина
прислушивается. Петр пользуется этим случаем, чтобы обвинить жену, которую
считает заранее приговоренной. Он в несдержанных выражениях жалуется на ее
злобу и упрямство. Екатерина вскакивает.

- Да, - восклицает она звенящим голосом, - я зла; я зла и буду всегда злой
с теми, кто несправедливо со мною обращается! Да, я с вами упряма с тех
пор, как убедилась, что ничего не выиграешь, уступая вашим прихотям!..

- Вы видите, - обращается к императрице великий князь, думая, что
торжествует. Но императрица молчит. Она еще раз встретилась взглядом с
Екатериной, она услышала звук ее голоса и ей тоже стало страшно. Однако она
пытается еще запугать молодую женщину. Она просит ее сознаться в преступных
сношениях с Бестужевым и Апраксиным и в том, что писала последнему другие
письма, кроме тех, что находятся в деле. В ответ на отрицательный ответ
Екатерины она грозит подвергнуть пытке бывшего канцлера. "Как вашему
величеству будет угодно", отвечает Екатерина. Елизавета побеждена; она
меняет тон, на более дружественный и знаком дает понять Екатерине, что не
может говорить с ней откровенно в присутствии великого князя и Шувалова.
Екатерина на лету подхватывает это указание, и, понизив голос, неясно
бормочет, что и она хотела открыть императрице свою душу и мысли. Елизавета
умиляется и проливает слезы. Екатерина следует ее примеру. Петр и Шувалов
поражены. Дабы прекратить эту сцену, императрица вспоминает, что уже
поздно. Действительно, уже три часа утра. Екатерина удаляется, но не успела
она еще лечь в постель, как от имени императрицы является Александр Шувалов
и просит ее успокоиться и объявляет ей о новом и скором свидании с ее
величеством. Через несколько дней к ней приходит сам вице-канцлер с
просьбой не думать более о возвращении в Германию. Наконец 23 мая 1758 г.
обе женщины встречаются вновь и расстаются, по-видимому, в восторге друг от
друга. Екатерина опять плачет, но из ее глаз текут слезы радости "при
воспоминании о всех благодеяниях, которыми ее осыпала императрица". Ее
победа полная и решительная.

Дело Бестужева тянется еще почти целый год; но всем ясно, что главная
пружина интриги против бывшего канцлера больше не действует. В октябре 1758
г. маркиз Лопиталь опасается даже снятия опалы со страшного соперника. В
апреле следующего года Елизавета решает покончить с этим делом. Посредством
манифеста она объявляет о преступлении коварного министра, желавшего
внушить императрице недоверие к ее возлюбленному племяннику и наследнику
великому князю и возлюбленной племяннице великой княгине. Однако этот
великий преступник, злоумышления которого не удались, избавляется от
заслуженной им смертной казни. Даже имущество его не конфискуется. Его
просто ссылают в его имение Горетово. Остальные обвиняемые (фельдмаршал
Апраксин умер от удара во время процесса) пользуются таким же снисхождением.

"Под влиянием страха, преобладающего в сердце этого народа, находящегося
под игом деспотизма, - пишет в то же время маркиз Лопиталь, - все вельможи
и все дамы, близкие к императрице, поддерживали великую княгиню и
интриговали в ее пользу. Во главе этой партии стали фаворит Шувалов и его
двоюродный брат, Петр Шувалов. Одни только граф Воронцов и граф Олсуфьев
остались верными государыне. Все остальные, напуганные, трусливые и
коварные, прикрывая свое поведение уважением к великой княгине, повинуясь
ее желанию, сообщали ей все, что знали о чувствах и расположении ее
императорского величества".

Что касается Петра, решившегося на смелый шаг, он быстро спустил флаг и
сдался. В июне 1758 г. Екатерина властно потребовала удаления его любимца
Брокдорфа, который несколько месяцев тому назад говорил направо и налево,
что следовало "раздавить змею". "Змеей" была Екатерина. В конце следующего
года уже не великая княгиня, а великий князь просил разрешения вернуться в
Германию.

