ит Бог французскую королеву, ее наряды, балы и спектакли, ее
румяна и бантики, завязанные хорошо или дурно. Я довольна, что все это
наскучило вам и усилило ваше желание возвратиться скорее. Но как это могло
случиться, что, сходя с ума от театра, парижане соглашаются смотреть пьесы,
сыгранные не лучше наших? Я знаю, почему это происходит: это потому, что
все они от хорошего спектакля бегут к другому: что трагедии у них играют
только ужасные; что тот, кто не умеет писать ни комедии для смеха, ни
трагедии, чтобы заставить плакать, пишет драмы; что комедия, вместо того,
чтобы вызывать смех, вызывает у них слезы; что ничто уже не стоит там на
своем месте; что даже цвета получили у них отвратительные и непристойные
названия. Все это не поощряет таланты, а извращает их".

Легкомысленный и развращенный двор посреди опустившегося общества, которое,
под влиянием дурного примера сверху, роковым образом катилось по наклонной
плоскости все дальше вниз, - так представляла себе в то время Екатерина
родину "дорогого учителя". Впрочем, он сам давал ей повод для такого
суждения, отрицая при всяком удобном случае свое родство с "презренными
французами". Но что преобладало все-таки в отношении Екатерины к Франции, -
это ее полное равнодушие к французским деятелям и событиям последних лет.
Долго, почти вплоть до минуты, когда разразилась революция, волнения в
далекой от России стране не имели, казалось Екатерине, никакого общего
значения; их глубокий смысл оставался от нее скрытым. Нет! - как ни
доказывали противоположное, - она не заметила надвигающейся бури! Еще 19
апреля 1788 года она писала Гримму буквально следующее: "Я не разделяю
мнения тех, кто думает, что мы слишком близки к великой революции". Узнав
по дороге в Крым о решении Людовика XVI созвать собрание нотаблей, она
нашла, что французский король только подражает в данном случае ее
"законодательной комиссии". Она приглашала Лафайета приехать к ней в Киев.
И только когда грянул гром, и Бастилия была взята, она поняла, какое дело
готовили люди, подобные этому Лафайету. Она начала отдавать себе отчет, что
происходит во Франции, и "Санкт-Петербургские Ведомости", не проронившие ни
слова ни при созыве генеральных штатов, ни при знаменитой клятве в манеже
для игры в мяч (serment du Jeu de paume) разразились теперь целым потоком
негодования: "Рука дрожит от ужаса..." и т.д. - начиналась руководящая
статья. Понятно, в каком духе она была написана. А вскоре официозная газета
сравнивала уже членов национального собрания с пьяницами, как сравнивала
впоследствии с "людоедами" их приемников.

Начиная с этой минуты, либерализм Екатерины стал идти на убыль. Чрезвычайно
интересно следить по ее переписке и откровенным разговорам с друзьями за
этой новой ее эволюцией.

В июне 1790 г. Гримм, еще не успевший заметить перемену в образе мыслей
императрицы, просил у нее портрет ля Бальи, предлагая ей взамен изображение
модного революционного героя.

Екатерина отвечала на это:



"Послушайте, я не могу согласиться на ваш договор, и мэру Парижа, лишившему
Францию монархии, так же мало приличествует иметь портрет самой
аристократической императрицы в Европе, как и ей посылать портрет мэру,
свергающему монархов; это значило бы поставить и мэра, свергающего
монархов, и аристократичнейшую императрицу в противоречие с ними самими и с
их поступками, и в прошедшем, и в настоящем, и в будущем".



Через два дня писала опять:



"Повторяю вам, не давайте мэру, свергающему монархов, самого
аристократического портрета в Европе; я не хочу иметь ничего общего с
каким-нибудь Жаном Марселем, которого не сегодня завтра вздернут на фонарь".



Так отреклась Екатерина от своего республиканства. Но отказаться от
философии ей было труднее. Она некоторое время еще оставалась ей верна. Ей
хотелось доказать и себе, и другим, что философия ни при чем в
разыгравшихся событиях. Она писала Гримму:



                                                          25 июня 1790 года.

