пытать это на себе.

Затем, употребив двадцать лет царствования на украшение различных
загородных мест и находя их попеременно самыми прекрасными на свете, она в
1786 г. неожиданно пришла в восторг от одного соседнего с Петербургом
местечка, ни в каком отношении не оправдавшего ее выбора. Но она немедленно
приказал русскому архитектору Старову, ученику петербургской академии
художеств, выстроить здесь как можно скорее дворец, и сейчас же написала
Гримму: "Все мои дачи - просто избы в сравнении с Пеллой, которая
вырастает, как феникс, из земли".

Но, благодаря своему большому здравому смыслу и тонкому и проницательному
уму, она поняла впоследствии эту черту своего характера.

"Я только два дня тому назад сделала открытие, - пишет она, - что
принадлежу к числу людей, которые хватаются за все, ничего не доводя до
конца; до сих пор из всего, что я начала, еще ничто не закончено".

Год спустя она пишет опять:

"У меня не хватает времени, чтобы закончить все это; это напоминает мне мои
законы и постановления: все начато и ничто не докончено; все сделано
урывками".

Но она сохраняет все-таки некоторые иллюзии, потому что прибавляет:

"Если я проживу еще два года, то все будет доведено до полного
совершенства".

Но прошло два года и более, и она убедилась, что не недостаток времени
мешал ей довершить все ее дела. "Я никогда так ясно не сознавала, что
способна работать лишь урывками", признается Екатерина с оттенком грусти.
При этом она прибавляет, что считает себя "очень глупой" и находит, что у
князя Потемкина было больше способности управлять государством, нежели у
нее.

Прибавим, что она не была бы вполне женщиной, если бы ей не случалось по
временам не сознавать вполне ясно, чего именно она хочет, а иногда и вовсе
не понимать, что составляет предмет ее - при том всегда очень сильного -
желания. По поводу некоего Ваньера, который служит у Вольтера секретарем, и
которого она для чего-то пригласила к себе на службу, а потом не знала, что
с ним делать, она писала своему souffre-douleur:

"Довольно извинений с вашей стороны... и с моей также за то, что я не знала
в точности, - в этом случае, как и во многих других - ни того, чего я
хотела, ни того, чего не хотела, и написала поэтому и о своем желании и о
нежелании... Знаете, кроме той кафедры, которую вы мне советуете учредить,
я открою еще другую: о "науке нерешительности"; я в ней более сведуща,
нежели то можно было бы думать".

Естественно, что при таком складе ума императрице было трудно придавать
управлению делами своего государства неизменно строгий и точно определенный
характер. И действительно, на это Екатерина не была способна, и не в этом
заключается ее историческое значение. Если же роль, сыгранная ею в истории
России, была все-таки громадна, то лишь благодаря тому, - Екатерина сама
это сознавала, - что ей пришлось иметь дело с молодым народом, едва
начинавшим свою жизнь и вступавшим еще только в первый ее период: в период
завоевательный. Народом, в этой стадии его развития, незачем руководить; да
в большинстве случаев он даже и неспособен поддаться постороннему влиянию.
Он - "свободная сила", которая движется собственным импульсом, и, повинуясь
ему, не рискует ошибиться. Единственное несчастье, которое может с ним
случиться, это - что он заснет, не успеет проявить себя. Поэтому было бы
бесполезно и даже напрасно вести такой народ за собою и указывать ему путь,
который он и сам хорошо знал. Достаточно было по временам встряхивать и
возбуждать его энергию. А это Екатерина умела делать в совершенстве. Она
была стимулом и двигателем необычайной силы.

