катерина
заставляла служить себе тех, кто мог быть ей полезен. Она спросила графа:
как он думает, легко ли управлять людьми? "Думаю, государыня, что труднее
этого дела нет на свете". "И! пустое, - возразила она: - для этого надо
соблюдать два-три правила, не больше... Первое правило: делать так, чтобы
люди думали, что будто они сами именно хотят этого..." "Этого довольно,
государыня", - сказал, перебивая ее, умный царедворец.

Адмирал Чичагов рассказывает со своей стороны, что брат его, камер-юнкер,
имел раз несчастие опоздать на службу. Это не ускользнуло от внимания
императрицы, и она сделала молодому человеку замечание за его небрежность,
но только в форме похвал, которые стала расточать его покойному отцу,
прослужившему ей пятьдесят лет и всегда бывшему на своем посту. Свидетели
этой сцены остались в глубоком убеждении, что императрица оказывает знаки
исключительного внимания молодому камер-юнкеру, тогда как, - он сам
признавался в этом впоследствии, - он никогда не чувствовал себя более
уничтоженным и смущенным. "Мое правило хвалить громко вслух и бранить тихо,
на ушко", - говорила Екатерина.

И трудно представить себе, какую громадную власть имело малейшее ее слово,
движение руки. самое незначительное выражение удовольствия или раздражения
над теми, большею частью простыми сердцем и впечатлительными людьми, с
которыми она соприкасалась. Чичагов вспоминает в своих записках о генерале
Воронове, командире Ревельского порта, умершем от удара при одной мысли,
что он мог вызвать неудовольствие императрицы. Унтер-офицер, по имени
Степан Ширай, посланный к Екатерине Суворовым с известием о взятии одной из
крепостей, получил от нее орден Владимира четвертой степени, который она
сама надела ему на грудь. Тридцать лет спустя император Николай захотел, в
день коронации, дать ему Владимира 3-й степени. Но Ширай возвратил новый
крест; он был не в силах расстаться с тем, который получил из рук "матушки"!


III.
Неустанная деятельность. - Государственные заботы и астраханские арбузы. -
Екатерина в роли свахи. - Екатерина руководит войной со Швецией и несет
интендантскую службу. - Импровизированный обоз.



Мы говорили уже о работоспособности Екатерины. Это ценное качество тоже
сыграло не последнюю роль в ее славном царствовании. Екатерина всегда до
конца своей жизни тратила силы не считая. Она была действительно тем
"часовым... который вечно на часах", как назвал ее поэт Державин. По
рассказу фельдмаршала Миниха, вступив на престол, она работала по
пятнадцати часов в сутки, а за два года до смерти она писала Гримму:

"Вы можете беспокоить меня, сколько вам угодно; не стесняйтесь в этом
отношении. Я так привыкла, что меня все беспокоят, что уже давно этого не
замечаю. На моем месте вас заставляют читать, когда вы хотите писать, и
говорить, когда вы желаете читать; надо смеяться, когда хочется плакать;
двадцать вещей мешают двадцати другим; у вас не хватает времени, чтобы
подумать хоть минуту, и, тем не менее, вы Должны всегда работать, не
чувствуя усталости ни телом, ни душою; больны вы или здоровы - это
безразлично; вы должны быть всегда наготове".