"Национальному собранию следовало бы бросить в огонь всех лучших
французских авторов и все, что распространило их язык в Европе, потому что
все это служит обвинением против отвратительных бесчинств, которые они
совершают... Что до толпы и ее мнения, то с ними не стоит считаться".



В этой последней фразе ярко сказалась непримиримая и с каждым годом все
обострявшаяся вражда между воззрениями Екатерины и духом революции.

Власть черни, получавшая все большее значение в парижских событиях, и было
то, что больше всего претило Екатерине и оскорбляло ее. Правда, было время,
когда она судила о народе иначе. Созвав в начале царствования
законодательную комиссию, она призвала тогда себе на помощь именно
представителей от всей массы своих подданных. Но, войдя тогда впервые в
соприкосновение с народным элементом, она мало-помалу изменила свои чувства
к нему. Может быть, она была неправа, обобщая так свои впечатления, но у
нее не было другого материала, чтобы производить сравнения. Свое мнение о
народной массе ей пришлось составлять но примерам, которые она имела перед
глазами, и мнение это выражалось в глубочайшем презрении. В 1787 году
секретарь Екатерины Храповицкий обратил ее внимание на толпы крестьян,
сбегавшихся в уездные города во время ее путешествия, чтоб взглянуть на нее
и ей поклониться; она ответила ему, пожимая плечами: "И медведя смотреть
кучами собираются". Она осталась верна этому своему взгляду и два года
спустя, когда говоря о составе французских политических клубов, заметила:
"И как можно сапожникам править делами? Сапожник умеет только шить сапоги".

Вскоре она изменила и философии. Она продолжала еще говорить с уважением о
"хороших французских авторах", но делала теперь между ними уже строгий
выбор и, за исключением Вольтера, поносила всех писателей восемнадцатого
века. Она не щадила при этом ни Дидро, ни Даламбера, ни даже Монтескье.



"К Гримму:

                                                      12 сентября 1790 года.

"Надо сказать по правде, господствующий тон у вас - это тон грязной черни;
однако, не этот тон доставил Франции славу... Что сделают французы со
своими лучшими авторами, которые почти все жили при Людовике XIV? Даже
Вольтер, - все они роялисты; они все проповедуют порядок и спокойствие и
все, что противоположно системе тысячадвухсотголовой гидры".



О национальном собрании она отзывалась все в более жестких выражениях.
Храповицкий отмечает в своем дневнике 7 августа 1790 года:

"При разговоре о Франции я сказал: "Это метафизическая страна; каждый член
собрания - король, а каждый гражданин - животное". - Принято хорошо".

В то же время Екатерина писала Гримму:



                                                      27 сентября 1790 года.

"В постели я размышляла и, между прочим, подумала, что одна из Причин,
почему Матьђ де Монморанси, Ноайли и другие так дурно воспитаны и так
неблагородны, что были первыми глашатаями декрета об упразднении
дворянства... лежит, по правде, в том, что у вас закрыли школы иезуитов:
что бы там ни говорили, эти плуты умели следить за нравами и вкусами
молодых людей, и все, что во Франции было лучшего, вышло из этих школ".



                                                        13 января 1790 года.

"Не знаем даже, живы ли вы посреди убийств, резни и распрей этого притона
разбойников, которые завладели правительством Франции и хотят превратить ее
в Галлию времен Цезаря. Но Цезарь покорил их тогда! Когда же придет этот
Цезарь? О, он придет, не сомневайтесь в том".



                                                           13 мая 1791 года.

"Лучшая из возможных конституций не годится ни к чорту, потому что она
делает более несчастных, нежели счастливых; добрые и честные страдают от
нее, и только негодяи чувствуют себя при ней хорошо, потому что им набивают
карманы, и никто их не наказывает".



