редив даже о том французского посла. Маркиз Верак доложил о
случившемся императрице. Но Екатерина выслушала его очень неблагосклонно.
Она предложила, чтобы кавалер де-Перрьер выехал немедленно из Петербурга,
так как иначе делу его будет дан законный ход. Посол должен был согласиться
на первое, но написал в самых резких выражениях донесение в Версаль,
жалуясь на несправедливость императрицы. А через несколько дней его ждала
еще худшая неприятность. Его собственный сын, гулявший вместе со своим
секретарем Роза и двумя русскими, князем Трубецким и Гарновским, доверенным
лицом Потемкина, увидел в окне крестьянскую девушку, которая, как им
показалось, улыбнулась им. Они всей компанией вошли в дом и несколько
вольно стали ухаживать за красавицей. Отцу ее это не понравилось. Но, не
обращая на него внимания, они начали расстегивать на девушке платье. Мужик
поднял крик; сбежались соседи, и сына полномочного министра Франции больно
отколотили палками. Дело дошло до императрицы. Но она не выразила маркизу
Вераку никакого сочувствия: она-де не могла помешать бить тех, кто
заслуживает быть битым, и если бы двум русским, сопровождавшим француза,
переломали в схватке руки и ноги, то она была бы очень рада.

Но около того же времени в отношениях обоих государств и даже в личных
чувствах Екатерины к Франции произошел большой переворот. Еще в 1776 году
предшественнику Верака, маркизу Жюинье, казалось, что он видит в настроении
императрицы перемену. "Я вовсе не нахожу, - писал он: - чтобы предубеждение
Екатерины против Франции было чем-то непреклонным. Я думаю даже, что оно
стало теперь слабее по отношению к нашему правительству и по другим. важным
пунктам. Она по-прежнему любит, положим, смеяться над нашим народом, но ей
дает повод к этому поведение французов в России и неуместный тон, которым
они говорили с нею в Петербурге". Он прибавлял при этом: "Но я должен
отдать справедливость тем, которые приезжали в нынешнем году: они держали
себя выше всякой похвалы... Виконт Лаваль и принц Шиме завоевали общие
симпатии общества и милость самой императрицы".

Новый французский король имел на эту перемену большое влияние. Екатерина
глубоко презирала Людовика XV, но к его преемнику относилась с искренним
уважением. Она писала в 1779 году: "Я считаю настолько хорошим все. что
делается в царствование Людовика XVI, что мне хочется бранить тех, кто
порицает его". В то же время и двадцатилетняя усиленная пропаганда горячих
поклонников Екатерины, и бескорыстных и корыстных, которых у нее было так
много во всех концах Европы, но особенно в Париже, - Вольтера, Дидро,
Гримма, аббата Галиани и сотни других, - эта колоссальная реклама,
созданная ими вокруг ее имени, сделала наконец свое дело. В общественном
мнении французов неожиданно проявилось течение, - то же повторилось во
Франции еще недавно, на наших глазах, - и неудержимо увлекло за собою все и
всех: Россия, русские и Екатерина стали необыкновенно популярны на берегах
Сены. Портной Фаго нажил состояние костюмом для детей, образец которого
взял из письма Екатерины к Гримму: она набросала там пером свободную блузку
изобретенного ею фасона, которую носил ее маленький внук, будущий император
Александр I. Русскую аристократию встречали в Париже с распростертыми
объятиями. На охоте в Булонском лесу, заметив экипаж графини Салтыковой.
королева предложила ей следовать за собой, чтобы лучше видеть охотников.
Граф Сергей Румянцов был кумиром версальских дам. Весною 1782 года в Париж
приехал и великий князь Павел вместе с женой, урожденной принцессой
Вюртембергской: они путешествовали под именем графа и графини Северных.
Мария-Антуанетта подавила в себе неприязнь к Екатерине и приняла их с
чарующей любезностью. На Севрской фабрике внимание великой княгини обратили
на чудный туалетный прибор темно-синего фарфора, отделанного золотом; это
было настоящее произведение искусства: играющие амуры служили рамой для
зеркала, которое поддерживали фигуры трех граций. "Вероятно, это для
королевы!" - воскликнула великая княгиня в восхищении, но когда она подошла
ближе, то увидела свой герб на каждой из вещей: это был подарок ей от
Марии-Антуанетты. Пример, особенно тот, что исходит сверху, всегда
заразителен, и можно представить себе, какой прием оказало великому князю и
великой княгине население Парижа, тем более, что оно руководилось искренним
увлечением, а не соображениями высшей политики. Только такой грубый
самородок, как Клериссо, мог пойти наперекор общему настроению.

