то погибла бы при первой стычке.
"Позвольте мне этому не поверить", - возразил принц, и был прав. Можно
подумать, что, говоря с ним, Екатерина временно позабыла собственную
историю и не понимала преобладающей черты своего характера. Ведь если
временами она и умела быть бесстрашной, то зато всегда и прежде всего была
честолюбива. В ней встречались все отличительные черты той выдающейся
породы людей, из которых в современной истории самым блестящим и не имевшим
себе равного представителем был Наполеон. У нее был прежде всего их
высокомерный ум, плохо выносивший противоречия, - как она ни старалась
убедить других в противоположном, - и не допускавший вовсе вмешательства в
свои распоряжения и поступки. Она раз сильно рассердилась на одного из
своих любимых министров, князя Вяземского, когда он осмелился, не
посоветовавшись с нею, отдать приказ, чтобы в придворном театре дали
спектакль. "Я не хочу быть ни под чьей опекой", - объявила она ему. Затем у
нее была их смелость, иногда почти безумная, но всегда обдуманная, не
останавливавшаяся ни перед какими соображениями, и в то же время
рассчитывавшая даже на простую случайность и с холодной решимостью шедшая
на риск. И наконец у нее была их самоуверенность, без которой невозможен ни
в чем успех, и та особая способность не сомневаться в собственной удаче,
без которой люди не могут быть счастливы в своих начинаниях. Но на всем
этом лежал отпечаток еще чего-то женственного, придававший характеру
Екатерины излишнюю стремительность и мечтательность. Когда в 1770 году, во
время войны с турками, главнокомандующий русской армии доложил ей о
подавляющем превосходстве неприятельских сил, Екатерина заставила его
замолчать; напомнив ему о римлянах, никогда не считавших врагов, она
высказала твердое убеждение, что турки будут разбиты. И когда это убеждение
через некоторое время действительно оправдалось, и на ее требование
Румянцов послушно ответил рядом блестящих побед, в ней еще больше
укрепилось чувство самоуверенности, и прежде свойственное ей, и мало-помалу
оно вошло в ее плоть и кровь. К концу царствования оно развилось в ней
настолько сильно, что она и не допускала даже возможности какого-нибудь
поражения, несчастья или другой измены судьбы по отношению к себе.

"Если бы я была Людовиком XVIII, - писала она в 1796 году, - я или вовсе не
выехала бы из Франции, или уже давно опять вернулась туда наперекор
стихиям, и мое пребывание там или въезд зависели бы только от меня, а не от
какой-нибудь другой человеческой воли".

Ей казалось также, что, если бы она была Георгом III, у нее не посмели бы
отнять Америку.

Ее поддерживала, впрочем, - как и всех людей ее закала, - фаталистическая
вера, необъяснимая и бессмысленная, но тем не менее безграничная, во что-то
таинственное и всемогущее, что управляет судьбами таких избранников Неба,
как она. Беседуя с Дидро, она совершенно серьезно дает ему честное слово,
что будет царствовать тридцать шесть лет. В 1789 году она говорит: "Мне
теперь шестьдесят лет, но я уверена, что проживу еще двадцать с лишним". И
так как вера ее очень глубокая. То она соединяется в ней со спокойным
непоколебимым оптимизмом, до такой степени уверенным в себе и таким
упорным, что по временам он становится как бы глухим и слепым. Это он
создал отчасти ее "непоколебимость". В течение второй турецкой войны, мало
походившей на первую, долгое время казалось, что звезда Екатерины
закатывается: неудачи следовали одна за другой. Но Екатерина не хотела
этому верить. Она делала вид, что ни сама она, ни кто другой на свете не
знает о поражении русской армии и ее полководца, которого звали теперь, к
несчастью, уже не Румянцовым, а Потемкиным. Зато при малейшей неудаче
турок, как, например, в октябре 1787 г. под Кинбурном, она сейчас же
служила молебны, устраивала в знак победы пушечную пальбу и трубила по всей
Европе о славном подвиге русских войск. Можно было подумать, что Кинбурн -
вторая Чесменская битва, что оттоманский флот уничтожен и имя Потемкина
покрыто бессмертной славой. Она, впрочем, так и писала ему об этом бое и
делала это, по-видимому, совершенно убежденно.