Но все-таки Екатерина могла еще с большою сдержанностью рассуждать в то
время об одном революционном принципе, наиболее оскорбительном для нее. Она
писала 30 июня 1791 года принцу де Линь:

"Я нахожу, что академии должны были назначить премию primo за решение
вопроса: во что превращаются честь и доблесть, эти драгоценные синонимы в
устах героя, в представлении гражданина, который действует при
правительстве, настолько подозрительном и завистливом, что оно преследует
всякое превосходство, хотя сама природа дала человеку умному преимущество
над глупцом, а храбрость и состоит в сознании телесной и умственной силы?
Вторая премия - за решение вопроса: нужны ли честь и доблесть? И, если они
нужны, то разве можно воспрещать соревнование и ставить ему преграду в виде
его несносного врага: равенства".

Но вскоре Екатерина перестает уже сдерживаться и дает волю самому
страстному негодованию:



                                                       1 сентября 1791 года.

"Если французская революция распространится в Европе, то придет новый
Чингис или Тамерлан, чтобы образумить ее: вот ее участь; будьте в этом
уверены, но этого еще не будет при мне, ни, надеюсь, при великом князе
Александре".



В это время пришло известие о смерти Людовика XVI. Как мы уже говорили, это
был страшный удар для Екатерины. Она слегла в постель и серьезно занемогла.
В письме к своему поверенному Гримму она не смогла сдержать крика
негодования и боли.



                                                        1 февраля 1793 года.

"Надо искоренить навсегда самое имя французов! Равенство - чудовище. Это
оно хочет быть королем!"



На этот раз она всех французов предает проклятию, не делая исключения даже
для Вольтера. Потом из уст ее или из-под пера льется воззвание к почти
дикой мести и какие-то странные планы борьбы с революцией.



                                                       15 февраля 1794 года.

"Предлагаю всем протестантским державам принять православную веру, чтоб
спастись от безбожной, безнравственной, анархической, убийственной и
дьявольской чумы, врага Бога и престолов; греческая вера - единственная
апостольская и истинно христианская. Это дуб с глубокими корнями".



Итак, после Цезаря она призывала Тамерлана с его всесокрушающим мечом, и
после иезуитов - длиннобородых русских попов, которые должны были ввести
заблудшие пароды в спасительное лоно православной церкви.

Но тот Цезарь, которого она имела в виду, был ли он действительно тем
человеком, что покорил себе вскоре и Францию и Европу? И да и нет. О
французском Цезаре она не думала вначале. В 1791 году она взывала - это
ясно по тону ее слов - к какому-то высшему судье, который явился бы со
стороны: к какому-нибудь принцу Брауншвейгскому - не больше. И лишь
впоследствии это видение Цезаря приняло у нее другую, более осязательную
форму; оно определилось и, надо отдать Екатерине справедливость,
удивительно приблизилось к действительности: Екатерина увидела Наполеона
еще прежде, чем он появился; она не только видела его сама: она указывала
на него другим; она подробно описывала его:

"Если Франция выйдет из теперешнего испытания, - эти строки написаны 11
февраля 1794 года, - она будет сильнее, чем когда-либо; она станет
послушной и кроткой, как ягненок; по ей необходим человек недюжинный,
ловкий, смелый, стоящий выше своих современников, а может быть, и своего
века. Родился ли он? Или нет? Придет ли он? Все зависит от этою. Если он
появится, то остановит дальнейшее падение, и оно прекратится там, где он
появится, во Франции или в другом месте".

К деятелям же революции, предшествовавшим Наполеону, Екатерина относилась с
нескрываемым негодованием и сурово осуждала их. Она называла теперь
Лафайета не иначе, как "Dadais Ie Grand" (Болван Великий). К Мирабо она
была сперва более милостива. Похвалы, расточаемые "С.-Петербургскими
Ведомостями" его запоздалой лояльности, указывают на то, что при дворе
Екатерины знали о сношениях знаменитого трибуна с русским посольством в
Париже и о тех услугах, которые от него там ожидали. Но после его смерти
Екатерина высказала о нем свое личное мнение в совершенно противоположном
смысле.