Она выдерживает в этом отношении сравнение с самыми выдающимися мужскими
характерами истории. Ее дух находится в непрерывном напряжении, в
постоянном подъеме сил и не поддается никаким испытаниям. В 1765 года она
больна и не встает с постели. В городе носятся слухи, что она беременна и
хочет произвести выкидыш. Между тем она назначила к концу месяца большие
маневры - "лагерный сбор", как тогда говорили, - и объявила, что будет
присутствовала на них. И, несмотря на болезнь, она действительно на них
присутствовал. В последний день, во время "сражения", она в течение пяти
часов не сходила с коня, управляя маневрами и рассылая через своего
генерал-адъютанта приказания маршалу Бутурлину и генералу князю Голицыну,
командовавшим двумя флангами армии. Ее генерал-адъютантом, в блестящей
золотой кирасе, усыпанной драгоценными камнями, был, - как читатель
догадался, вероятно, - Григорий Орлов. Несколько месяцев спустя, когда в
Петербурге начались беспорядки, Екатерина немедленно приехала туда ночью из
Царского Села с Орловым, Пассеком и другими верными друзьями и верхом на
коне проехала по улицам столицы, чтобы убедиться, что ее приказания
исполнены и приняты все необходимые меры предосторожности. В это время она
все еще не вполне оправилась от своей более или менее таинственной болезни;
она по-прежнему ничего не могла есть. Но она находила нужным казаться
другим здоровой и веселой. По ее желанию, празднества чередовались одно за
другим. В Царское Село был выписан даже французский театр.

Она не знала вообще, что такое упадок телесных или нравственных сил,
усталость или уныние. Сила сопротивления росла в ней соразмерно с
трудностью борьбы, которую ей предстояло выдержать. В 1791 г., когда
политический горизонт стал угрожающим, и Екатерине приходилось бороться и
со Швецией и с Турцией, а с Англией с минуты на минуту мог произойти
разрыв, - она не потеряла или делала вид, что не теряет, ясности духа и
оставалась, как и всегда, веселой и общительной. Она смеялась и шутила, и
советовала всем отучаться скорее от английских ликеров и привыкать к
русским, национальным напиткам.

И сколько в ней было увлечения, сколько чисто юношеского пыла, какая
молодая и свежая бодрость духа!

"Смело! Вперед! - вот изречение, которым я руководилась одинаково и в
хорошие, и в дурные годы, и теперь, когда мне уже больше сорока лет, что
значит для меня настоящее зло в сравнении с тем, которое мне пришлось
пережить?"

Так она говорила обыкновенно. Сила воли была в ней настолько велика, что
она легко управляла внешними проявлениями своих чувств и могла даже вовсе
подавить их в себе, когда они ей мешали, хотя бы они и были очень сильны,
потому что от природы она далеко не была равнодушной, вялой или
невпечатлительной. Хладнокровие, например, было вовсе не в ее характере. В
мае 1790 года, в ожидании морского сражения со шведами, она целые ночи
проводила без сна, измучила всех вокруг себя, захворала рожей, которую
приписывала силе пережитого волнения, и довела наконец всех до слез, в том
числе и своего первого министра Безбородку. Но как только она узнала о
результатах битвы, к ней вернулось обычное спокойствие, веселость и
оживление, как ни были печальны известия. Она часто переживала такую
горячку ожидания, от которой она заболевала "алтерацией", как она говорила,
или "коликой".

Раз ее фактотум Храповицкий застал ее лежащей на кушетке; она жаловалась на
боли в области сердца. - "Я сказал: "это от погоды", - рассказывает
Храповицкий. - "Нет, от Очакова, который вчера или сегодня берут, j'ai
souvent de tels pressentiments (у меня часто бывают такие предчувствия)", -
ответила Екатерина. Впрочем, эти предчувствия часто и обманывали ее, как в
настоящем случае: Очаков был взят приступом лишь два месяца спустя. Узнав о
смерти Людовика XVI, Екатерина была так потрясена, что слегла в постель.
Правда, на этот раз она и не старалась ни совладать со своим волнением, ни
скрыть его; она испытывала его не только в силу политической солидарности,
но была вообще очень отзывчива на человеческое горе. Это была не
"сентиментальность", а искреннее сочувствие и жалость к людям.

"Я забывала пить, есть и спать, - писала она про смерть своей невестки в
1776 г., - и не знаю, чем поддерживались мои силы. Были минуты, когда мне
казалось, что сердце разорвется от страданий, которые мне приходилось
видеть".

