оей
душе силы, необходимые для того, чтобы выдержать искушения, которым я,
по-видимому, буду подвергнута. Он дарует мне эту милость молитвами вашего
высочества и дорогой мамы". Со своей стороны Мардефельд был озабочен. "Меня
сильно смущает лишь одно обстоятельство, пишет он: - а именно: мать думает
или делает вид, что думает, что молодой красавице нельзя будет перейти в
православную веру".

Он рассказывает еще, что как-то раз пришлось призвать протестантского
пастора с тем, чтобы он успокоил ее сердце, встревоженное уроками
православного священника. Вот, однако, какое представление составила себе
впоследствии Екатерина, опираясь на личный опыт, о трудностях, с которыми
сопряжен переход в лоно православной церкви немецкой принцессы, воспитанной
в лютеранстве, о количестве времени, требуемом для одоления их, и о ходе
разрешенной подобным образом нравственной задачи. В письме к Гримму от 18
августа 1776 г. она выражается следующим образом о принцессе
Вюртембергской, выбранной ею для своего сына Павла: "Как только мы ее
получим, мы приступим к ее обращению. На это потребуется, пожалуй, дней
пятнадцать... Чтобы ускорить дело, Пастухов отправился в Мемель, где выучит
ее азбуке и исповеданию веры по-русски: убеждение придет после".

...Как бы то ни было, но отказ от лютеранского пастора - отречение от
верований детства, исходящее из уст умирающей будущей великой княгини и
призыв Тодорского, т.е. исповедание православной веры, - нашли
сочувственный отклик в России. С этого времени положение Фигхен было
обеспечено. Что бы ни случилось, она отныне могла быть уверена в том, что
найдет приют в сердце наивного и глубоко религиозного народа, желающего
доказать ей свою благодарность. Узы, связавшие маленькую немецкую принцессу
с великим славянским народом, на языке которого она только что начинала
лепетать, договор, в продолжение почти полстолетия соединявший их в одной
славной судьбе и расторгнутый лишь смертью, - эти узы, этот договор
образовались с этой минуты.

20 апреля 1744 г. принцесса София впервые после болезни появляется
публично. Она еще так бледна, что императрица посылает ей банку румян, но
она все-таки привлекает все взоры и чувствует, что взоры эти большею частью
благожелательны. Она уже нравится и привлекает к себе. Она сияет и
согревает ледяную атмосферу двора, которому она сумеет впоследствии придать
столько блеска. Даже Петр становится любезнее и доверчивее. Увы! его
любезность и доверчивость совершенно особого свойства: он рассказывает
своей будущей супруге историю своей любви к одной из фрейлин императрицы,
Лопухиной, мать которой была недавно сослана в Сибирь. Фрейлине пришлось
одновременно покинуть двор. Петр хотел было на ней жениться, но подчинился
воле императрицы. Фигхен краснеет и, не теряя самообладания, благодарит
великого князя за честь, оказываемую ей тем, что делает ее поверенной своих
тайн. Таким образом уже выясняется, какая будущность ожидает эти два, столь
различные существа.


V.
Мать Фигхен намеревается управлять Россией. - Неподозреваемая опасность. -
В Троице-Сергиевой лавре. - Катастрофа. - Отозвание Шетарди. - Торжество
Бестужева. - Портрет Елизаветы.



Тем временем принцесса Иоанна-Елизавета вполне погрузилась в свои
политические предприятия. Она сошлась с семьей Трубецких и даже с Бецким,
проявлявшим уже свой неспокойный характер. В ее салоне собираются все
противники настоящей политической "системы", все враги Бестужева: Лесток,
Шетарди, Мардефельд, Брюммер. Она интригует, замышляет, шепчет. Она смело
идет вперед со свойственной нервным женщинам страстностью и присущим ей
легкомыслием; ей кажется, что в ее руках успех и Кведлинбургекое аббатство.
Она в воображении уже принимает поздравления Фридриха и входит в роль
посланника при великом северном дворе, ставшем его лучшим и драгоценнейшим
союзником. Она не видит разверзающейся у ее ног пропасти.