"Мирабо - писала она Гримму, - был колоссальной или чудовищной фигурой
только в наше время, потому что во всякое другое от него все бы бежали, его
бы ненавидели, засадили в тюрьму, повесили, колесовали и т.д.".

Через три дня она писала опять:

"Мне не нравятся почести, которые воздают Мирабо, и я не понимаю, за что
они; разве только для того, чтобы поощрить злодейство и всякие пороки.
Мирабо заслуживает уважения Содома и Гоморры."

Она разочаровалась также и в Неккере: "Я разделяю чувства М.Ф. (?) к
Малэ-Дюпану и этому очень скверному и глупому Неккеру: я их нахожу не
только отвратительными, но также и болтливыми и скучными до крайности".

К герцогу Орлеанскому она была тоже беспощадна:

"Надеюсь, что никогда уже ни один Бурбон не захочет носить имени герцога
Орлеанского вследствие ужаса, внушаемого тем, кто последний носил это имя".

Что касается аббата Сиэса, то она разделалась с ним коротко и ясно.

"Подписываюсь за повешение аббата Сиэса".

Но надо признаться, что и революционеры платили ей той же монетой. Вольней
вернул золотую медаль, пожалованную ему когда-то императрицей. Сльвэн
Марешаль в своем "Jugement derier des rois" изобразил самодержицу
всероссийскую в грубой драке с папой, который бросает ей тиару прямо в
лицо, после чего императрицу со всеми ее сподвижниками поглощает вулкан,
открывшийся у ее ног. "Moniteur" тоже не всегда отзывался о ней любезно.

Однако, - и это характерно, - довольно долгое время Екатерина, хотя и
осуждала строго революционное движение, но ничего не предпринимала
непосредственно против него ни у себя в России, ни за границей. Она
оставалась пассивной и словно не заинтересованной зрительницей событий,
быстро сменявшихся одно за другим. Своим поведением она как будто хотела
сказать, что эти события не касаются ее лично, и что, что бы там ни
произошло, ей нечего бояться ни за себя, ни за свое государство. В сущности
она искренно оставалась при этом убеждении до самой своей смерти. Но только
ее политические комбинации или, вернее, импровизации стали впоследствии
вразрез с этим внутренним убеждением и заставили ее выйти из бездействия.
Время, когда это произошло, ясно показывает, какими соображениями при этом
руководилась Екатерина: она только что окончила войну с Турцией и Швецией и
хотела приступить теперь к захвату Польши, чтобы довершить это главное дело
своего царствования. Французская революция могла послужить ей при этом
одной из тех удобных "случайностей", которая вместе с "обстоятельствами" и
"предположениями" составляли, по мнению Екатерины, всю сущность политики. В
разговоре со своим секретарем Храповицким, происходившем 14 декабря 1791
г., она прозрачно указывает ему свои планы на будущее.

"- Я себе ломаю голову, чтобы подвинуть Венский и Берлинский дворы в дела
французские, - сказала она.

- Они не очень деятельны.

- Нет, Прусский бы пошел, но останавливается Венский. Они меня не понимают.
Разве я не права? Есть причины, которые назвать не можно. Я хочу подвинуть
их в эти дела, чтобы себе развязать руки. У меня много предприятий не
конченных, и надобно, чтобы они (Пруссия и Австрия) были заняты и мне не
мешали".