Это не мешало ей, впрочем, присоединить к своему письму, вообще длинному,
массу подробностей о текущих делах, даже свои обычные, несколько
тяжеловесные шутки, которыми она любила оживлять переписку с друзьями,
затем расспросы о "больной кишке" "souffre-douleur" (Гримма), рассказы о
проделках ее собачек и т.д. Отдавшись на время волнению, она, очевидно,
потом опять овладела собой, и она сама объясняет - почему.

"В пятницу я окаменела... Я, которая плачу всегда так легко, теперь
присутствовала при смерти, не пролив ни слезы. Я говорила себе: если ты
заплачешь (si tu pleureras) (sic), другие зарыдают; если ты зарыдаешь,
другие упадут в обморок; все потеряют голову, и начнется полный переполох".

Она сама никогда не теряла головы и, как она утверждает в одном из писем,
никогда не падала в обморок. Она всегда была готова принести себя и свое
волнение в жертву, чтобы своим мужеством подать пример другим. В августе
1790 года она высказывала серьезное намерение сопровождать в Финляндию
резерв русской армии.

"Буде бы нужда потребовала, то в последнем батальоне-каре сама бы голову
положила. Я никогда не трусила". - говорила она.

В 1768 году она первая или одна из первых в Петербурге, даже во всей
России, привила себе оспу: по нашему времени она проявила этим не очень
много храбрости, но по тогдашним понятиям это было крупное событие и
героический поступок с ее стороны, прославленный, как таковой, всеми
современниками. Достаточно прочесть записки англичанина Димсдэля, нарочно
выписанного из Лондона для прививки императрице оспы, чтобы понять, какое
значение придавалось тогда этой операции самими врачами. Теперь трепанация
черепа и чревосечение кажутся докторам делом менее сложным. Екатерине
сделали прививку 26 октября 1768 года. Через неделю оспу привили ее сыну.
22 ноября депутаты комиссии для составления уложения и высшие сановники
собрались в Казанском соборе, где был прочитан указ сената о всенародных
молебствиях по поводу выздоровления государыни; затем все in corpore
отправились во дворец принести поздравления и благодарность ее величеству.
Семилетний мальчик, по фамилии Марков, которому предварительно привили
оспу, чтобы воспользоваться его лимфой для императрицы, был возведен за
свои труды в дворянское достоинство и получил название Оспенного. Екатерина
привязалась к нему и воспитала его при себе. Марковы, которые занимают
теперь в России высокое положение, обязаны им, таким образом, своему
предку. Доктор Димсдэль получил титул барона, почетное звание лейб-медика
двора ее величества, чин действительного статского советника и пенсию в 500
фунтов стерлингов. Безусловно, все эти награды не в меру превышали заслуги;
но несколько лет спустя, в 1772 году, сообщая о прививке оспы сыновьям
неаполитанского принца Сан-Анджело, первым подвергшимся этой операции в
Неаполе, аббат Галиани тоже говорит об этом, как о событии большой
важности. А в 1768 году сам Вольтер восхищался императрицей, давшей привить
себе оспу с меньшими церемониями, "нежели монахиня ставит промывательное".
Сама же Екатерина, по-видимому, придавала своему смелому поступку меньше
значения, чем окружающие. Перед депутациями, которые приходили поздравлять
ее, она находила, положим, нужным объявлять торжественно, что "она только
исполнила свой долг, потому что пастырь обязан полагать жизнь свою за
стадо". Но несколько дней спустя в письме к генералу Брауну, лифляндскому
губернатору, она высмеивает лиц, восторгавшихся ее храбростью: "Я думаю,
что эта храбрость есть у всякого уличного мальчишки в Лондоне", - пишет она.


IV.
Упрямство. - Трудоспособность. - Пристрастие к письменным занятиям. -
Веселость. - "Рецепт, чтобы вполне развеселить кого-нибудь". - Надо быть
веселой! - Неизменно хорошее расположение духа. - Детские игры. - Жмурки в
шестьдесят пять лет.