"Великий князь, - писал Лопиталь, - был нездоров несколько дней. Я узнал,
что он просил через обер-камергера, которого нарочно для этого призвал к
себе, ее императорское величество разрешить ему удалиться в Голштинию. Ее
императорское величество находит, что этот бестактный поступок исходит из
больного мозга, и приписывает это неудовольствие тому, что императрица
взяла музыкантов и певцов, нанятых великим князем. Великая княгиня
появилась при дворе во вторник; императрица приняла ее очень милостиво и
была с ней любезнее обыкновенного".

Как бы ни было велико легкомыслие Петра, его неудовольствие имело,
вероятно, более серьезные причины. Однако он все же остался в России, чтобы
изжить свою мрачную судьбу, а теперь судьба его была уже начертана. Если б
он был проницательнее, Петр мог бы ее прочесть также и в глазах Екатерины.


Глава вторая
Борьба за престол

                                     I.
   Перемены среди приближенных Екатерины. - Уничтожение последних связей,
    соединявших ее с семьей и с немецкой родиной. - Пребывание принцессы
 Цербстской в Париже и ее смерть там. - Новые знакомства и новые увлечения:
 английский посланник Кейт. - Григорий Орлов. - Княгиня Дашкова. - Панин. -
    Последние минуты царствования Елизаветы. - Кто будет наследовать ей?



После отъезда Вильямса и Понятовского и падения Бестужева Екатерина была
разлучена со всеми теми, кого случай и судьба свели с нею со времени ее
приезда в Россию. Захар Чернышев находился при действующей армии. Сергей
Салтыков, назначенный резидентом в Гамбурге, жил там, как в изгнании. В
апреле 1759 г. Екатерина потеряла дочь. В следующем году ее мать скончалась
в Париже. Про эту смерть можно сказать, что она случилась вовремя.
Принцесса Цербстская уже два года вела в Париже жизнь, не делавшую чести ее
дочери и доставлявшую ей только много хлопот. На берегах Сены и даже дальше
уже поднимались двусмысленные разговоры о поведении графини Ольденбургской.
Под этим именем принцесса приехала во Францию в сопровождении одного
французского дворянина Пуйи, с которым она познакомилась в Гамбурге у его
родственника Шампо, резидента короля в этом городе. Принцесса вместе с Пуйи
совершила путешествие по Германии и Голландии и, несомненно, очень
сблизилась с ним во время этих странствий. В Париже им пришлось расстаться:
Пуйи поехал к родным в деревню. Графиня Ольденбургская, чтобы утешиться,
писала ему почти ежедневно. Но она искала и других утешений. Письма ее, -
часть их была напечатана, - положительно прелестны. Их издатель, Бильбасов,
находит, что скорее они служили литературным образцом для Екатерины, а не
письма г-жи де Севинье. Возможно, что он прав.

"Помните, что я вам писала еще вчера. А это письмо пусть будет вам запасом
на завтра или на послезавтра! Итак, незаметно для себя я исполню ваше
желание, и в конце концов выйдет так, что время от времени я буду писать
вам каждый день... Вчера было первое представление новой оперы:
"Празднества Евтерпы". Я сидела в парадной ложе короля с госпожой
Ловендаль. Сколько взглядов было обращено на меня! И какие взгляды! Какое
любопытство! Но они были снисходительны, и меня не освистали. Герцогиня
Орлеанская появилась в грандиозных фижмах, en grandissime paniergrande loge
(sic!). Она производит впечатление довольно глуповатой. Накануне она была
очень больна, почти при смерти. Опера ужасна: в ней нет никакого смысла;
такой оперы еще не бывало. Мне понравились только Арно, Желэн, Вестэн и
Лионе. Хотите либретто? Я вам пришлю его".