Она заботилась решительно обо всем. Во время своего пребывания в Москве в
1767 году она обратила внимание на то, что там нехороши арбузы, и сейчас же
приказала выписать семена из Астрахани и Оренбурга. Через несколько лет
арбузы, выросшие из этих семян, она послала в виде подарка великому
Фридриху, чтобы снискать его благосклонность. Она не забывала и о
картофеле, стараясь ввести его в народное хозяйство. Графу Салтыкову она
рекомендовала, во время эпидемии, различные средства против чумы. Некоторые
из этих средств были ужасны: например, держать больного в холодном и сухом
месте, давать ему пить холодную воду с уксусом и два раза в день растирать
его всего льдом. В 1768 году она обратилась к тому же графу Салтыкову,
прося его прислать ей из Москвы молодых и красивых женщин, которые помогли
бы ей принять в Петербурге датского короля, обещавшего навестить ее. Сын
графа Салтыкова должен был выбирать вместе с отцом местных красавиц. В
собственноручных заметках Екатерины сохранились даже рецепты для
приготовления водки. Екатерина устраивала и свадьбы, и если эти браки
выходили неудачными, старалась примирить супругов ко взаимному
удовольствию. Она обещала Лопухину вернуть ему жену, бежавшую от него в
родительский дом, и действительно схватила ее там manu militari и отправила
к мужу. Она просматривала комедии Сумарокова прежде, чем разрешить их к
представлению, скромно называя свои поправки "заметками незнающей". При
этом она не только исправляла их в литературном отношении, но и цензировала
их, впрочем, довольно либерально. Когда правительственный цензор Елагин
наложил veto на одну из пьес знаменитого драматурга, она сняла с нее запрет
и разрешила давать на сцене. И все это не мешало ей исполнять в то же время
ее сложные и, так сказать, универсальные обязанности самодержавной
императрицы. Когда в 1789 и 1790 годах ее alter ego Потемкин был в
отсутствии, вызванный на юг России турецкой войной, она мужественно вынесла
исключительно на своих плечах всю тяжесть войны со Швецией. За время от мая
до июля 1789 года она написала не менее тридцати писем адмиралу Чичагову,
только что назначенному командиром Балтийского флота вместо скончавшегося
адмирала Грейга. И только некоторые из этих писем, - рассказывает сын
Чичагова, - имели отношение к крупным военным операциям; в других же
Екатерина вдавалась в мелкие подробности, указывала пункты, которые надо
было защищать на шведском побережье, и называла иностранных офицеров,
наиболее подходящих, чтоб нести эту службу. В то же время она сообщала
Чичагову все, что знала о положении или передвижениях врага; но и это еще
не все: она входила лично во все дела по управлению морским ведомством:
приказала, например, выстроить несколько новых казарм и госпиталей,
исправить и привести в порядок Ревельский порт и т.д.

Через несколько лет она вспоминала об этой эпохе в письме к Гримму:

"Есть причина, почему казалось, что я все так хорошо делала в то время: я
была тогда одна, почти без помощников, и, боясь упустить что-нибудь по
незнанию или забывчивости, проявила деятельность, на которую меня никто не
считал способной; я вмешивалась в невероятные подробности, до такой
степени, что превратилась даже в интенданта армии, но, по признанию всех,
никогда солдат не кормили лучше в стране, где нельзя было достать никакого
провианта. Однажды граф Пушкин пришел сказать мне, что ему нужно четыреста
повозок и восемьсот лошадей. Это было в полдень; я сейчас послала в Царское
Село спросить крестьян, сколько лошадей и повозок они могут дать
добровольно. Они ответили, что поставят их все, и в шесть часов вечера
графу Пушкину доставили уже четыреста двуконных повозок, и они оставались
при финляндской армии до октября месяца".

Правда, это был временный кризис, а обыкновенно Екатерина не входила в
мелочи управления. В мирное время она охотно сваливала всю работу на
подчиненных, а сама отдыхала или тратила свою энергию на каком-нибудь
другом поприще. Любимым житейским правилом императрицы было то, что труд
надо всегда соединять с наслаждением или, как она образно выражалась, "дело
с неделанием". Но если она и не занималась лично делами, то умела зато так
слепо и беспрекословно подчинять все своей верховной воле, что издали
казалось, что это она руководит всем сама. Человек очень наблюдательный, но
мало доброжелательный, французский поверенный в делах Дюран набросал в
одной из своих депеш такую картину ее царствования:

"Кто бы не подумал, прислушиваясь к шуму, который происходит теперь в
Петербурге (в ноябре 1774 года), что все министерство находится в
напряженной непрерывной работе, что здесь заседают долгие и частые советы,
что Екатерина II обсуждает в них лично текущие дела, взвешивает
противоположные мнения и принимает их только после внимательного разбора?
Но ничего подобного нет. Румянцов ведет переговоры о мире и управляет
движениями войск так, как находит это удобным. При помощи нескольких
подчиненных Панин изыскивает средства, чтобы уклониться от домогательств
прусского короля, выиграть время и вообще тратить его как можно меньше на
работу. Потемкин благодушествует на своем посту; он довольствуется тем, что
подписывает некоторые бумаги, и возбуждает страшные толки своею роскошью,
высокомерием и смелыми решениями своих канцелярий... Флот находится всецело
в руках графа Алексея Орлова. Великий князь, генерал-адмирал, проводит
время в том, что участвует в спектаклях, и императрица, которая уже
закончила его образование, поощряет его в этом направлении, говоря, что,
если она скучает в обыкновенном театре, то зато очень забавляется, когда
играют знакомые ей лица. Сама Екатерина II, окруженная планами зданий, с
отвращением относится к политике и интересуется только своими постройками,
в которых может смело ничего не понимать, потому что все равно знает, что
заставит искусство подчиниться во всем своему капризу. Ее приближенные
говорят при этом... что если она ни в чем не отказывает лично Потемкину, то
в то же время ему стоит большого труда добиться у нее пустяка для третьих
лиц. Таким образом, милость ее не безгранична. Страсть Екатерины к
господству сильнее ее любви, и, отстранив от трона прилежание и труд, она
тем не менее хочет сохранить за собою его власть".

Страсть к господству и ревнивая любовь к своей власти действительно
составляли основную черту характера Екатерины с тех пор, как она стала во
главе государства. Тем не менее, неоспоримо, что она сумела исполнить свои
обязанности императрицы не только хорошо, но даже прекрасно; этому
способствовало, кроме тех ее достоинств, которые мы перечислили выше, еще
одно обстоятельство.


IV.
Приемы, впервые введенные Екатериной в политику. - Новое искусство. -
Предшественница Бисмарка. - Удивление Европы. - Пессимистические
предсказания дипломатов старой школы. - Оценка графа Сен-При. - Мнение
барона Бретейля и графа Сольмса. - Новые средства борьбы. - Печать и
общественное мнение. - Начало политического журнализма. - "Рептилии"
восемнадцатого века. - Колоссальная реклама. - Пользование старыми
методами. - Тайная канцелярия Екатерины. - Преобладание новых приемов и
нововведения. - Старые традиции. - Стиль старых московских приказов. -
Торжество деспотизма. - Мнение Екатерины о науке управлять государством. -
Параллель, проведенная ею между собою и правительством Франции.



Это были отчасти очень своеобразные и совершенно новые приемы ее политики.
Впечатление, которое произвела Екатерина, появившись на европейском
горизонте, напоминает во многом первые победы великого государственного
деятеля Германии, не так давно сошедшего в могилу. Как и он, она вызвала
среди политиканов старой школы удивление, граничащее почти с негодованием.
Один из них, одаренный притом исключительно светлым умом, граф Сен-При
передает в следующих выражениях это общее недоумение:

"Казалось непривычным встретить у лица коронованного такую живость диалога,
такие смелые и пикантные обороты речи, блестящие примеры которых нам дал,
но лишь недавно, Фридрих. До этого времени короли говорили всегда
односложно, и собеседники почтительно склонялись перед ними в ожидании их
слова... Барон Бретейль и сам герцог Шуазель были смущены красноречием
новой русской императрицы. Они не могли постичь этот совершенно новый для
них тип. Вначале никто не понимал, что значит это странное соединение
энергии и хитрости, скрытой осторожности с напускною болтливостью, не
оставлявшее Екатерину посреди переживаемых ею тревог. Все это было
неожиданно для всех и резко противоречило старой дипломатической рутине".