И Екатерина неожиданно забила в Европе тревогу. До этого времени она
удовольствовалась тем, что обнародовала в Париже через своего посла
Симолина (в августе 1790 г.) указ, предписывавший всем ее подданным выехать
из Франции, чтобы они не осмелились поступить, как молодой граф Александр
Строганов, вошедший вместе со своим наставником в состав революционного
клуба. Но ей не приходило в голову запрещать в России зажигательные
брошюры, печатавшиеся на берегах Сены. Россия оставалась единственной
страной в Европе, со свободным доступом для всех парижских газет. Один из
номеров "Moniteur" был, впрочем, конфискован, так как в нем были помещены
непристойные отзывы о великом князе Павле и других лицах, близких ко двору,
и с этого дня Екатерина выразила желание сама просматривать каждый номер
газеты, прежде, чем разрешать его к чтению. Вскоре ей пришлось прочесть
оскорбления и по собственному адресу: ее называли "северной Мессалиной".
"Это касается только меня одной", - заметила она гордо и пропустила этот
номер. Она терпела в Петербурге присутствие родного брата Марата, который
хотя и осуждал кровожадность этого последнего, но не скрывал собственных
республиканских убеждений. Он служил воспитателем в доме графа Салтыкова и,
вместе со своим учеником, часто являлся ко двору. Но в 1792 г. ему уже
пришлось отказаться от имени Марата и назваться Будри. Все внезапно
изменилось при дворе Екатерины. Началась кампания императрицы против
революции; вначале Екатерина вела ее исключительно из политических видов,
без всякого энтузиазма, но мало-помалу вошла в новую роль и стала играть ее
искренно и страстно, вложив в нее все свои мысли и чувства и инстинкты. Она
вступила в борьбу с революционным духом не только во Франции, у французов,
но и у себя дома, у русских, чем проявляла, искренно говоря, пожалуй,
слишком много усердия. Для Франции - она составила в 1792 году записку о
способе восстановить французскую монархию. Екатерина не выказала в ней
большой глубины суждений. Ей казалось, что было бы достаточно армии в
десять тысяч человек, которая прошла бы страну из конца в конец и утвердила
бы короля на престоле. Расход на эту армию не превышал бы 500.000 ливров,
которые можно было бы занять у Генуи. А Франция, которой возвратили бы ее
короля, возместила бы впоследствии эти деньги. Затем для французов,
проникнутых революционным духом и находившихся в пределах ее государства,
Екатерина изобрела знаменитый указ 3 февраля 1793 года, который, под
угрозой немедленного изгнания, принуждал их принести особую присягу: текст
этой присяги не сумел бы составить более коварно и инквизиторский суд.
Екатерина приняла такие же крутые меры и против собственных подданных.
Чтобы предостеречь их от заразы якобинства, она решилась прибегнуть к
средству, которое так искренно презирала в первые годы царствования. Узнав,
что на пост московского губернатора назначен Прозоровский, Потемкин написал
своей августейшей подруге:

"Ваше величество выдвинули из вашего арсенала самую старую пушку, которая
будет непременно стрелять в вашу цель, потому что своей собственной не
имеет. Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя
вашего величества".

Согласно меткому выражению одного русского писателя, Прозоровский и его
сподвижники по Москве и Петербургу как бы явились на свет Божий из
заброшенных застенков Преображенского приказа, уже отошедших во тьму
преданий. Процесс публициста Новикова, присужденного к пятнадцати годам
крепости за распространение издания, в котором сама Екатерина сотрудничала
когда-то, положил начало новому режиму, горько оправдавшему опасения
Потемкина. Екатерина дошла до того, что стала преследовать даже французские
моды; например, высокие, прикрывающие подбородок галстуки, хотя
петербургские дэнди, с князем Борисом Голицыным во главе, упорно продолжали
их носить.

Нам придется еще вернуться к этой эпохе царствования Екатерины. В настоящую
минуту мы хотим только выяснить, какие новые идеи дал ей великий
политический и общественный переворот конца восемнадцатого столетия. Эти
идеи, надо признаться, были ничтожны. Сквозь Печальные ошибки и преступные
увлечения Екатерина не сумела разглядеть то, что было благородного,
высокого и великодушного в движении, которое она стремилась подавить изо
всех сил. Но, может быть, всего этого и нельзя было понять одним умом: надо
было иметь для этого известную возвышенность чувства, которой никогда не
было у Екатерины. Стараясь победить вдали французскую революцию, она успела
в то же время и у себя на границе задушить на берегах Вислы все, что
оставалось от свобод соседнего народа: но, положим, он