Это написано 9 августа 1758 г. и очень напоминает слог Екатерины в ее
посланиях, адресованных впоследствии Гримму. А вот еще описание Шуази,
сделанное графиней Ольденбургской в том же стиле; оно любопытно:

"Что это за прелестный уголок для короля Франции! И какой хорошенький!
Сколько в нем вкуса! О какой прекрасной душе свидетельствуют также нега и
тишина этого места и всего этого дворца! Мне кажется, что сердце самого
монарха отпечаталось тут. Людовик XIV все золотил, нагромождал слишком
много украшений одно на другое. А здесь все изящно, хорошо, но не бьет в
глаза. Это дом богатого частного лица. Здесь все живет. Все умеренно. Это
волшебное место, созданное Грациями, где царствует доброта, а тщеславие
побеждается гуманностью. Одним словом, это сам Людовик XV".

Что касается содержания корреспонденции графини Ольденбургской, то оно
также напоминает эпистолярные сношения Екатерины с ее "souffre douleur".
Это же странное смешение самых разнородных сюжетов. Графиня Ольденбургская
рассказывает своему другу историю России вперемежку с описанием своих
собственных злоключений. А их много! Инкогнито, под которым она скрывается,
не мешает ей желать, чтобы ее дом был поставлен на придворную ногу. У нее
есть дворцовый комендант, которого зовут маркизом Сен-Симоном, есть
шталмейстер, маркиз Фолэне, камергер, фрейлины и т.д. Она выбирает себе для
жительства роскошный дом, принадлежащий Шону. Она хочет иметь ложу в опере.
Все это стоит денег. А между тем доходы Герцогства Цербстского конфискованы
Фридрихом. Остается Россия, на которую принцесса и спешит перевести все
свои векселя, настаивая, чтобы Екатерина распорядилась уплатить по ним. Но
векселя возвращаются в Париж опротестованными. Елизавета не хочет о них и
слышать. Она не удостаивает даже ответом умоляющие письма кузины. Екатерина
на письма отвечает, но ответить также и на просьбы о деньгах не имеет
власти. Затем принцесса страдает и от преследований, - в чем именно они
состоят, она не говорит в своих письмах к Пуйи, - но они так мучат ее, что,
по ее словам, расстраивают ее здоровье. "Ей от этого не легче, а другие
только выигрывают", - уверяет она. Будем верить ей на слово. К концу 1759
г. она уже вся в долгах. Екатерина, вместо помощи, посылает ей несколько
фунтов чаю и ревеню. Но эти подарки до принцессы не доходят. Она умирает 16
мая 1760 г. Всю ее переписку опечатывают. Опять новые волнения для
Екатерины. Великая княгиня боится за репутацию матери; боится также и
впечатления, которое могут вызвать ее собственные письма, если, пересланные
в Россию, они попадут не в ее руки, а в чужие. Но любезное вмешательство
герцога Шуазеля устраивает все к лучшему. Бумаги принцессы внимательно
просматривают, по его приказанию, и все ее любовные записочки и другие
компрометирующие документы сжигают. Зато с долгом ее не так легко
покончить. Есть минута, когда Екатерине грозит даже, что мебель и
драгоценности ее матери будут проданы кредиторами с молотка. Но после
небольшого сопротивления Елизавета соглашается наконец заплатить те 400.000
или 500.000 франков, которые поглотила жизнь в доме Шона, ложа в опере и
другие парижские развлечения графини Ольденбургской.

Так порвалась последняя связь между дочерью принцессы Цербстской и ее
родиной. Но теперь Екатерине уже нечего было бояться одиночества в России.
Вильямс был замещен Кейтом. Этот последний старался, положим, заслужить
главным образом милость великого князя. В противоположность своему
предшественнику, он находил Петра вполне подходящим для роли, которую
заставлял его разыгрывать: роли простого доносчика и шпиона. Петр
действительно выказал здесь большие дарования. Его извращенный ум находил
какое-то нездоровое наслаждение в этом низменном занятии. И вскоре услуги,
которые он начал оказывать таким образом Англии и Пруссии, и которым
Фридрих посвящает благодарное воспоминание в своей "Истории Семилетней
войны", стали известны всему Петербургу. Но все это не мешало Кейту
ухаживать, между прочим, и за великой княгиней и ссужать ее деньгами, как
ото делал Вильямс.