Без сомнения, такой оптимизм входил в ее политические виды, в ее манеру
управлять и ее дипломатические хитрости, с которыми мы познакомимся еще
ближе впоследствии. Она стремилась таким образом импонировать всей Европе:
и Австрии, которою она хотела руководить, и Франции, от которой ей была
нужна помощь, и даже Турции, которую она старалась деморализовать.
Например, она поручала графу Сегюру передавать Версальскому двору такие
сообщение о русских победах, что графу де-Монморену стоило потом большого
труда убедить своего посланника в ложности тех сведений, которые были в них
приведены. Этим же способом она боролась и с унынием Потемкина, легко
падавшего духом. Но в то же время ее оптимизм был, бесспорно, неотъемлемой
чертой ее характера и импонировал не только другим, но и ей самой.

Временами, когда следишь за этим непрерывным самовосхвалением, наполнявшим
ее переписку и разговоры особенно часто в минуты кризисов, можно подумать,
что она страдала манией величия. Шведы стоят уже под самым Петербургом, а
она продолжает воспевать свои победы над ними. В июле 1788 г. один из
неприятельских выстрелов раздался так близко, что улицы столицы наполнились
дымом. Но на другой день Екатерина весело шутит по этому поводу, поздравляя
себя с тем, что тоже понюхала пороху, потом идет в церковь, где служит
молебен по случаю более или менее достоверной победы над турками, с
известием о которой Потемкин кстати присылает ей гонца, и, вернувшись из
храма, говорит, что видела вокруг церкви такое множество народа, что "этой
толпы было бы достаточно, чтобы забить шведов камнями, собранными с
мостовых Санкт-Петербурга". Она собирается подписать указ с приказанием
вице-адмиралу фон-Дезену соединиться с адмиралом Грейгом, разбив
предварительно шведов под Карлскроной. Адмирал же Грейг должен выехать к
Дезену навстречу, разбив, в свою очередь, еще раз неприятельский флот. Но
на это Мамонов - официальный фаворит того времени - возразил уже ей, что
нельзя быть так твердо уверенной в непременной победе обоих адмиралов. До
сих пор они еще ни разу не одержали над шведами верха ни в одной
решительной битве. Екатерина приходит в большой гнев:

"Я не люблю мелкостей, но большие предприятия; по таким предписаниям
никогда сражаться не будут", - говорит она.

Но она все-таки уступает Мамонову и соглашается не посылать фон-Дезену
"приказа победить", хотя и плачет при этом с досады. Ей кажется, что
адмирал не сумеет теперь сделать ничего нужного. А три недели спустя,
несмотря на то, что в положении сражающихся сторон не происходит никаких
перемен, она делает вид, что весь шведский флот, до последнего корабля, уже
погиб в водах Балтийского моря. Ее уже не тревожит его близкое соседство.
Она говорит о том, что хорошо было бы послать русский флот в Архипелаг. Что
же касается шведов, то о них не стоит больше беспокоиться. Они сами себя
уничтожат. Финляндская армия взбунтуется против них, если не теперь, то в
ближайшем будущем. Ее будет достаточно, чтобы показать Густаву его место. И
Екатерина старается отомстить шведскому королю только тем, что осмеивает
его военные подвиги в комической опере "Горе-богатырь Косометович". которую
начинает писать, "не зная, впрочем, как ее кончить". Но финляндская армия
не возмущается, отказываясь таким образом оправдать доверие государыни; и
после ряда чередующихся побед и поражений наступает наконец полный разгром
русского флота при Свенксзунде (28 июня 1790 г.); но в своем письме к
Потемкину Екатерина едва упоминает о нем в двух строчках.