Популярность самой Екатерины среди парижан Гримм называл эпидемической
болезнью "Catharinen Sucht, oder nach Andern die Minerven Krankheit".
Одними из наиболее интересных жертв ее были Монтин и маршал Ноайль. На
сцене ставились пьесы с сюжетом из истории России или из современных
русских нравов: "Scythes" Вольтера, "Pierre Ie Grand" Дора, "Menzikof"
Лагарпа; позже "Feodor et Lesinka" Дефоржа. В Париже появились вывески: "A
l'imperatrice de Russie", гостиницы Hotels de Russie, рестораны Cafes du
Nord и т.д. Одна модистка посвятила даже свой магазин "русским щеголям" -
"Au Russe galant".

Сначала Екатерина относилась к этим демонстрациям очень сдержанно.
"Французы увлекаются теперь мною, - писала она, - как новою прическою с
пером; но подождем немного, это пройдет у них скоро, как всякая другая
мода... Русские дамы должны быть очень польщены почестями и вниманием,
которые им оказывают в Версале; их мне испортят, и когда они вернутся, то
будут дамами с претензиями... Что касается г. Фаго, я нахожу, что он ловкий
делец, но любопытно, что мода приходит с Севера, и еще любопытнее, что
Север и особенно Россия теперь в почете в Париже. Как! и это после всего,
что о ней думали, говорили и писали дурного!.. По крайней мере надо
признать, что все это не отличается последовательностью... Надеюсь, что при
получении моего письма vertigo уже пройдет". Мы говорили, какой прием
приготовила императрица французским модам, привезенным в Петербург великой
княгиней Марией Федоровной. Получив известие об этом несчастии в ту минуту,
как она выходила из апартаментов Марии-Антуанетты, mademoiselle Бертэн не
могла сдержать крика гнева.

"Она горячо защищала свои оборки", - рассказывал Екатерине Гримм. Но она
выбрала, к сожалению, неудачную минуту: было как раз то время года. когда
она представляла парижанкам свои счета, и те естественно нашли, что оборки
вещь совершенно лишняя, и приняли сторону великой Екатерины против
маленькой Бертэн.

Графу Сегюру было суждено произвести окончательный поворот в чувствах
Екатерины к Франции и французам. Французская дипломатия наконец напала на
человека, подходившего для роли представителя короля в Петербурге. Прибыв
на место своего нового назначения 12 марта 1785 года, граф Сегюр уже 3 июня
того же года писал: "Сегодня я ночую в Царском Селе, а завтра выезжаю
вместе с императрицей. Дипломатический корпус столько же удивляется, как и
завидует этой милости, и это путешествие, которое предпринимается только из
любопытства и для развлечения, дает повод к бесполезным и безумным
политическим спекуляциям". Но политические спекуляторы, о которых говорит
Сегюр, не были совершенно неправы: путешествие Екатерины в обществе
французского посланника было началом новой главы в истории Европы. Два года
спустя, в ноябре 1787 года, первым министром Екатерины Безбородко было
сделано графу Сегюру предложение о союзе с Россией, т.е. вернее о
тройственном союзе, так как в него должны были войти Франция, Австрия и
Россия. К несчастью, дело шло о том, чтобы напасть общими силами на Турцию,
старинную союзницу Франции. В следующем году Петербургский двор еще
настойчивее предлагал уже не тройственный, а четверной союз: кроме
названных выше держав, в него хотели включить и Испанию, и на этот раз он
был направлен против Англии.