Понятовский, в свою очередь, нашел себе заместителя. Весною 1759 года в
Петербург прибыл граф Шверин, флигель-адъютант прусского короля, взятый
русскими в плен в битве при Цорндорфе (25 августа 1758 г.). Его встретили,
как знатного иностранца, приехавшего посетить столицу. Для простой
формальности к нему были приставлены, в виде стражи, два офицера. Один из
них особенно отличился при Цорндорфе. Он был три раза ранен, но не ушел с
поля сражения. У него была фаталистическая храбрость восточных народов. Он
верил в свою судьбу. И был прав, веря в нее: это был Григорий Орлов.
Орловых было всего пять братьев в гвардейских полках. Высокий, как и его
брат Алексей, одаренный такой же геркулесовской силой, Григорий выделялся
красотой своего лица с правильными и нежными чертами. Он был красивее
Понятовского, красивее даже Сергея Салтыкова: гигант с головой прекрасной,
как у херувима. Но ангельского, кроме красоты, в нем не было ничего.
Неумный и совершенно необразованный, он вел такой же образ жизни, что и все
его товарищи по полку, но доводил его до крайности, проводя все свое время
в игре, в попойках и в ухаживаниях за первой встречной. Всегда готовый на
ссору и на то, чтобы снести голову своему обидчику, - он не боялся
пожертвовать жизнью, когда у него не было для расплаты другой монеты; смело
ставил на карту все свое состояние, тем более, что терять ему было нечего;
всегда казался подвыпившим, даже в минуты, когда случайно был трезв; горел
неутолимой жаждой ко всевозможным наслаждениям; приключений искал со
страстью и жил в каком-то непрерывном безумии: таков был человек, входивший
в жизнь будущей императрицы. Объединяя для нее в своем лице интересы
политики и любви, он долгое время занимал в ее уме и сердце если не первое,
то наверное второе место. Первое же она отдавала честолюбию. В характере
Григория Орлова, который мы обрисовали здесь, было мало черт, подходящих
для героя романа; но в нем не было ничего, что могло бы оттолкнуть
Екатерину. Она сама всю жизнь любила приключения и потому смотрела
снисходительно на искателей их. "Безудержная смелость", которую она открыла
в себе однажды в разговоре с маркизом Лопиталем, вполне подходила к
неустрашимости Григория Орлова. У него было одно ценное качество, более
прекрасное, чем красота, и более могущественное, чем ум, которое долгое
время казалось самым привлекательным из всех в глазах Екатерины; оно как бы
подчиняло ее своей чарующей власти, прельстило ее впоследствии и в
Потемкине, так что она на длинный ряд лет привязалась к этому некрасивому,
кривому и косоглазому циклопу: - Орлов был полон молодечества и удали.

Кенигсберг, где стояли русские войска, надолго сохранил воспоминание о его
пребывании там и о всевозможных похождениях этого человека, умевшего
блестяще прожигать жизнь. В Петербурге он не изменил своих привычек. В 1760
году ему дали завидное место адъютанта при генерале фельдцейхмейстере. Этот
пост занимал граф П.И. Шувалов, двоюродный брат всемогущего фаворита
Елизаветы. Благодаря своему новому положению, Орлов очутился на глазах у
всех. У Шувалова была любовница, княгиня Елена Куракина, красота которой
восхищала Петербург. Орлов сделался сейчас же соперником своего начальника
и победил его. Этим он обратил на себя всеобщее внимание, в том числе и
Екатерины. Но он чуть было не расплатился дорого за свою победу. Шувалов не
был человеком, способным простить подобную обиду. Однако вера Орлова в свою
счастливую звезду и на этот раз не обманула его: Шувалов скончался не успев
отомстить. Екатерина же продолжала интересоваться молодым человеком,
рисковавшим жизнью за улыбку прекрасной княгини. Притом Орлов занимал
случайно дом, расположенный напротив Зимнего дворца. И это тоже
способствовало его сближению с Екатериной.