Любопытно, что, несмотря на непостоянство и крайнюю переменчивость ее
настроения, на которые мы указывали, говоря об ее характере, многие считали
ее очень упрямой. Отмечая "легкомыслие" и "недостаток определенности в
идеях", как "ее слабую сторону", говоря о "постоянных колебаниях", которым
подвергался ее ум под влиянием самых мелких событий, отказывая ей даже в
"решимости в трудные минуты", - что кажется нам совершенно неверным, -
англичанин Гаррис не раз упоминает в то же время в своих записках о том,
как трудно было заставить Екатерину изменить мнение или отказаться от раз
принятого намерения. Слово "упрямство" встречается очень часто в рассказе
английского дипломата. Но это упрямство, думаем мы, зависело всецело от
страстности, с какою эта необыкновенная женщина отдавалась своим
увлечениям. Если ей приходили на ум какая-нибудь идея, проект или
комбинация, казавшиеся ей счастливыми, то она цеплялась за них обеими
руками и, как бульдога, о котором она говорила в одном из своих писем, ее
можно было скорее убить, нежели заставить ее от них отказаться. С тою же
страстностью она готова была довести эту идею, проект или комбинацию до
самых крайних пределов. Но зато ей ничего не стоило вдруг бросить то, чем
она недавно еще так увлекалась, и заменить этот предмет увлечения
каким-нибудь другим. Но пока она им увлекалась, она умела держаться за него
крепко.

Это было в ее характере - отдаваться всецело настоящей минуте. Даже играя в
карты - по десяти рублей или по 50 франков за робер - она вся уходила в
игру. Она играла вообще хорошо и выигрывала часто, и не плутуя.

Трудоспособность ее была изумительна. "Вы спрашиваете меня, почему я не
скучаю, - писала она Гримму. - Я вам скажу почему: я страстно люблю быть
занятой и нахожу, что человек может быть счастлив, только когда занят".

Уже на следующий день после своего восшествия на престол она ясно показала
всем свои вкусы и способность в этом отношении. Барон Бретейль пишет в
донесении от 28 октября 1762 года:

"Царица стремится показать всем, что хочет сама управлять и сама руководить
делами. Ей приносят депеши послов; она охотно составляет черновики ответов
и присутствует довольно аккуратно на заседаниях сената, где крайне
деспотически решает самые важные вопросы, касающиеся и общего управления
страною и частных лиц. Я знаю уже давно... что она держится того правила,
что надо быть твердой в решениях, что лучше ошибиться, нежели изменить
намерение, и, главное, что только дураки могут колебаться".

Но из всех видов труда Екатерина больше всего любила писать. В этом тоже
сказалась ее женская натура. В противоположность одному современному
государственному деятелю ей было легче думать, держа в руках перо. В апреле
1764 года она резко обрывает письмо к князю Репнину следующей фразой: "Я
так устала писать, что не в состоянии сказать еще что-либо сегодня...". А
было только семь с половиной часов утра, когда она написала эти слова! Она
доводила до изнеможения нескольких секретарей, и проекты писем или
приказов, которые они представляли ей, выходили из ее рук все перечеркнутые
поправками и примечаниями. При этом письменные ее занятия не
ограничивались, как известно, составлением одних государственных бумаг. Она
вела очень обширную и разнообразную переписку. Она писала всем, кто
интересовал ее, и по поводу всего, что ее занимало. А что только ее не
занимало! 14 апреля 1763 г. она пишет графу Разумовскому, чтобы
предупредить его, что один из его управляющих - вор. 21 ноября 1764 г. она
пишет князю Куракину, советуя ему принимать лекарство, о котором ему
говорила. Пусть он принимает это лекарство, если не для себя, то хоть для
нее, - прибавляет она любезно, - потому что ей необходимо его здоровье. 2
декабря того же года она пишет графу Воронцову насчет развода его дочери,
графини Строгановой. В 1778 г. она задается целью примирить генерала
Сиверса с его женой. Она начинает переговоры, назначает посредников,
старается подействовать то силой убеждения, то гневом.