И так она поступала всегда. В 1796 г., за несколько месяцев до смерти, она
затевает, например, этот несчастный брак своей внучки с шведским королем:
это была вообще любопытная история, странные перипетии которой мы расскажем
более подробно в другом месте. Все доказывают ей трудности, препятствия,
почти невозможность успеха; но, ни на что не обращая внимания, не
потрудившись даже устроить дело, как следует, Екатерина приглашает короля,
и в назначенный день, собрав весь двор и надев парадное платье, поджидает
его королевское величество у себя в дворце для обручения. Но на этот раз
счастью словно надоело служить ей: его королевское величество не приехал!
От этого Екатерина и умерла, вероятно, несколько месяцев спустя. Весь 1796
год, конца которого ей не было суждено увидеть, был, впрочем, для нее
несчастным. Но оптимизм и тут не покидал ее. В июле пожар уничтожил часть
флота. Все канонерские лодки, выстроенные и вооруженные с большим трудом,
сгорели в гавани Васильевского острова.

"Ну что же? - писала Екатерина на следующий день: - Все, что нам
действительно нужно, будет вновь выстроено за это лето... а порт только
очистится от хлама".

Екатерина любила славу, считая ее как бы принадлежащей себе по праву, но
любила в то же время и выставлять ее напоказ.

"Если эта война продолжится, - писала она в августе 1771 г., - то мой
царскосельский сад станет вскоре походить на кегельную игру, потому что при
каждой блестящей победе я воздвигаю в нем памятник... За садом, в лесу, я
хочу выстроить храм в память настоящей войны, где все выдающиеся битвы (а
их не мало: мы насчитываем уже 64 номера) будут изображены на медальонах в
виде очень простых и коротких надписей на русском языке, с обозначением
времени сражений и лиц, принимавших в них участие".

Отметим мимоходом, что в списке побед, оставленном ею собственноручно,
Чесменская битва считалась за две. Жажда честолюбия была в Екатерине так
сильна, что у нее, очевидно, двоилось в глазах, когда ей это было нужно.

Честолюбие делало ее также очень чувствительной к лести и, скажем прямо,
очень тщеславной. Но она, разумеется, отрицала это и при всяком удобном
случае любила выказывать противоположные чувства. Французский архитектор
Клериссо, бывший в свое время знаменитым, большой художник и честный, но,
по-видимому, неуживчивый человек, обошелся очень неприветливо с императором
Иосифом II, посетившим его в Париже. "Знаете ли вы, что такое художник? -
сказал он императору среди прочих любезностей, отказываясь от заказов,
которые делал ему Иосиф, и которые не понравились ему. - С одной стороны, у
него есть карандаш; с другой - ему предлагают 20.000 ливров годового
дохода, если он откажется от этого карандаша. Но он бросает вам ваши 20.000
ливров в лицо и остается при карандаше, потому что карандаш дает ему больше
счастья, чем все сокровища мира". Екатерина, которой Гримм рассказал об
этой выходке Клериссо, пришла от нее в восторг. "Я люблю, - сказала она, -
когда говорят так, как Клериссо с императором... Это по крайней мере
научает этих господ, что не все говорят только на один лад, и что не все
любят льстить". В другой раз она запретила Гримму называть ее Екатериной
Великой, "потому что primo я вообще не люблю прозвищ; secundo меня зовут
Екатериной II, и tertio я не хочу, чтобы меня, как Людовика XV, находили
неудачно названной; в-четвертых, ростом я ни велика, ни мала".

Но Гримм знал, с кем имеет дело, и постарался впоследствии только изменить
форму своего комплимента. В 1780 г. английский посланник Гаррис, готовясь к
важному свиданию с императрицей, решил посоветоваться прежде с фаворитом
Потемкиным. Ему надо было убедить Екатерину вступиться за Англию в
столкновении ее с Францией. "Могу вам дать только один совет, - ответил
фаворит: - польстите ей. Это единственное средство добиться от нее чего бы
то ни было, но этим от нее можно добиться всего... Не старайтесь убедить ее
разумными доводами: она не станет вас слушать. Обратитесь непосредственно к
ее чувству и страстям. Не предлагайте ей ни сокровищ Англии, ни ее флота:
ей этого не нужно. Ей нужны только похвалы и комплименты. Дайте ей то, чего
она требует, а она вам предоставит взамен все военные силы своего
государства".