Но Франция отказалась. Как на официальные причины несогласия, она указывала
на доводы, бесспорно законные, и на чувства, которые, если только они были
искренни, не могли не внушать уважения своим рыцарским благородством. После
взятия Очакова (в декабре 1788 года) Екатерина в третий раз возобновила
свое предложение Версальскому кабинету, обещая ему в виде вознаграждения за
союз деятельную помощь против Англии. В то же время она отказывалась от
требования, на котором настаивала прежде, гарантии для конституции,
введенной ею в Польше, - для роковой туники Несса, надетой ею на несчастную
республику. Для нее было достаточно молчаливого признания первого раздела
Польши 1772 года. Сегюр не смел и мечтать о таких выгодных условиях. Но
каково было его изумление и разочарование, когда, вместо ответа, он получил
из Версаля приказ требовать отмены первого раздела! Ведь это значило
издеваться над ним и над Россией. Да была ли эта мера в интересах самой
Польши? Разве возвращение ее к прежним границам было теперь осуществимо?
Неужели этому верили в Версале? И заботились ли об этом? Мы думаем, что там
заботились только о том, чтобы не трогаться с места, оставаясь по
возможности верными доблестным традициям старой монархии. Неужели можно
было отнестись серьезно к поручению, данному Сегюру? Этот последний и не
подумал поэтому исполнять его. Он ничего не ответил Екатерине, так как не
мог сказать ей ничего дельного.

И в конце концов Петербургу надоело иметь дело с немыми. Всесильный
Потемкин, первый поднявший разговор о союзе с Францией, теперь искал
сближения с Англией.

"Почему же нет? - сказал он с привычной ему грубоватой откровенностью,
когда граф Сегюр в дружеской беседе спросил его об этом. - Разве такой
опытный дипломат, как вы, станет этому удивляться? Когда я увидел, что
Французское королевство превращается в епископство, прелат высылает из
совета двух маршалов Франции и спокойно допускает, чтобы Англия и пруссаки
отняли у вас Голландию без боя, то, признаюсь, я позволил себе шутку: я
сказал, что посоветовал бы моей государыне вступить в союз с Людовиком
Толстым, с Людовиком Молодым, с хитрым Людовиком XI, с мудрым Людовиком
XII, с Людовиком Великим, даже с Людовиком Возлюбленным, но не с Людовиком
Викарным.

Но фаворит не договаривал до конца своей мысли. Архиепископ Ломени
де-Бриенн, присутствие которого в совете короля возбуждало в нем такое
негодование, был смещен еще 5 августа 1788 года. Но не он один
противодействовал предполагаемому союзу. В мае 1789 года, когда Неккер
опять вернулся к власти, Мария-Антуанетта писала графу Мерси, что, кроме
Монморена, все французские министры высказываются против союза с Россией.
"Прежде всего, - говорила королева, - ясно, что при настоящем положении
наших дел мы не можем оказать никакой помощи ни людьми, ни деньгами, и
ввиду этого было бы недобросовестно с нашей стороны заключать новый
оборонительный союз".

Она откровенно указывала тут на главную причину, препятствующую союзу: на
бессилие монархии, уже бившейся, как израненная птица, в когтях
революционного коршуна.

Торговый договор (заключенный 11 января 1787 года) - вот все, чего мог
добиться Сегюр. Между прочим рассказывали, что французский посол коварно
подписал его пером своего английского коллеги Фиц-Герберта. Но этот анекдот
правдив лишь наполовину. Потемкин совершенно неожиданно сделал Сегюру
предложение о торговом соглашении во время путешествия вместе с
императрицей на галере, в котором принимал участие весь дипломатический
корпус. Желая немедленно подписать договор и не имея под рукою своего
письменного прибора, запертого лакеем куда-то под ключ, Сегюр попросил перо
у Фиц-Герберта, спокойно игравшего с Кобенцлем, австрийским послом, в
соседней каюте в трик-трак.