1 июня 1744 г. Елизавета снова отправляется в Троицкую лавру. Путешествие
совершается со всей пышностью торжественного богомолья; императрицу
сопровождает половина двора, а сама она идет пешком. Вступая на престол,
она дала обет возобновлять это богомолье каждый раз, как будет приезжать в
Москву, в память того, что Петр I нашел в древней обители убежище во время
стрелецкого бунта. Принцесса София, будучи еще слишком слабой, не могла
сопровождать императрицу, и мать ее осталась с ней. Однако через три дня
является курьер с письмами от Елизаветы, повелевающей обеим принцессам
присоединиться к императорскому шествию, дабы присутствовать при
торжественном въезде императрицы в Троицкую лавру. Не успели они
расположиться в келье, куда пришел и великий князь, как является
императрица в сопровождении Лестока. Она, в большом волнении, приказывает
принцессе Иоанне-Елизавете следовать за ней в соседнюю комнату. За ними
идет и Лесток. Свидание длится долго, но Фигхен не тревожится этим, так как
она поглощена вздорной по обыкновению болтовней Петра. Мало-помалу
молодость и живость ее ума одерживают верх над чувством неловкости,
внушаемым ей обыкновенно присутствием великого князя, и они весело
разговаривают и смеются. Вдруг возвращается Лесток. "Ваша радость скоро
кончится!" сказал он резко; затем, обращаясь к принцессе Софии, он
прибавил: "Вам остается только укладываться". Фигхен немеет от изумления, а
великий князь спрашивает, что это значит. "Сами скоро увидите", отвечает
Лесток.

"Я ясно видела, - пишет Екатерина в своих "Записках": что он (великий
князь) расстался бы со мной без сожаления. Ввиду его отношения ко мне я
была к нему почти совсем равнодушна, но я не была равнодушна к российской
короне". Могла ли, действительно, эта пятнадцатилетняя девочка думать уже о
короне? Почему же нет? Она писала свой записки через сорок лет, - если
предположить, что она их писала в том виде, в каком они до нас дошли, -
неизбежно преувеличивала свои детские впечатления. "Сердце мое, - говорит
она дальше, вспоминая ту же эпоху своей жизни, - не предвещало мне ничего
доброго; меня поддерживало лишь честолюбие. В глубине моего сердца всегда
таилось нечто, что не позволяло мне сомневаться в том, что мне удастся
сделаться императрицей всероссийской по собственному своему почину". Здесь
преувеличение очевидно и добавление a posteriori бросается в глаза. Но
престол, разделенный с Петром, мог, пожалуй, казаться заманчивым ее
детскому воображению; случалось ведь, что и более отдаленные "надежды"
фигурировали в брачном приданом, и даже в настоящее время пятнадцатилетние
невесты прекрасно умеют их учитывать.

Вслед за Лестоком появляется императрица, очень красная, а за нею принцесса
Иоанна-Елизавета, очень взволнованная и с заплаканными глазами. При виде
государыни молодые люди, сидевшие на подоконнике с болтающимися ногами,
поспешно соскакивают на пол. Эта картина как будто обезоруживает
императрицу. Она улыбается, подходит к ним, целует их и выходит, не
вымолвив ни слова. Тут тайна разоблачается. Уже больше месяца принцесса
Цербстская, не подозревая того, ходила по мине, вырытой под ее ногами
врагом, которого она думала одолеть без труда. И вот мина взорвалась.

Маркиз де-ла-Шетарди вернулся в Россию с репутацией самого блестящего
дипломата того времени, опиравшейся на роль, сыгранную им в России. Ему
было двадцать шесть лет. Он был высокого роста, строен, красивой,
аристократической наружности и, казалось, предназначен был занять высокое
положение при дворе, где все решения зависели от фавора, где прежде всего и
главным образом надо было нравиться и где, как говорят, он раньше уже успел
понравиться. Он составил себе очень ловкий план, пожалуй, даже слишком
ловкий план; ему не без труда удалось заставить Версальский двор принять
его. Он заключался в том, чтобы поставить падение Бестужева, т.е. отречение
от австрийской политики, защищаемой им, условием уступки, давно уже
обсуждаемой обоими дворами, чрезвычайно желаемой Елизаветой и упорно
отвергаемой Францией. Дело шло о титуле императорского величества,
молчаливо признаваемом за преемниками Петра Великого, но еще не
зарегистрированном и потому отсутствовавшем в официальных бумагах,
исходивших из канцелярии наихристианнейшего короля.