Кроме того, этот отважный и обаятельный офицер не мог не пользоваться
большим влиянием в той среде, где жил. А эта среда в глазах русской великой
княгини, решившейся "идти самостоятельным путем", должна была иметь
первенствующее значение. В своих "Записках" Екатерина несколько раз
упоминает о стремлении, появившемся у нее будто бы еще очень рано и никогда
не покидавшем ее, снискать любовь элемента, который она признавала своей
истинной и единственной опорой в России: она называет этот элемент русским
"обществом". Она постоянно тревожится о том, что это "общество" скажет или
подумает о ней. Она старается расположить его в свою пользу, хочет, чтобы
оно привыкло в случае надобности рассчитывать на нее, и чтобы сама она, в
свою очередь, тоже могла на него рассчитывать. Но это странная манера
выражаться, которая может даже вызвать сомнения в подлинности документа,
где мы читаем эти признания Екатерины. В те года, когда она писала свои
"Записки", она не только не считалась с этим элементом, будто бы так высоко
ценившимся ею за тридцать лет до того, но должна была убедиться, что его не
существовало в России, по крайней мере в том значении и в той роли, которое
она ему приписывала. Где бы она стала искать "общество", т.е. социальное
коллективное целое, одаренное умом и волей и способное рассуждать и
действовать сообща? Его не было вовсе. Вверху стояла группа чиновников и
придворных, одинаково раболепных по всей иерархической лестнице "чина" и
различавшихся только в степенях человеческой низости; они дрожали от одного
взгляда и простым мановением руки могли быть низвергнуты в бездну; внизу -
народ, т.е. громадная масса мускульных сил, которые выносили на себе всю
тяготу барщины, и за которыми душа признавалась, лишь как единица меры при
подсчете инвентарей; а между ними не было никого, если не считать
духовенства, силу значительную, но замкнутую в себе, мало поддающуюся
влиянию, способную воздействовать скорее сверху вниз, нежели снизу вверх, и
совершенно непригодную в смысле орудия для достижения какой-либо
политической цели. Не эти люди оказали поддержку Елизавете и возвели ее на
престол. Но был же ведь все-таки в России кто-то, кто помог ей тогда занять
силою трон! Этот кто-то мог, следовательно, проявлять свою власть и
деятельность независимо от тех трех сословий, не имевших никакого значения!
И то была армия!

Екатерина полюбила Григория Орлова за его красоту, смелость, за его
громадный рост, за его молодецкую удаль и безумные выходки. Но она полюбила
его также и за те четыре гвардейских полка, которые он и его братья,
по-видимому, крепко держали в своих железных руках. Он же, в свою очередь,
не оставался слишком долго у ног княгини Куракиной. Это был человек, не
боявшийся метить и выше, в особенности, если ему с этой вышины посылали
ободряющие улыбки. Но зато он и не умел также делать тайну из своих
увлечений. Он афишировал княгиню Куракину, не заботясь о том, что скажет
генерал-фельдцейхмейстер. Он стал афишировать великую княгиню с той же
непринужденностью. Но Петр ничего не сказал: он был слишком занят другими
делами; Елизавета тоже ничего не сказала: она умирала. А Екатерина не
мешала Орлову: она ничего не имела против того, что уже не в одной казарме
стали соединять, в разговорах, ее имя с именем красавца Орлова, которого
офицеры обожали и за которого солдаты готовы были броситься в огонь и в
воду. Она позже, в августе 1762 года, писала Понятовскому:

"Остен вспоминает, как Орлов всюду следовал за мною и делал тысячу
безумств; его страсть ко мне была публична".

Ей нравилось преследование Орлова. Этот буйный и шумливый в проявлениях
чувства солдат должен был казаться ей, положим, несколько грубоватым после
Понятовского. Но не даром она обрусела. Любовь к таким контрастам и даже
потребность в них лежали в характере русского народа того времени, только
что приобщившегося скороспелой цивилизации; а этот народ стал ее народом, и
она понемногу так слилась с ним, что его душа, даже в самых своих тайниках,
сделалась ее душою. Прожив несколько месяцев среди самой изысканной и
чарующей роскоши, Потемкин садился бывало в кибитку и делал по три тысячи
верст в один переезд, питаясь в дороге сырым луком. Екатерина не разъезжала
в кибитках, но зато в люб