Франция вела вплоть до 1789 года какую-то странную игру. Продолжая вести
или делать вид, что ведет переговоры с Россией о союзе и посылая
многочисленных волонтеров в ряды русской армии, она в то же время
поставляла Турции своих офицеров и сапер. Присутствие этих последних в
Константинополе сильно раздражало Екатерину. Она писала Потемкину: "Буде из
французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кошкину
(пермскому и тобольскому генерал-губернатору) в Сибирь в Северную, дабы у
них отбить охоту ездить и наставлять турков".

Что касается волонтеров, то она едва терпела их в своих войсках и не
выражала никакой признательности за их службу ни им, ни Франции. Она не
доверяла им. Когда после взятия Очакова отличившийся при штурме граф Дамас
хлопотал о том, чтобы быть назначенным флигель-адъютантом императрицы, она
произвела его в полковники русской армии, но наотрез отказалась приблизить
его к своей особе. Она не хотела иметь во внутренних комнатах "французского
шпиона". Екатерина писала Гримму:

"Несмотря на то, что вы мне пишете, я глубоко убеждена, что там, где вы
находитесь теперь (в Париже), охотнее вступили бы в союз, невзирая на
неоднократно получаемые пощечины, с братом Ge или братом Gu и даже с
чертом, но не со мной..."

Она была уверена, что, несмотря на недостаток в людях, die armen Leute (так
она называла в то время обыкновенно французов) находят у себя солдат, чтобы
помогать Фальстафу (шведскому королю), воевавшему с нею. Она делала
все-таки новые попытки вступить с Францией в соглашение. Она даже Гримму
дала что-то вроде дипломатической миссии:

"Это вполне верно, что если бы die armen Leute повысили тон с Голландией и
не дали раздавить свою партию в этой республике, то бесконечно помогли бы
мне этим. Мне хотелось бы, чтобы вы имели по этому поводу дружественный
разговор с Сен-При и чтобы вы вместе с ним посмотрели, нет ли средства
убедить двор, при котором вы находитесь, сделать какой-нибудь шаг, который
показал бы по крайней мере, что Франция еще существует среди значащих (sic)
держав, и что, имея восемьдесят военных кораблей, она не обрекла их к тому,
чтоб они гнили в гаванях без всякой пользы для государства".

И кто знает, может быть, этот совет Екатерины был действительно тем
единственным средством, которое могло еще спасти гибнувшую французскую
монархию?

"Значение этого двора совершенно уничтожается его бездействием. Меня
никогда не обвиняли в большом пристрастии к нему, но мой интерес и интерес
всей Европы требует, чтобы он занял опять место, которое ему подобает, и
сделал бы это как можно скорее... Французы любят честь и славу: они сейчас
же двинутся все, как только им покажут, чего требуют честь и слава их
родины; всякий француз не может не признать, что их (чести и славы) нет в
этом состоянии политического несуществования, в котором рождаются,
развиваются, растут и накопляются с каждым днем внутренние смуты. Пусть их
усилия распространятся за пределы королевства, и они (смуты) перестанут
грызть и подтачивать Францию, как черви корпус корабля..."

Но советов этих во Франции не слушали, или они пришли, может быть, слишком
поздно: черви уже заканчивали свою разрушительную работу. До 1792 года,
впрочем, сношения между обеими странами не разрывались. После отъезда графа
Сегюра представителем Франции в Петербурге был назначен Женэ; это был
родной брат г-жи Кампан. Выступление его в литературе было плачевно, и в
дипломатии ему тоже не удалось блеснуть. Он только что напечатал две
неизданные оды Горация, которые были признаны апокрифическими. Но на новом
поприще его ждали еще худшие злоключения. Правда, положение французских
дипломатов было в то время вообще очень трудным. Представитель России в
Париже Симолин остался на своем посту и сохранил права полномочного
министра. В мае 1790 года вице-канцлер Остерман убеждал его вступить в
сношения с влиятельными членами Национального Собрания. Симолин ответил,
что это можно сделать при помощи денег, - на что Остерман согласился и
просил только указать необходимую сумму. Дело шло все о том, чтобы
"побудить Францию вооружиться, чтобы внушить страх Англии". В этом
рассчитывали особенно на Мирабо. Симолин писал:

"Мирабо прекрасно вник во все, что ему было внушено, и дал понять, что
национальное собрание не отнесется равнодушно к посылке английской эскадры
в Балтийское море; по его мнению, тогда следовало бы вооружить все эскадры
во французских портах. Старания этого депутата, который является душой
дипломатического комитета, и мнение которого очень веско, могли бы оказать
нам еще более действительную помощь, если бы мы имели возможность поощрить
его способами, введенными в самое широкое употребление Англией и прусским
евреем Ефраимом по отношению к членам якобинского клуба. Известно, что этот
последний истратил со времени своего приезда в Париж 1.200.000 ливров... Не
так легко определить сумму, израсходованную английским послом. Но что
достоверно, это то, что деньгами можно добиться всего от патриотизма
депутатов, управляющих Францией, что Мирабо не недоступен этой приманке, и
что его приближенный [son entour (sic)], умнейший из людей и преданный мне,
отдался бы всецело нашему двору, если бы я мог подать ему надежду что
услуги его будут вознаграждены".

На полях этой депеши Екатерина написала: "Великолепно, если он не умер". В
Петербурге уже знали, что жизнь великого трибуна в опасности. 4 апреля 1791
года, когда эти печальные ожидания оправдались, Симолин писал Остерману:
"Этому человеку следовало бы умереть на два Г9да раньше или позже". Два
года назад русский дипломат не знал еще хода к всемогущему депутату, к
которому, как оказалось, было так удобно забегать с заднего крыльца.
Симолин называл его тогда не иначе, как "современным Катилиной". Между тем
Остерман настаивал на том, чтобы русский посол нашел в среде собрания
другого такого же влиятельного и доступного члена, которым мог бы заменить
Мирабо. Только сделать это было не так просто. Положение Симолина
становилось все труднее: он должен был сохранять добрые отношения и с
национальным собранием и с королевским двором. В июне 1791 года ему
пришлось, как известно, публично осудить поведение русской дамы, г-жи Корф,
принявшей участие в заговоре, составленном шведским дворянином графом
Ферзеном, чтобы дать возможность бежать королю. На следующий год Симолин
увидел, что ему больше уже нечего делать в Париже. Он знал, что Екатерина
со дня на день собирается отпустить из Петербурга Женэ. Он тоже представил
свои отзывные грамоты, но прежде, чем уехать, решил переговорить
конфиденциально с королем и королевой. Свидание произошло в полной тайне.
Королева приняла его у себя в спальне, как частное лицо. Он был "во фраке и
в плаще". Мария-Антуанетта сама заперла за ним дверь на задвижку, а потом в
течение целого часа говорила ему о своих несчастиях и о своей благодарности
русской императрице. Тут вошел король и принял участие в разговоре. Он
подтвердил, что вся его надежда на Екатерину, "которая была всегда
счастлива во всех своих начинаниях". После этого он ушел, но
Мария-Антуанетта задержала Симолина еще на два часа, все говоря о чувствах,
которые она и король имели к императрице, и жалуясь на "непостоянство
своего брата". В конце концов она дала ему письмо к Екатерине и к
австрийскому императору. Симолин обещал заехать в Вену, чтобы рассказать
там о положении Франции и их величеств. По странной игре случая он
превращался таким образом в посланника французской монархии при
антиреволюционной коалиции.

Жизнь же Женэ в Петербурге была непрерывным мучением. Екатерина
отказывалась принимать его, министры едва с ним говорили. Привилегии и
почет, связанные с его положением, перешли к толпе французских придворных,
имевших более или менее официальное назначение при дворе Екатерины: среди
них барон Бретейль, принц Нассау, маркиз Бомбелль, Калонн, граф Эстергази
были предствителями кто - графа д'Артуа, кто - графа Прованского, кто -
самого Людовика XVI. Эту последнюю роль играл граф Сен-При, которого между
тем представил ко двору поверенный в делах конституционного правительства
Франции, т.е. Женэ. Другие прибегли к покровительству австрийского
посланника. В сентябре 1791 года Женэ запретили являться ко двору, а в июле
1792 года вовсе изгнали из России. Екатерина не имела, впрочем, ника