Шетарди добился того, что в его верительные грамоты был внесен желанный
титул. Он оставил их у себя с тем, чтобы отдать их лишь преемнику
Бестужева, после падения последнего. Это стало известно Елизавете, а вскоре
и всему двору. До тех пор французский дипломат, опираясь на личное влияние,
имел дело непосредственно с императрицей, помимо ее канцлера. Однако он
слишком понадеялся на свои силы и обманывался насчет характера Елизаветы.
Портрет дочери Петра I был не раз обрисован, и мы имеем, по всей
вероятности, верное понятие о характере этой странной государыни,
одновременно беспокойной и ленивой, любящей веселиться и интересующейся
делами; проводящей целые часы за своим туалетом, но заставляющей ожидать
неделями и даже месяцами подписи или приказа. В ней уживались самые
противоречивые свойства. Это была женщина властная, чувственная, набожная,
неверующая и суеверная, поминутно переходившая от излишеств, разрушавших ее
здоровье, к религиозной экзальтации, поражавшей ее разум: в наше время мы
бы назвали ее истеричной. Барон де-Бретейль рассказывает в одной из своих
депеш, что в 1760 г. ей следовало подписать возобновленный договор,
заключенный в 1746 г. с Венским кабинетом; она уже написала Ели..., когда
на ее перо села оса. Она остановилась, и лишь через шесть месяцев докончила
свою подпись! Принцесса Цербстская оставила недурное описание ее внешности:

"Императрица Елизавета очень высокого роста; она была отлично сложена. В
мое время она уже стала полнеть и мне всегда казалось, что ее касались
слова Сент-Эвремона в описании знаменитой герцогини Мазарини, Гортензии
Манчини: "Талия ее тонкая в той мере, в какой у другой она была бы
красивой". В то время это к ней относилось в буквальном смысле. Голова
безукоризненна; правда, нос менее безупречен, но он на месте. Рот
бесподобен; другого такого не сыскать: он полон грации, улыбки и кокетства.
Он не умеет гримасничать и слагается только в грациозные складки; и брань
из этих уст казалась бы прелестной, если бы они умели ее выговорить. Два
ряда жемчужин виднеются меж красных губ, совершенство которых нельзя себе
представить, не видев их. Глаза трогательны; да, они на меня производят
именно это впечатление! Они кажутся черными, в действительности они
голубые. Они внушают кротость, которою проникнуты... Лоб чрезвычайно
приятен. Волосы ее растут так правильно, что от одного взмаха гребня они
искусно и красиво ложатся. У императрицы черные брови и волосы
естественного пепельного оттенка. Все ее лицо благородно, походка красива;
она грациозна, говорит хорошо, приятным голосом, движения ее решительны.
Словом, нет лица, подобного ей! Цвет лица, грудь и руки - невиданные по
красоте. Поверьте мне, я знаток, и говорю без предубеждения!"

В отношении нравственном желчное перо маркиза Шетарди в то же время
противопоставляло этому грациозному видению совершенно иную характеристику.
Всем известна история перехваченной переписки неосторожного дипломата, в
которой негодующая государыня прочла самые возмутительные обвинения. (См.
Архив кн. Воронцовых 1, 472, 473, 482, 484, 504, 505, 535, 536, 560, 564,
569.) В своих мемуарах, являющихся, по всей вероятности, апокрифическими,
д'Эон (1, 121--128) приписывает, кроме того, графу Воронцову следующие
суждения:

"Под личиной добродушия, она (Елизавета) обладает тонким, острым умом. Если
заранее не застегнуться и не надеть панциря, защищающего от ее взгляда, он
проникает под ваше одеяние, раскрывает его, раздевает вас, открывает вашу
грудь и, когда вы это заметите, то уже слишком поздно: вы обнажены, эта
женщина все прочла внутри вас и обыскала вашу душу... Ее чистосердечие и
доброта не что иное, как маска! Во Франции, например, и во всей Европе она
пользуется репутацией милостивой. Действительно, при восшествии на престол
она поклялась св. Николаю Чудотворцу, что в ее царствование никто не будет
казнен. Она сдержала свое слово в буквальном его смысле: ни одна голова не
была еще отрублена; но зато отрублены две тысячи языков и две тысячи пар
ушей... Вы, вероятно, знаете историю бедной и интересной Евдокии Лопухиной?
Она, может быть, и была виновата перед ее величеством, но главная ее вина
заключалась в том, что она была ее соперница и красивее ее. Елизавета
велела проколоть ей язык раскаленным железом и дать ей двадцать ударов
кнута рукой палача; несчастная была беременна и должна была родить... Вся
ее частная жизнь полна таких же противоречий. То безбожная, то набожная,
неверующая до атеизма, ханжа и суеверная, она проводит целые часы на
коленях перед иконой Богоматери, разговаривая с ней и страстно вопрошая ее,
в какой гвардейской роте ей надлежит взять любовника... Я забыл еще одно
обстоятельство... Ее величество питает сильное пристрастие к спиртным
напиткам. Случается, что под их влиянием она теряет сознание. Тогда
приходится разрезать ее платья и корсет. Она бьет слуг и служанок..."

Можно себе представить, с какими трудностями приходилось сталкиваться
Шетарди, имея дело с государыней подобного странного характера, и на какой
скользкий путь стала принцесса Цербстская. Она сделалась его сообщницей и в
конце концов возложила на него все свои надежды. Мардефельд от нее отошел,
Брюммер мало-помалу уклонился, а Лесток лавировал, повинуясь своему верному
инстинкту. Из Версаля маркизу советовали быть осторожнее. Наконец ему было
властно приказано не делать признания императорского титула предметом столь
сомнительного торга, так как само по себе это обстоятельство не было важно.
"Король - император Франции", писали ему. Благоразумнее было "оказать
любезность" царице, показав ей письмо короля. Может быть, она вследствие
этого и заставит своего министра заключить столь желанный союз. Шетарди
готов был повиноваться, но ему предстояло одолеть еще одно препятствие:
надо было по крайней мере на четверть часа "удержать внимание" государыни,
и это ему не удавалось.

Между тем Бестужев готовил свой удар. С помощью чиновника иностранной
коллегии Гольдбаха, опять-таки немца, а может быть и еврея, специалиста по
чтению шифров, он перехватывал и перлюстрировал всю переписку французского
посланника и наконец представил ее императрице, отметив места, относившиеся
до нее лично. Де-ла-Шетарди жаловался на лень, легкомыслие государыни, на
ее ужасную жажду удовольствий и кокетство, заставляющее ее менять туалет
четыре-пять раз в день. Можно себе представить гнев Елизаветы! Последствия
его известны. Шетарди упорно не представлял своих верительных грамот, и
потому его пребывание в Петербурге не носило официального характера, он жил
в нем частным человеком. Посредством простой записки из коллегии ему было
сообщено приказание в двадцать четыре часа покинуть Петербург и Россию.
Императрица повелела даже отобрать у него портер на крышке осыпанной
брильянтами табакерки, пожалованной ему государыней! Табакерку ему оставили.

Не он один оказался замешанным в это дело. Его депеши открыли императрице
глаза на участие принцессы Цербстской в неудавшейся интриге. Она оказалась
в роли шпиона Пруссии и Франции при русском дворе, дающего советы Шетарди и
Мардефельду, тайно переписывающегося с Фридрихом. Вот что обозначала
загадочная сцена в Троицкой лавре!

Принцесса Цербстская отделалась лишь испугом, горькими истинами которые ей
пришлось выслушать от Елизаветы, и безвозвратной потерей не только того
влияния, которое она мечтала приобрести при дворе, - тайные пружины его она
только начинала постигать, - но и того, на которое она имела право
рассчитывать. "Имя принцессы Цербстской", пишет год спустя преемник Шетарди
д'Альон, - часто встречалось в перехваченных письмах маркиза де-ла-Шетарди.
С тех пор императрица чувствует к ней сильную неприязнь... Для нее лучше
всего было бы вернуться в Германию". Она так и сделала, но сперва ей
удалось присутствовать при единственной победе, на которую она могла
рассчитывать под этим небом, ставшим для нее столь немилостивым, - и той
именно, которую она до того упустила из виду, что чуть ее не погубила.