Вступая на престол, она взяла на себя громадный труд и выполняла его, не
слабея ни минуты. Правда, она не сгибалась под его тяжестью потому, что у
нее была у характере и темпераменте драгоценная черта: веселость. Веселость
здоровая, неизменная, очень редко покидавшая ее, но и в таких случаях
возвращавшаяся к ней быстро, как апрельское солнце, возбуждавшаяся от
пустяка и рассыпавшаяся ежеминутно звонким смехом. Екатерина была весела от
природы, как она сама признавалась Циммерману, говоря о непродолжительном
приступе "ипохондрии", бывшем у нее после смерти самого любимого из ее
фаворитов, Ланского. Но при этом она еще старалась развивать и поддерживать
в себе эту прирожденную веселость. Она считала это важным делом и возводила
его в настоящую систему.

"Надо быть веселой, - писала она своему другу, г-же Бельке. - Только это
помогает нам все превозмочь и перенести. Говорю вам по опыту, потому что я
многое превозмогла и перенесла в жизни. Но я все-таки смеялась, когда
могла, и клянусь вам, что и в настоящее время, когда я несу на себе всю
тяжесть своего положения, я от души играю, когда представится случай, в
жмурки с сыном, и очень часто без него. Мы придумываем для этого предлог;
говорим: "это полезно для здоровья", но, между нами будь сказано, делаем
это - просто, чтобы подурачиться".

"Она смеялась даже от плоской шутки, от простой цитаты, от глупости и
забавлялась всяким пустяком, - говорит принц де-Линь. - И этот контраст
между незамысловатостью того, что она говорила в обществе, и теми великими
делами, которые она совершила, и делал ее особенно интересной.

Ей раз пришел в голову вопрос: может ли человек, действительно великий,
прожить без большого запаса веселья и добродушия? Ей казалось, что это
невозможно. У нее же самой этот запас был громаден, и ничто не могло
истощить его - ни заботы, ни горе, ни даже скука официальных церемоний. Вот
как она выходила из испытаний этого последнего рода, самых ужасных из всех
в ее глазах: "Рецепт, чтобы вполне развеселить кого-нибудь: возьмите
больного, заприте его одного в двухместную карету, провезите его двадцать
пять верст, заставьте его выйти, сводите его к обедне: пусть он выстоит ее
от начала до конца. Угостите его потом двумя аудиенциями, после чего пусть
он разденется. Затем подайте ему обед, к которому будет приглашено
двенадцать человек: и вы увидите, что он станет весел, как птичка".

Ей было шестьдесят три года, когда она писала эти слова. Впрочем, она по
возможности старалась сократить эту часть своих обязанностей как
императрицы, признавая официальные церемонии лишь в случае крайней
необходимости, или вводя в них элемент развлечения. Ее путешествие из
Петербурга в Тверь в 1785 г., когда ее сопровождали французский,
австрийский и английский послы и ей приходилось говорить с ними и о делах,
было тем не менее сплошным взрывом веселия. "Мы смеялись до упаду с утра до
вечера", - писала она Гримму. Беседуя с графом Сегюром о недоразумениях,
которые не прекращались у нее с султаном, она шутя придумала фантастический
обмен дипломатических нот между своим министром иностранных дел и
французским послом, заставляя этого последнего жаловаться на то, что его
будто бы схватили по приказанию императрицы и во время невольного
путешествия с ней подвергли его самому жестокому обращению. Екатерина
составила даже по этому поводу юмористическое "Извлечение из тайных бумаг
кабинета ее императорского величества", причем и черновик и копия этого
очень пространного документа написаны ее собственной рукой!

В 1777 году страшное наводнение, принявшее размеры катастрофы, разрушило
часть Петербурга. Пострадали даже императорские дворцы. В Эрмитаже ураганом
и напором воды разбило все окна, а Эрмитаж был любимым местопребыванием
Екатерины, созданным ею, и которое она непрестанно украшала. На Неве
погибло перед ее глазами сто сорок судов. И вот как она описывает это
печальное событие:

"Я очень рада, что возвратилась вчера в полдень из Царского Села в
Петербург. Стояла очень хорошая погода, но я говорила: О, быть грозе!
потому что