Откровенные беседы, которыми Екатерина удостоила барона Бретейля после
своего восшествия на престол, произвели на него далеко не благоприятное
впечатление. Великой княгиней Екатерина приводила его в восхищение, хотя и
внушала ему некоторые опасения, - как императрица, она показалась ему ниже
своего положения. Он становился в тупик перед этой государыней, которая,
говоря очень высокопарно о своем могуществе и о "красоте своего положения",
в то же время признавалась ему наивно, что не может быть счастлива, потому
что окружена людьми "без воспитания" и "которых ничем не удовлетворить";
она то восхваляла высоту своих талантов, то изливалась в жалобах на
бесчестность и невежественность лучших из своих подданных; потом начинала
тревожиться насчет "прочности своего политического сооружения", но сейчас
же выражала радость, что ей удалось обмануть всех, выказав себя "набожной и
скупой", тогда как барон знал ее истинный характер в этих двух отношениях;
она как будто напрашивалась ему на комплименты, но, добившись их, отвечала
сухо: "Приблизительно то же самое говорили и Нерону", и смотрела вообще на
сношения императрицы с иностранным полномочным министром, как на какой-то
обмен изысканных любезностей и остроумных записочек, которые и писала ему
при всяком удобном случае в самых непринужденных выражениях на первом
попавшемся клочке бумаги, извиняясь в post-scriptum'e за "свои милые
каракульки". Все это совершенно сбивало с толку французского дипломата: ему
оставалось только пожимать плечами. Но в конце концов он пришел к
заключению, что "царствование будет посредственное"; он прибавлял
сентенциозно:

"Tel brille au second rang qui s'eclipse au premier".

Со своей стороны и граф Сольмс посылал Фридриху гороскоп Екатерины,
составленный в еще более мрачных красках. Новая дворцовая революция
казалась ему в ближайшем будущем почти неизбежной. "Стоит только появиться
человеку с пылкой головой... - писал он. - Лица, хорошо изучившие Россию за
последние сорок лет, все сходятся на том, что никогда еще не было такого
повального уныния недовольства, которое старались бы при том гак мало
скрывать. Об императрице говорят настолько свободно, смело и неосторожно,
что можно подумать, что находишься в Англии, и если единогласность мнения
служит ручательством его правоты, то несомненно, что царствование
императрицы Екатерины II, как и царствование ее покойного супруга, пройдет
мимолетным видением в истории мира".

Но через несколько лет это мимолетное видение стояло уже высоко над
горизонтом Европы и сияло над ним даже не как метеор, а как яркая звезда.
Екатерина сумела вызвать во всех концах света такой хор похвал, каких еще
никогда не расточали ни перед одним государем, и этим заставила замолчать
всех хуливших ее. Даже перед Людовиком XIV преклонялись более сдержанно.

Екатерина изобрела или, по крайней мере, впервые ввела в политику одно из
самых могучих орудий в руках у людей, еще неизвестное прежде, - рекламу. Но
она сумела понять значение и другой силы, играющей в современной жизни
такую громадную роль: значение печати, - и печати не только книжной, но,
главным образом, современной печати. Газеты существовали и до нее; но
политического журнализма в настоящем смысле этого слова, - так, как мы его
понимаем теперь, - не было вовсе. Это она положила ему начало и стала
сейчас же пользоваться им с искусством, в котором до сих пор никто ее не
превзошел. Бисмарк в этом отношении был только ее подражателем. Екатерина
еще до него имела уже своих "рептилий", живших на доходы с секретных фондов
и писавших для нее и "официозные статьи", и "правительственные сообщения",
и "инсинуирующую полемику" с более или менее прозрачными намеками, и целый
ряд "объявлений" и игривых "заметок". Впрочем, она и сама занималась
воинствующим журнализмом, потому что ее письма к любимым корреспондентам,
как Вольтер и Гримм во Франции и Циммерман и отчасти г-жа Бельке в
Германии, - нельзя назвать иначе, как чисто публицистическими статьями. Еще
прежде, чем быть напечатанными, ее письма к Вольтеру становились достоянием
всех следивших за малейшим поступком и словом Фернейского патриарха, а
следил за ними буквально весь образованный мир. Гримм, хотя и не показывал
обыкновенно ее писем, но рассказывал зато их содержание всюду, где бывал, а
бывал он во всех домах Парижа. То же можно сказать и про остальную
переписку Екатерины: она была ее газетой, а отдельные письма - статьями.
Кроме того, Гримм издавал свой журнал, который рассылал во все четыре
конца, или, вернее, центра Европы, и который служил точным эхом мыслей
русской императрицы. Вольтер, имевший миллионы читателей для каждой из
своих сенсационных брошюр, тоже нередко писал их под диктовку или по
внушению из страны, "откуда исходил теперь свет" - по его собственному
выражению. Иногда же он писал их прямо по специальному заказу и за
соответствующее вознаграждение. Мы еще вернемся к этим подробностям. Но
надо прочесть переписку Екатерины, всю сполна, за роковые для нее
1773--1774 годы, чтобы понять, как тонко она умела пользоваться печатным
словом, и при этом в такое время, когда могущество его еще не сознавалось
почти никем. В письмах к командующему русской армией генералу Бибикову,
сражавшемуся под Оренбургом с Пугачевым, она не скрывала тайной тревоги,
страха и колебаний, и писала лихорадочными, отрывочными фразами, в которых
слышалось точно рыдание. И сейчас же, тем же пером, она строчила послание
г-же Бельке, в веселых, бодрых и шутливых выражениях:

"Все это кончится скоро... Я счастлива, что могу сказать вам, что этот
оренбургский бунт теперь замирает".

Мы уже указывали на то, с каким старанием Екатерина разглашала обыкновенно
свои победы, по возможности преувеличивая их, и как она скрывала поражения.
В июне 1789 года, когда русские были разбиты при Паросальми, она даже
воспретила раздавать частные письма, пришедшие из-за границы, чтобы весть о
несчастном бое не распространилась в обществе.

Это возводилось Екатериной в строгую систему; выработала же она ее
благодаря своему внутреннему чутью, удивительному для женщины, родившейся
при маленьком немецком дворе и занимавшей престол самой деспотической
страны в Европе, - или даже не чутью, а совершенно отчетливому
представлению о том, какую громадную силу представляет общественное мнение.
Мы не колеблясь можем сказать, что только потому, что Екатерина открыла эту
силу и сумела использовать ее, она и могла сыграть свою великую роль в
истории. Престиж Екатерины в Европе был почти всецело основан на
восхищении, которое она внушала Вольтеру; а этого восхищения она сумела
добиться и поддерживала его с необыкновенным искусством; при необходимости,
она даже платила Вольтеру за него. Но этот престиж ей не только помогал во
внешней политике: он и внутри ее государства окружил ее имя таким блеском и
обаянием, что дал ей возможность потребовать от своих подданных той
гигантской работы, которая и создала истинное величие и славу ее
царствования. В этом отношении Екатерина была тоже новатором и
предшественником деятелей современной истории, умевших словом или идеей
воспламенять массы.

При случае она не пренебрегала, впрочем, - как в политике, так и в
дипломатических сношениях, - и старинными приемами, завещанными ей прошлым.
Так, несмотря на всю непринужденность своего обращения, приводившую в такое
смущение барона Бретейля, и на свою аффектированную откровенность и желание
вести все дела начистоту, - у нее была своя тайная канцелярия, где
перлюстрировались письма. В 1789 году, вскрыв депешу графа Монморена,
бывшего в то время французским министром иностранных дел, она узнала таким
образом о намерении Версальского двора поддерживать Густава III против нее.
Граф же Сегюр, осуждавший в данном случае политику своего правительства и
высказавшийся по этому поводу австрийскому послу, решил, что его выдал
императрице граф Кобенцель.

Но в общем старинные политические заветы она ставила не высоко. Она любила
действовать во всем по-своему. В области внутреннего управления Россией
одной из первых ее мер было учредить значительное число специальных
комиссий, которые бы заменяли ее при решении каждого отдельного вопроса.
Это было новшеств