VI.
Обращение принцессы Софии в православную веру. - Сопротивление
Христиана-Августа. - Публичное исповедание. - Обручение. - Екатерина
Алексеевна. - Путешествие в Киев. - Мать и дочь. - Жених и невеста. -
Болезнь великого князя. - Жизнь в Петербурге. - Граф Гилленборг. -
Пятнадцатилетний философ.



Личность Фигхен вышла чисто из этого кризиса. Наоборот, с этой минуты
победа ее не подлежит сомнению, и брак с великим князем становится делом
окончательно решенным, как будто ее невинность заставила ее противников и
политических врагов сложить оружие. Оставалось решить еще один щекотливый
вопрос - о торжественном принятии принцессы Софии в лоно православной
церкви. Принцесса Цербстская последовала по мере возможности советам своего
мужа. Она употребила все усилия, чтобы отстоять свою веру и веру своей
дочери. Она даже осведомилась, не может ли прецедент супруги царевича
Алексея. оставшейся лютеранкой, послужить на пользу Фигхен. Но все ее
попытки в этом направлении остались бесплодными. Она однако скрасила свое
сообщение об этом набожному Христиану-Августу некоторыми утешительными
рассуждениями. Она просмотрела с Симеоном Тодорским весь православный
символ веры, тщательно сравнила его с лютеранским вероисповеданием и пришла
к убеждению, что между обеими религиями нет коренного различия. Фигхен же
еще скорее поняла, что она может спастись и в православной вере. Гейнекций,
очевидно, ошибался, а Мефодий во всем сходился с Лютером. Аргументы Симеона
Тодорского оказались неопровержимыми. Этот архимандрит был очень ловок. Он
много путешествовал и учился в университете в Галле. Христиан-Август однако
поддался не сразу. "Добрый принц Цербстский, - писал впоследствии Фридрих,
- упорствовал... На все мои убеждения он отвечал только: "Моя дочь не будет
православной". К счастью - в Берлине нашелся другой Симеон Тодорский. "Один
пастор, - пишет Фридрих: - которого мне удалось привлечь на свою сторону...
согласился убедить его, что православная вера похожа на лютеранскую. С тех
пор он все повторял: "Лютеранско-греческая, греко-лютеранская - это одно и
то же". В июне месяце курьер, отправленный Елизаветой, привез официальное
разрешение принца на брак принцессы Софии и на ее обращение в православную
веру. Добрый принц Христиан-Август писал, что видит перст Божий (eine
Fuhrung Gottes) в обстоятельствах, продиктовавших ему его решение.

Публичное исповедание веры было назначено на 28 июня, а обручение на 29
июня, день св. апостолов Петра и Павла. Близость этого обряда волновала
Фигхен. Письма, в большом количестве получаемые ею от родных из Германии,
не способствовали ее успокоению. Можно себе представить, какие обильные и
разнородные комментарии вызвала столь неожиданная судьба маленькой
принцессы в среде, в которой она жила до тех пор! Общий характер их не был
благожелательный. Может быть, к опасениям, внушаемым, по-видимому, лишь
нежной заботливостью, примешивалась и некоторая доля зависти. Припоминалась
печальная судьба несчастной Шарлотты Брауншвейгской, супруги Алексея,
покинутой мужем, забытой царем. Вообще, далекая Россия не сыграла ли
роковой роли в истории всей этой немецкой семьи, также думавшей найти в ней
прекрасную и великую будущность? Все это было изложено в длинных, путанных
фразах немецким жаргоном, пестревшим французскими словами, в которых Фигхен
подмечала гораздо больше досады, чем искренней тревоги. Но они однако же
заставляли ее дрожать каждый раз, как она устремляла тревожный взор в
загадочное будущее.

Однако никто из придворных, толпившихся 28 июня 1744 г. в десять часов утра
в церкви Головинского дворца, не подозревал состояния ее души. Одетая в
платье "adrienne" из алого "gros de Tours", выложенного серебряным га