Это мнение разделял и Иосиф II, когда советовал матери победить свое
отвращение к Екатерине и пожаловать ей орден Золотого Руна, о Котором та
мечтала: "Мне кажется, я хорошо знаю ее величество, и тщеславие ее
единственный недостаток", - писал он. Так же думал и граф Сегюр: "Провести
государыню довольно трудно; у нее много такта, хитрости и проницательности;
но если польстить ее любви к славе, то можно совершенно сбить с толку всю
ее политику". Но, без сомнения, ее было очень легко опять вернуть на
истинный путь при помощи того же средства. И граф Сегюр всегда широко
пользовался им. Во время знаменитого путешествия Екатерины в Крым он,
австриец Кобенцель, англичанин Фиц-Герберт и очаровательный космополит
принц де-Линь наперебой льстили ей с утра до вечера.

Екатерина искренно верила также всякой похвале, обращенной к ней. В этом
отношении в ней не было никакого недоверия и никакого ложного стыда. Если
она и запрещала Гримму давать ей название Великой, - в глубине души она,
разумеется, находила, что имеет на него такое же право, как и Людовик XIV,
- то только ради удовольствия послать эпиграмму по адресу Людовика XV; она
не только не имела ничего против того, чтобы ее возвеличивали, но
допускала, чтобы ее обожествляли. В .1772 г. Фальконэ прислал ей перевод
латинского четверостишия, кстати, очень неуклюжий, где ее сравнивали
поочередно с Юноной, Палладой и Венерой, - и единственно, что ей не
понравилось в этих стихах, - это неумение переводчика. Как бы ни был
преувеличен комплимент, она принимала его благосклонно, но требовала
только, чтобы он был облечен в изящную форму. Когда французский посланник
маркиз Жюнье хлопотал в 1777 г. у Верженна, чтобы в "Gazette de France"
была помещена хвалебная статья о новых законодательных работах императрицы,
то особенно настаивал на том, чтобы эта статья была написана умно, "ибо, -
говорил он, мы очень щепетильны..."

Но была ли в то же время Екатерина, как то было бы естественно ожидать,
болезненно самолюбивой и обидчивой?

"Малейшая колкость оскорбляла ее тщеславие, - отвечает на это граф Сегюр в
своих "Записках". - Она была умна и потому делала вид, что смеется над
сказанным ей, но видно было, что смех у нее звучит неискренне". Но, с
другой стороны, сохранилось свидетельство, совершенно противоположное
словам Сегюра: в 1787 г. знаменитый Лафатер выбрал великую императрицу
предметом своих наблюдений. Он исследовал ее лицо и нашел ее очень
заурядной, стоящей несравненно ниже королевы Христины. Екатерина отнеслась
к этому вполне равнодушно. "Клянусь вам, что я нисколько ей не завидую", -
писала она по этому поводу Гримму. И при этом она не прибавляла ни одного
горького слова по адресу нелюбезного физиономиста, не выказывала ни
малейшего желания развенчать его искусство. Как же примирить эти два
крайние мнения? А вот как: эта необыкновенная женщина, по-видимому, всегда
стремилась разделять в себе два особые существа: императрицу и женщину. Как
она достигала этого, мы не знаем, но несомненно, что она доводила это
раздвоение до странных отличии и удивительных тонкостей. Так, можно
сказать, что с чисто женской точки зрения в ней не было кокетства и вообще
никаких претензий. Она говорила просто и непринужденно о своей внешности и
даже о своем уме. В разговоре с графом Сегюром она высказала ему раз
убеждение, что, если бы она не была императрицей, то парижские дамы не
находили бы, вероятно, особенного удовольствия в ее обществе и не
приглашали бы ее на свои ужины. Она никогда не старалась скрывать своих
лег, хотя мысль о старости и была ей неприятна. "Хорош подарок, который
приносит мне этот день, - писала она в ответ на неуместное напоминание ей о
дне рождения: - еще один лишний год! Ах, если бы императрицам могло быть
всегда пятнадцать лет!" Оставив в стороне свое высокое положение как
государыни, она была готова согласиться с Лафатером, признавшим ее
заурядной женщиной. Она даже охотно допускала, что этот титул императрицы
выпал на ее долю совершенно случайно. Но, раз эта случайность существовала,
она хотела, чтобы ей, как бы перевоплотившейся, по вступлении на престол, в
новое существо, - уже не дочери принцессы Цербстской, а Екатерине,
самодержице всей России, - было отведено среди людей особое место,
требующее себе, ради его величия и блеска, всевозможного поклонения и не
допускающее никакой критики. Императрица была в ее представлении неотделима
от империи, а империю она ставила недосягаемо высоко. Таким образом, ее
тщеславие было в сущности только следствием ее почти безумной по своей
преувеличенности идеи о своем величии и могуществе как государыни.

И как бы это представление ни было ошибочно само по себе, оно не было
слабостью Екатерины: напротив, оно было ее главной силой. Оно было
чрезмерно, фантастично, не соответствовало действительности, но Екатерина
умела поддерживать его перед другими и кончила тем, что заставила весь мир
согласиться с ним. Это был, если хотите, обман, мираж; но мираж этот длился
тридцать лет! Как достигала она этого? Какими средствами?

Средствами чисто индивидуальными, - думаем мы, - которые зависели всецело
от ее характера.


III.
Сила воли и непостоянство. - Отсутствие строго определенного направления. -
Влияние Екатерины на русский народ. Энергия и сила сопротивления. -
Природный недостаток хладнокровия, возмещаемый громадным самообладанием. -
Храбрость. - Оспопрививание.



Прежде всего своей исключительной силой воли.

"Скажу вам, - писала она Гримму в 1774 году: - что у меня нет недостатков,
которые вы мне приписываете, потому что во мне нет и тех достоинств,
которые вы находите во мне: может быть, я добра; обыкновенно я бываю
кроткой, но, по своему положению, я поневоле должна желать со страшной
силой того, чего желаю, - и вот приблизительно все, чего я стою".

Отметим, однако, что если, с одной стороны, ее воля находилась в постоянном
и упорном напряжении, стремясь к тому, чтобы "благо государства
совершилось", по ее выражению, и стремясь к этому с необыкновенной силой,
то, с другой стороны, Екатерина была в своих желаниях самим непостоянством.
Никогда не переставая желать этого блага государства вообще, она с
поразительной легкостью и быстротой меняла представление о том, в чем это
благо состояло. В этом отношении она была женщиной до мозга костей. В 1767
году она отдается всей душой своему Наказу, желая создать для России новые
законы. Ей кажется, что это произведение, о котором мы впоследствии будем
еще говорить и в котором она бесцеремонно ограбила Монтескье и Беккариа,
должно открыть в истории России новую эру. И потому она страстно, пылко
желает, чтобы идеи Наказа нашли скорее применение в жизни. Но тут она
встречает препятствия; ей приходится выжидать, делать необходимые и
неожиданные уступки. И тогда она сразу перестает интересоваться Наказом. В
1775 г. она составляет учреждение для управления губерний и пишет по этому
поводу Гримму: "Мои последние законы от 7 ноября содержат в себе двести
пятьдесят страниц in quarto, но клянусь вам, что я никогда еще не писала
ничего равного им, и что в сравнении с ними Наказ для уложения кажется мне
теперь пустой болтовней". Она горит желанием показать скорее этот chef
d'oevre своему корреспонденту. Но не проходит и года, как она совершенно
охладевает к этому делу. В конце концов Гримм так и не получил обещанного
документа, и когда он настаивал на том, чтобы она была так милостива и
выслала его ему, то Екатерина теряла терпение: "Почему он так упорно
добивается, чтобы ему дали прочесть эту очень мало занимательную вещь? Она,
может быть, хороша; может быть, даже прекрасна, но чрезвычайно скучна".
Сама же Екатерина уже через месяц перестала о ней думать.

В отношениях к людям у нее были такие же неожиданные, страстные увлечения,
которым она отдавалась с совершенно исключительной пылкостью; но
обыкновенно за ними очень скоро следовало полное разочарование и
равнодушие. Большинству выдающихся людей, призванных ею в Россию, в том
числе и самому Дидро, пришлось ис